ВООБРАЖАТЬ, ОБЛАДАТЬ, ЧИТАТЬ

Заметки к антропологии книжничества, или Анатомия одной страсти

Для начала стоит заметить, что тема книг и тема чтения — не вполне одно и то же. Отрицать их родство и взаимное непреодолимое тяготение было бы совсем уж неразумным, однако есть смысл и в том, чтобы все-таки — аккуратно, бережно — развести эти темы в разные стороны (потом они все равно встретятся) и сосредоточить внимание главным образом на первой из них, соотносящейся со второй примерно как тема тела с темою населяющей его души.
Вот он, ключ к предстоящему рассуждению: книга — прежде всего прочего тело (и потому никогда, никогда не одолеют ее цифровые носители с их стремительным устареванием и вообще ненадежностью, прямо вытекающей из их сложности: чем сложней — тем ненадежней) и, как таковое, способна воздействовать на человека еще прежде, чем он ее откроет, — и даже (а может быть, и некоторым особенным образом!) в том случае, если он не откроет ее никогда.
Впрочем, воздействует она — именно не будучи еще открытой — и как тело, и как идея.

Воображать
Уже одно только знание о существовании книг наполняет жизненной силой (иррациональной, разумеется). Что-то такое проделывают они с психосоматическим организмом, благодаря чему в нем сами собою вскрываются и активизируются витальные ресурсы — возможно, дотоле неведомые.
Все это, разумеется, потому, что книги и есть концентрированная жизнь.
Что утешает нас в печалях сильнее и надежнее всего? — Ничто не умеет делать этого так, как книги, распахивающие перед нами «ворота, окна, арки» (с), да хотя бы и просто форточки — все воздух — в иные, неисчерпаемые и необозримые варианты существования и понимания, обещающие их, намекающие на них. Они волнуют уже тем, что каждая из них — воплощенная, осязаемая возможность, и непрочитанные — еще куда более, чем прочитанные (прочитанные — расколдованы; о непрочитанных можно воображать что угодно и надеяться — сразу на все). Книги — живой образ бесконечности.

Книги — чувствилище: то, через что, под воздействием чего люди, устроенные определенным образом, острее всего — а может быть, и точнее всего, и уж точно полнее всего — чувствуют мир. Средство персональной настройки, персональный усилитель. Сюда же стоит причислить и по крайней мере некоторые околокнижные ритуалы — от пути в книжный магазин до расстановки купленного на полках — как формы общей интенсификации существования.

Для воображения о книгах человечество создало специальные стимулирующие пространства.
Прежде всего это книжные магазины — магические места, позволяющие книгам воздействовать на человека одним только фактом своего присутствия. Не все, конечно, подряд, но некоторые, особенным образом устроенные. Они воздействуют, даже если ты не покупаешь там ничего (предположим, что силы воли на это у тебя хватает).
В магазинах и лавках, свободных (насколько это опять же возможно) от коммерческой суеты и порождаемого ею чтива, аккумулирующих в себе большие массивы сложной интеллектуальной литературы, непостижимым, неизвестным науке образом оставляет человека хандра тщеты — всего вообще и книжничества в частности, готовая накрыть человека всегда, а в книжных как раз в особенности: тоска собственного бессилия, ограниченности и краткости и жизни, и собственной персоны.
Они — веселящий газ в кровь. Они дают ту самую спасительную иллюзию, благодаря которой жизнь вообще становится выносимой (без обольщений тут никак), тонизируют все существо человека в целом, на всех уровнях. Начинаешь и думать, и чувствовать сильнее, крупнее и жарче.

