***

Города — это, конечно, чувствилища, — вынесенные вовне и разросшиеся до почти-самостоятельности сложные, но цельные органы чувств для восприятия мира, для настройки на него. Каждый — живое увеличительное стекло, подносимое к какому-то аспекту Мирового Всего, вдруг делающее этот аспект (совокупность таковых) особенно видимым, осязаемым (скажем: горькую страстность; буйную витальность; тоску; усталость; память; забвение; отчаяние… — и тем интереснее город, чем к большему числу аспектов существования — лучше взаимоисключающих — он отсылает). Будучи прежде всего, почти единственно, чувственным приключением, (чужой) город — не событие смысла (свой — да), он — то, что к таковому располагает, что делает его возможным.

К каждому пространству, в которое отправляешься, для того, чтобы запустить восприятие и организовать его, должен быть некоторый внутренний ключ. Роль его может сыграть практически все, что угодно; обобщенно говоря, это некоторая идея, пусть бы и совершенно надуманная, не соответствующая никакой внешней действительности и подлежащая радикальному пересмотру, — образ или совокупность таковых, да хоть комок эмоций (ну, например, взволнованность / уязвленность языком соответствующей страны; связанный со страною ли, с городом ли персональный миф, не (вполне) пересказуемый общепонятными словами; как-то сцепленное с ними воспоминание любой степени неясности…). Такая штука ложится в основу восприятия, собирает его вокруг себя, двигает его, задает ему форму — и может быть (а может и не быть) потом отброшена сколь угодно далеко. Без внутреннего ключа восприятию не на чем будет надежно держаться, не от чего будет отталкиваться. — С иными пространствами ведь не знаешь, как сладить, единственно потому, что для их восприятия не заготовлено порождающего мифа, первоначальной доопытной матрицы или хотя бы вот такого запускающего ключа.
(На Мальту, например, даже не могу как следует захотеть (хотя захотеть стоило бы), потому что не могу подобрать к ней внутреннего ключа. Интересно, но — рассыпается.
А вот, например, внутренний ключ к Португалии [куда поехать нынче реально примерно так же, как на Мальту, то есть никак; но ведь мечтание о странах и городах, воображение их, вообще внутренняя жизнь с их образами — полноценный модус взаимоотношения с ними и даже подейственнее чувственного, почитаемого единственно реальным], — поверите ли, — влажная, глубокая, чуть отблескивающая, жутковатая темнота самого ее имени. Глубокий-глубокий и узкий его колодец, шахта.

…что касается дальних странствий (странствий вообще; но хочется-то именно дальних, прямо-таки раздирающих горизонты), то для того, чтобы они лучше (глубже, полнее, острее) воспринимались, чтобы они вообще состоялись во всей своей полноте, нужно их себе прежде того как следует намечтать, взвинтить, разогреть, распалить себя в отношении его; заготовить восприятие прежде содержаний его. Просто уже потому. что восприятие составляет даже не половину события (на место слова «событие» мы можем осторожно поставить слово «реальность»), а решающую его часть, почти все. Воспринимаемое всего лишь уточняет событие, наводит его на резкость, доводит до некоторой завершенности. Там же, где его вдруг паче чаяния не хватит, с его задачами справится воображение, которое почему-то всегда знает, где брать (из чего создавать) свои ресурсы.

