ИНСОМНИЯ

Стихотворения

***

Скажи мне, я пахну деревьями?
Когда сижу так близко и мы говорим о разводах
на деревянных стенах,
скажи,
я напоминаю об утерянном в этом городе чистом?
Ощущается в моих волосах электричество дождливых полей?
Я же прямиком оттуда, из пропитанной Волгой кладбищенской земли,
в которой лежит единственный знаменитый поэт из Питера
и множество неизвестных погибших…
Скажи, во мне это видится?

За платьем и столичными духáми
различается вереница из дýхов,
руководящих моими стихами и добротой?
Когда ты показываешь макет старой Москвы,
а потом ведешь по тем же улочкам,
но постаревшим на сорок лет,
и замечаешь мою робость (но ничего не говоришь),
когда роняешь заколку, снятую с моих волос,
пока я роняю слова,
ты хоть что-то из этого вспомнишь?
Вспомнишь хоть раз?
Мой белокаменный сад и белопенный ручей
(их я ношу повсюду в чреве мыслей)
остались так далеко, что в кишащей природой России,
я каждый день лишь движусь от одной
станции метро к другой,
но это не я.

В самый первый раз, помнишь, я сказала, что мы созданы для другого?
Мои руки должны собирать ягоды, а не бумажки по столу,
я не хочу и не должна смотреть сегодня с девяти утра в монитор,
чтобы вымотанной прийти домой.
Разве этого хотела прабабушка
с тонкими старомодными бровями,
сидящая на толстой ветке какого-то дерева,
курящая вечную сигарету, из-за чего пожелтела фотография,
она хотела видеть меня без детей в мои двадцать?
Без корней в мои двадцать?
Как у дикого растения, мои корни ветвятся и растут внутрь,
потому что им нет простора в круговой поруке стекла.
Скажи, это видно?

Скажи мне, милый,
я пахну деревьями, гнущимися под тяжелыми стрижами,
которым нельзя садиться,
иначе они остановятся навсегда?
Скажи, когда все уже давно прошло и мне не спится под небом,
затянутым не тканью из звезд, скажи, я пахну родными гнездами грез?
Мой запах заменили бензин и нефть, грязная вода Москвы-реки, выхлопной дым и машинное масло?
Мой голос похож на звон металла монет или все еще на шелест ромашек?
Мой милый,
треугольники на московской высотке напоминают настоящую бабочку,
а не ту бабочку-галстук,
которая душит важных людей на мероприятиях, которые ты посещаешь.
Важных людей не проведешь, и меня не проведешь тоже,
ты пахнешь дикостью, как и я.
Как человек, который пахнет, как человек и никто больше.
Человеческое дитя, брошенное родителями и не подобранное волками,
вечно все портящее, с ножом, царапающим свое имя на коре мозга,
отвечающей за воспоминания, как на коре злопамятного дерева.

Скажи, если бы мы встретились несколько веков назад,
на бескрайнем поле вместо постели,
под чистым небом,
скажи, ты бы видел, что мы и есть сам свет?
Что мы и есть сама Вселенная и сам Бог, в которых ты не веришь?
Скажи, каким деревом я бы пахла?
Или запах все же выветрился без следа?

ПАРАДОКС МОЕГО СЧАСТЛИВО-ПЕЧАЛЬНОГО

Обычно веселые стихи не пишутся,
я расцветаю печалью на их страницах,
но когда мне видится он в своей быстрости,
в изогнутом носе и странной улыбке,
из-за которых все знакомые спрашивают: «Что я нашла в нем?»,
мне все же пишется.
Например, о счастье в весне,
и как гладко-приятно бьется ручей об очертания тела;
как я кофеином укорачиваю теломеры, но все же жить без него не могу,
и как сладко чернилам спится на очине перьев,
если об этом подумать.

Еще пишется о жутко-печальном,
но с тонким нектаром надежды,
который садится на жестокость мира,
как белейший пушок от котят,
что липнет к моей черной одежде,
и я никак не могу от него отряхнуться;
Пишется о простейшей нежности,
набоковской нежности в пенке у моря,
я ее вспоминаю, глядя на кофе и думаю:
«Вот бы видеть в этом красоту с тобой!».
Моя наивность не знает границ,
ведь он смотрит кино только про извращенцев,
а я рядом невинно болтаю ногой
и ищу в этих фильмах смысл.
Моя печаль никуда не уходит,
но из нежно-голубого
ее ветром заносит в какой-то персиковый оттенок;
как в закатах плещется небо,
играючи и рассерженно,
я отмахиваюсь от стрекоз своих чувств,
но у меня ничего не выходит: черным по белому,
прямо на лбу написано,
что я никуда от него не уйду,
даже если меня попросит.
Обычно веселые стихи не пишутся,
но его мальчишеская доброта к воробью,
которого сам, только что, из рогатки,
прищурив глаз, пытался убить,
а потом сжалился –
и меня подчиняет.

От одного присутствия в комнате его
хочется писать счастливые стихи,
но из моего воробьиного очина
все равно
выходят только печальные.

ИНСОМНИЯ

С добрым утром, Земля,
разве такое говорят, когда я
и не спала вовсе?
Всю ночь я провела в нежности
ускользающих снов и скользящих
по коже простыней.
Мне холодно и жарко,
мне видно все часы,
которые я пролетела над каждой
складкой простыней,
складывая ответы без вопросов в стопочку к загадкам,
которые не смогла разгадать.
Полупрозрачная ночь, ситцевая ночь
вздымается дышащей занавеской
на моей грудной клетке
и опускается, сопя, на человечество.
С добрым утром, Земля, хотя ты еще спишь;
я, твое полудикое дитя, проснусь чуть пораньше,
чтобы беспокойными руками ощупать все острые углы
предстоящего дня.
Этой ночью так хорошо чувствовала,
как секундная стрелка стирает еще одну минуту,
что я потеряла счет времени.
В воображении разглядела башенные часы,
глядя на них, тщетно считала секунды,
будто если прекращу, все распадется на больший хаос,
чем есть теперь.
Сегодня от меня, обернутая шелком Земля,
твоего человека, так пахло
смертностью,
что я не могла уснуть,
пьяным лунатиком гуляя
на стрелках башенных часов;
балансировала на кончиках снов,
на цыпочках бесконечности.
Благосклонная Земля,
доброе утро (я не спала),
добрый день (я не жила),
добрый вечер (уложишь меня обратно в постель?)