А есть еще и такие экстатические пространства, как книжные ярмарки. Они, конечно, — чистое исступление.
Любое большое книжище — масштаба, скажем, «Non/fiction» — в первую очередь задача на самособирание: внимание слишком уж раскидывается, влекомое множеством, избытком аттракторов и в итоге не концентрируется ни на чем, — надо принуждать, — на выстраивание последовательной и продуманной траектории между некоторыми намеченными точками (и на самоограничение, да). На дехаотизацию, словом, исходного стимульного материала и себя ему в ответ. Обычно это получается не очень хорошо — по крайней мере, каждый Божий раз ты в этом отношении чего-то не достигаешь. Неудача тут — увы ли? — практически запрограммирована. Большое книжище — это (подобно многому, многому прочему) то, что оспаривает человека, ставит его очередной раз лицом к лицу с его собственной проблематичностью.
…ну да, нерасторжимая, парадоксальная в самом своем существе совокупность возможностей и требований, распахнутой слишком-даже-во-все-стороны свободы и необходимости жестких ограничений. Да еще все это сконцентрировано на вполне ограниченной, хотя и не тесной территории и на временнóм пространстве совсем немногих дней.
Отправляешься в такие пространства прежде всего за эйфорией, а выходишь оттуда почему-то с чемоданом книг. Причины этого, разумеется, совершенно таинственны.
Надо ли говорить, что читать нахватанные там книги хочется сразу все (желательно одновременно), а по меньшей мере некоторые — по большому же счету опять-таки сразу все — немедленно и рецензировать (руководствуясь тем неоспоримым соображением, что лучший способ прочитать книжку — написать о ней), уж и формулировки начинаешь изобретать.
Да, это страсть, и неразумная, как все страсти, где ж это вы разумные страсти видывали. Но было бы недальновидно не подвести под нее теоретического базиса. Например, такого: всякий раз притащенная с ярмарки ли, из книжного ли совокупность книг, сколь бы случайными ни были они по отношению друг к другу (на самом деле не случайны они никогда хотя бы уже потому, что сам выбор их определяется пристрастиями владельца и текущими его заботами, а во всем этом точно есть логика), — итак, вся эта совокупность образует целостный смысловой комплекс, прорастает внутренними тяготениями и связями, и самым правильным было бы — для проявления и закрепления этих связей — читать их сию же минуту сразу же все подряд.


Библиотеки, конечно, тоже способны доводить воображение до исступления — и, как правило, регулярно это делают. В совершенном соответствии с мыслью Борхеса о том, что рай — это библиотека (а что же еще? чем еще всю вечность заниматься?), они — парадоксальный шанс райского опыта при жизни. Однако книжным магазинам и ярмаркам в некотором отношении библиотеки все-таки уступают. Конечно, они дают человеку сладостную возможность интроецировать книгу в свое внутреннее пространство, но отказывают ей в возможности стать совсем, совсем, совсем твоей.

Обладать
И тут вступает волнующая тема обладания как такового.
В обладании бумажной книгой есть что-то от сообщничества с нею — от телесного приключения, (самоценного) соматического события. Оно надстраивается над событием умственным (или ложится ему в основу) в качестве дополнительного этажа, в нем можно полноценно жить: с запахами, красками, освещением, воздухом, объемами. Процесс чтения мы вскоре рассмотрим; пока же скажем лишь то, что бумажное чтение двухэтажно — чтение же электронное слишком отвлеченно, умозрительно, дистанцированно, — этаж там всего один. (Несомненный телесный его компонент — проводишь пальцем по экрану, листая, — все-таки слишком невелик и тянет разве что на небольшой мезонин или цоколь.)

Или так: бумажная книга, самим своим бумажным обликом, своей осязаемой вещной структурой — дом со стенами и окнами, полом и потолком, в котором можно жить, устраиваться, прятаться, — устраивать с ним, словом, многообразный плотский, а тем самым и дополнительный, надтекстовый и помимо-текстовый, дополнительный эмоциональный и смысловой контакт (или: сцена, на которой разыгрывается одновременно много историй, и не все из них — о том, о чем речь в тексте, и они — по крайней мере, обыкновенно — не спорят между собой, не мешают друг другу, а как-то сыгрываются друг с другом). Книга же электронная — дорога, широкая, полная воздухом и ветром, большое Бездомье, распахнутое во все стороны. При — как будто — идентичности содержаний чтение их осуществляется в разных жанрах; в конечном счете это два разных модуса существования, два разных экзистенциальных опыта. К свободе ближе второй; первый — к чему-то еще, чему сию минуту не подберу названия; это нечто родственное устройству человека в мире, облечения его плотью.