Для освоения города очень полезно включать внутри себя разные режимы воображаемого взаимодействия с ним. Есть, например, такой эффективный режим — сразу пытаться себе представить, как этот город, именно вот этот, можно любить (для чего хорошо срабатывает воображаемый инобиографический, трансбиографический сценарий, будто ты в этом новом для себя городе не впервые, а возвращаешься, притом с радостью, независимо от того, нравится ли этот город «цисбиографической» тебе или нет; особенно, если нет; будто тебя тут ждут, и какие «они», которые ждут). Но ведь стоит этот диапазон и расширить и проиграть внутренне разные участки эмоционального спектра: представить себе, как можно этим городом тяготиться, бояться его, ненавидеть его, хотеть — и не иметь возможности, лучше всего именно внутренней, из него вырваться; мечтать то или иное — или вообще все — в нем переделать; вспоминать его (разумеется, воображаемым) совсем другим. Делить город на эмоционально неравнозначимые участки — не так, как он делится в спонтанном восприятии, которое на основе цисбиографических привычек и обстоятельств, а так, как это могло бы быть в другой жизни: насыщать одни его урочища, скажем, радостным волнением, другие — волнением тревожным, третьи связывать с мыслями о поражении, четвертые — с пониманием смерти, пятые — с любовью счастливой и невзаимной, шестые — с несчастливой и взаимной, седьмые — с надеждой, восьмые — с ростом, девятые — со смирением, десятые — с сентиментальным умилением… — с той же степенью произвольности, с которой это происходит в случае пространств цис-биографических. В этом случае — независимо от того, какие значения мы припишем тем или иным участкам города, важно, чтобы мы их приписали и проиграли с связи с ними по полной программе свой внутренний спектакль, сделали эту географию экзистенциальной, — текст города будет видеться и читаться существенно отчетливее, чем читался бы без этого. У него будут крупные, выпуклые, яркие буквы.

Парадокс недавнего дагестанского, дербентско-махачкалинского путешествия (особенно в дербентской его части) состоял в том, что это было заведомо, неминуемо поверхностным прикосновением к очень глубокому, к жгуче, мучительно и недоступно глубокому и осознавалось в качестве такового — в принципиальной недостаточности такого прикосновения, в несоразмерности себя и предмета собственных чувственных впечатлений; в недостаточности чувственного как такового. Это создавало напряжение, пронизывавшее и удерживавшее всю поездку в целом. (Собственно, каждое путешествие, особенно во что-нибудь далекое и иноустроенное — урок собственной недостаточности, во-первых, и ее принятия, умения в нее без особенного внутреннего бунта вписываться — во-вторых. Просто некоторые путешествия в этой роли, в напоминании нам об этой недостаточности очень уж красноречивы.)

Человек — считыватель смыслов пространств, как игла-звукосниматель с виниловой пластинки.
Парадокс этого устройства в том, что, считывая смыслы (широко понятые — вкупе с, например, эмоциональными комплексами, «сцепками»), тем же самым движением он их на эту пластинку и записывает. Многократно и многими прожитое пространство — пластинка со многими записями, одна поверх другой, которые могут считываться либо все вместе, либо избирательно. Существуя во времени — и в процессах восприятия — пространство наращивает свою стереоскопичность.
Чужие интенсивные, с мощной глубокой памятью города (скажем, старые европейские, — сплошь спрессованная память, из нее прежде всего прочего и состоят) хороши заезжему внешнему человеку, думается, в первую очередь как стимул воображения — такой мощный и сложный, что ни одному, кажется, русскому городу с его привычным нам устройством и пятиэтажечными окраинами (хотя понятно же, что в этих чужих европейских, памятливых городах вне всякого сомнения есть и свои окраины, и своя пятиэтажечность с любым количеством этажей) не сравниться с ними — по степени интенсивности — никогда. Ни в одном (из известных мне — точно) русском городе нет, кажется, этой тревоги чужой огромной, глубокой памяти (в Петербурге разве, но она не воспринимается как чужая, там она своя), ее принципиально — и жестко — ограниченной — проницаемости для тебя, мимолетного зашельца. Вся эта сложноорганизованная, плотноупакованная (в обоих случаях это одно цельное слово) память, кажется, только и делает, что отрицает тебя, самим своим существованием закрывает дверь перед твоим носом.
Чужое — вызов, на который не можешь вполне ответить и который тебя, в общем, не очень-то и вызывает. Вызывает не тебя. Это сообщение, которое не тебе написано, беззаконно прочитано и вряд ли понято как следует (сразу вспоминается школьное присловье: «…если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так». Это про закон дуракам).
Чужое (особенно интенсивное чужое) кажется требовательным, но непонятно, невозможно вполне понять, чего оно от нас требует. Но догадаться можно. Например:
внимания
уважения
дистанции
снова подробного невторгающегося внимания.

…но ведь и тебя не считывают со всеми твоими подтекстами и обертонами в их богатстве и тонкости (в том, что тебе таковыми кажется). Ты там с этим со всем никому не интересен (разве как чуднáя экзотика) и ни во что не вписываешься (блажен, кто вписывается, кто умеет).
(Я это все исключительно о туристской практике; понятно, что при взаимодействии более длительном, серьезном и ответственном все — или многое — иначе.)
Чужое — жизнь-в-себе.
Жизнь в чужом — вечный опыт своей неадекватности (блажен, у кого не так; верю, что такие есть) или постоянной возможности таковой. (В общем, примерно опыт своего ничтожества, да.)
Коротко: чужое — это тревога (которая прекрасно может сочетаться — в качестве фона, держащей основы — скажем, с эйфорией открытий, с изумлениями открытому и т.д.).
Подробное внимание к чужому (само оно, как акт, — даже прежде результатов), кажется, страшно воспитывает: формирует внутреннюю сложность, витиеватость, многоуровневость внимающего (в общем, усложняет его внутреннюю планировку).

А есть еще пространства, куда едешь не столько за ними самими, сколько за пойманными в них временем и воздухом. (На самом-то деле никогда точно не знаешь, зачем едешь: как правило, едешь за одним, находишь совсем другое, и вообще лучше давать пространствам заставать себя врасплох, — сильнее действует.) Может быть, даже так: чем менее значимо само пространство — ну, скажем, своим архитектурным обликом: сплошь серые одинаковые пятиэтажки (кстати, такие пятиэтажки — не «минус-архитектура», как говаривала я в заносчивой юности, это именно что архитектура: прямое выражение и отношения создателей ее к жизни, и представления их о человеке и его месте и назначении в мире), — тем менее оно заслоняет собой время, воздух и свет, становясь чистым их опытом, оптическим средством для их рассмотрения.

…топтание же по окраинам, по теневым областям Мировой Культуры, по изнанке ее (маленькие и незначительные в ныне полыхающей истории городки, пригороды, поселки; соединительная ткань городской жизни; области не столько памяти, сколько забытья) — освобождает. Города центральные, мощные, значительные, в которых творится история и накапливаются, концентрируясь, культурная память и культурное воображение, — обладают мощной принуждающей силой. Они требовательны, общение с ними едва, если вообще, мыслимо без усилий, самопреодоления, дисциплины — которые, разумеется, плодотворны и конструктивны, но свободы в этом нечего и искать (спастись от этого может разве что человек счастливо-поверхностный, но, думается, что-то почувствует и он). Бродящий же по маленьким провинциальным селеньям, сплошь, кажется, состоящим из частной жизни, может спокойно думать про себя — пользуясь их формою — что ему угодно.
...не говоря уж о том, что шляние по окраинным городкам, лежащим по большей части в небрежении, врастающим в молчание и темноту, замученным тяготами повседневного существования, — наилучшее упражнение во включении в состав собственной личности, памяти, чувственности того, что надменность столичного жителя совсем уж готова отбросить как несущественное и в понимании того, что — при всей несомненной иерархизированности, многоуровневости существования — ничего несущественного — недостойного любви и внимания — нет. Иерархии выстраиваются как-то иначе.

***

Особая и очень важная опция в отношениях с пространствами — режим повторений и возвращений. Лучше, разумеется, регулярных. Для вчувствования и вращивания во что бы то ни было он вообще идеален, но некоторые места и города созданы для этого специально. Всякий правильный человек, бубню себе под нос (и тороплюсь сама себе уточнить: всякий не слишком-то правильный москвич, носитель русских культурных кодов, — тут надо тыкнуть пальцем в зеркало, чтобы уж никаких сомнений не оставалось) просто обязан (самому себе, кому же еще) возвращаться и возвращаться в Петербург, воспроизводить его в себе, ходить в нем путями традиционными, скрепляющими жизнь воедино, соединяющими ее с ее истоками (Петербург — это матрица цельности) и неожиданными, служащими к расширению и углублению жизни. Настраивать им себя, уточнять. Этот город весь, в целом, — одно из важнейших, основополагающих упражнений в бытии. (И это не только о форме, это и о глубине тоже [глубине чего? — дыхания, которое предшествует смыслу и порождает его], — у которой с формой собственная связь.) Московский человек (вот тот, который в зеркале; глаза бы не глядели, а куда деваться) нуждается в достраивании, в создании себе структурных противовесов, в напряженно-диалогических и постоянных отношениях с ними.

Самое сладкое в странствиях-путешествиях — вненаходимость, выключенность из (родимых, настоятельных, терпких) контекстов. Даже не новизна впечатлений как таковая, так называемая «смена обстановки» (с новизной, на то она и новизна с сопутствующей ей неподготовленностью реципиента, бывает и трудно, и неприятно, и много чего из этого ряда), а именно сам факт изъятости из вечно тебя комментирующих обстоятельств, отделенности от этой незримой миру увесистой-окладистой бороды обильных подстрочных примечаний к тебе и жизни твоей, которая в родимых контекстах неизменно тебя сопровождает. Без этой бороды чувствуешь себя непривычно (и дезориентирующе — усвоенные движения на это не рассчитаны) легкой, как, должно быть, чувствуют себя земляне на Луне, где гравитация куда меньше привычной. «Что ни шаг, то прыжок через три скамейки».
А дома все эти скамейки каждой косточкой чувствуешь.

В жизни в чужой, съемной квартире (особенно если недолго и вы с пространством не успели как следует друг другом пропитаться) есть что-то от притворства кем-то другим (перед кем? да перед мирозданием — и немного перед собой, конечно). Или, скажем мягче, — от проживания чужой жизни (даром ты ее наполняешь собственными, из Москвы вывезенными содержаниями), в чужом, не свойственном тебе — не о тебе говорящем теле.
Человек ведь многотелесен. Обитаемое пространство ведь, оболочка наша, достраивает его до цельности подобно тому, как (малое, первичное) тело делает это с душой, — оно — большое тело человека, тело второго порядка. — Жизнь в чужом доме — это и есть жизнь в чужом теле, временная прижизненная реинкарнация, — и, поскольку она прижизненная, — в ней не перестает чувствоваться нечто запретное и постыдное, нечто такое, что надо бы делать украдкой, — делание чего в конечном счете — несвобода.
Из чего, среди прочего, почти незаметным образом следует и то, что никуда не ездить, упорствовать в углублении в собственные, слепой волею случая доставшиеся клочки пространства (и с тех пор эта воля и этот случай делаются все более и более зрячими) — и честнее, и свободнее.

С другой стороны, есть, мнится, некоторая правда (которую не грех подтверждать себе снова и снова) в перемещениях по свету, глубина — в принципиальной неглубине соприкосновения с чужими городами и пространствами (не говоря уж о том, что эта неглубина, неполнота сама по себе задает высокое напряжение: напряжение невозможности полноты и глубины. Что-то в этом есть и от любви, которой — освобождающе — не суждено осуществиться). А правда тут — о принципиальной же, решающей неукорененности и недолговечности человека в мире, которые в путешествиях всего лишь явлены ему на наглядных и осязаемых моделях. Без иллюзий.

Важно еще, что у каждой поездки складывается из подручных ее элементов, с их помощью — собственная эстетика: нежное и хрупкое, нежданно-гармоническое соединение, перекличка друг с другом форм этих элементов, их цвета, фактуры их поверхностей, ритма их появления. ее можно отнести к числу малых или ситуативных эстетик, действующих в узких рамках: она, как правило, не простирает своего действия за пределы создавшей ее поездки. (Перемещение в пространстве, изменение чувственного контекста, кажется, существенно необходимо для возникновения таких эстетик.)
Но что-то все-таки иногда за эти пределы проникает — и потихоньку, очень мягко видоизменяет эстетический состав твоей персональной реальности, смещает акценты, модифицирует чувственность.

Путешествие — это «просто» опыт (спасительно-утешительно-поверхностный) того, что с тобой не случилось, случилось не с тобой, не случится по-настоящему с тобой никогда. Дыры в иное, разрывы в ткани существования, избавление от иллюзии однородности мира и, главное, ориентированности его на тебя. В «своей» части мира есть иллюзия нахождения в его центре. В иных его областях ты имеешь опыт своей принципиальной периферийности относительно всего, там происходящего, и чем более оно центрально само по себе (если оно, допустим, Рим или Иерусалим), тем, может быть, еще пуще.
Впрочем, не могу исключать и того, что некоторыми энергиями центральности, от этих мест и их памяти исходящими, ты при этом все же пропитываешься, следы этой центральности остаются выжженными в тебе, как русла бывших некогда рек — высохших, но надолго изменивших рельеф местности, по которой текли.
Чужая центральность меняет твой рельеф, даже не имея к нему никакого отношения.
Впрочем же, и Рим, и Иерусалим великодушны: настолько превосходят нас всех, что каждому находится в них место и ни единого из нас они всерьез не замечают.
А провинциальность (скажем, Вологды или Череповца; впрочем, последний очень и неожиданно даже, особенно за пределами старого центра, пронизан вполне столичными энергиями, чрезмерными по отношению к частному человеку) спасительна и освободительна — человекосоразмерностью своих масштабов, размеров, скоростей.
Так, следуя за посещаемыми — насквозь, навылет — пространствами, то сжимаешься, как воробей, то растешь, как воздушный пирог.
В провинциях — растешь.
Они слышат твою внутреннюю тишину и отвечают ей — своей.

Самое лучшее, важное и действенное (в смысле силы воздействия на реципиента) в чужих городах — их непредвиденность, то, что они не имеют никакого отношения к твоим жизненным целям и проектам, а ты — никаких разумных причин в них оказаться. Тебя в них — в точности как в жизни вообще, только гораздо нагляднее и осязаемее — с куда большими основаниями могло бы не быть. А ты вот есть и оказываешься частью их опыта, соучастником их жизни противу всех порядков и расписаний, и это-то и захватывает, потому что, если как следует вдуматься, — очень, очень странно, шаблоны трещат, разрываясь, по всем швам.
(И да, это, конечно, тоже освобождение от биографии.)
Поездки — едва ли не прежде всего, если не единственно, и независимо от степени своей дальности — всегда заигрывание с несбывшимся. Прикосновение к жизням, которые с тобой не случились, их чувственный опыт. Дергание его за усы. Раздразнивание непробужденных потенций жизни. Трешься, трешься о тонкую прозрачную пленку, разделяющую реальное и потенциальное, — глядишь, и прорвешь ее. И смешаешь их воды.

Дома так хорошо и осмысленно само по себе, даже если ничего не делаешь (ну, ничего высокофункционального, а ерунду какую-нибудь, — тут все так полно чистым смыслом, что он впитывается тебе под кожу, даже когда ты этого не замечаешь), — что, право, чистым смакованием бытия тут бы только и заниматься, и это было бы так предостаточно, что даже избыточно. — Возвращаешься, и, когда бы это ни случилось, (почти) кажется, что (почти) наступила осень — лучшее из времен вечности, — освобождающая от лета (с его принудительными сценариями — изнутри, изнутри принудительными, охота пуще неволи, — шатания по чужим, не тебе адресованным, не тобою занятым городам, например), собирающая вокруг самого главного и неотменимого, и не надо уже мотаться по дальним чрезмерно мифологизированным дорогам, а можно и нужно уходить вглубь (не только себя: всего. В глубь вообще), приводить свою жизнь в ясный порядок.
(Дом — это (еще и) место, с которым есть телесное согласие и телесная согласованность. В этом отношении, конечно, мыслимы и стремительно-временные дома, — которые, несмотря на свою стремительность, временность, моментальность (отчасти и благодаря ей: потому что точность совпадения проживается концентрированно), — все-таки не бездомья.)
Но больших дорог как задания никогда не отработаешь вполне. У каждого года свои большие дороги; это (все еще) практика не-ограниченности, терпеливого упражнения в ней; практика вмещения в себя больших объемов чувственно чужого (во все более заметной степени и наперекор себе — даже когда не хочется. Это обязательные усилия самоуниверсализации, — не уверена, совсем не уверена, что хоть сколько-нибудь достигающая поставленных целей, но, по крайней мере, на эти цели направленная. Ведь влияет и формирует даже недостигаемая цель, — важно, чтобы она была и осознавалась как цельность.
Ино еще побредем.