Даже простое нахватывание книг, прочитать иные из которых со все большею вероятностью не хватит жизненного времени — это, гораздо прежде всех самообразовательных, самовоспитательных и самоутверждательных забот, — стремление переупрямить небытие. Книги ведь аккумуляторы бытия, и простое соприкосновение с ними, соседство с ними под одной крышей уже дает мощную бытийную подзарядку, не говоря уже о глубоком в них погружении.
Господи, вся жизнь уходит на то, чтобы противостоять небытию, а потом оно — сколько ни усердствуй, сколько ни торжествуй, не избыточествуй — все равно побеждает. Стоит ли стараться. Даже вопросительного знака не ставлю.
Но как сладостен процесс этого старания. Не вопреки своей обреченности — как раз благодаря ей.

Кстати, есть и такая форма обладания, такой способ прочувствовать его, как записывание обретаемых книг. Делать это совершенно необходимо не только ради контроля над книжными ресурсами (хотя уж и этого одного бы хватило — особенно в ситуации перерастания книжным собранием разумных рамок), а в первую очередь ради удержания жизни в (постоянно чувствуемом) конструктивном тонусе, ради сохранения упругой ритмичности ее — и да, космизации хаотического.
Книг, конечно, бывает много. Их бывает даже очень много, даже избыточно много. (А уж не по разуму много бывает точно.) Но вот достаточно их не бывает никогда!

Читать
И, наконец, как же не сказать о чтении? — тем более, что книга, наряду с прочими интересными возможностями, дает ведь еще и эту.
Есть чтение рассеивающее и чтение собирающее, — уже по самому своему формальному устройству, еще прежде обретаемых на этом пути смыслов. Чтение, скажем, соцсетей несомненно рассеивает: оно лишено — собственного, инкорпорированного в текст — собирающего центра (даже если, предположим, читающий сам себе и своим чтениям этот центр задает, — чаще все-таки нет), внятной структуры, — ее нет в поглощаемых текстовых массивах, не объединенных ничем, все тексты указывают в разные стороны.
Не то — книга.
Чтение ее — огрубленно говоря, любой — собирает.
Конечно, плохо написанная книга, будучи читаема, тоже умеет дробить человека, развинчивать его, рассеивать. Хорошо написанная — собирает, удерживает, укладывает в (не косную, но живую; не статичную, но подвижную) форму.
Однако книга собирает уже и в силу того, что у нее обыкновенно есть — работающие как опоры — концепция и структура (независимо, понятно опять же, от того, в какой степени ты с ними согласен).
Книга — это (телесный, конечно! а какой же еще?) опыт формы.

(Понятно, что уже сам чувственный контакт с книгами (возможно, даже с электронными: зрительный контакт — тоже чувственный, не говоря уж о пролистывании путем прикосновения к экрану дивайса), само впечатление от них способно организовывать человека, выводить его из природно-хаотического состояния к более осмысленному. Самим своим обликом, расположенностью букв на странице книга свидетельствует о существовании и возможности смысла, дает внятный опыт его возможности, даже если мы не знаем, в чем он состоит, даже если никогда не узнаем. Скажу ужасное: такое происходит, даже если в книге написана полная чушь, — это значит только, что возможность неважно использована: бессмыслица и недосмыслие следуют путями смысла и мимикрируют под него.)

Иные книги так и читаешь: не (столько) ради содержания их — оно может быть чуть ли не каким угодно, лишь бы было понятно твоей (безнадежно недообразованной — тщательно зачеркнуто) голове, — но ради того внутреннего порядка, в который упомянутая голова в результате этого чтения — пусть хотя бы на время — приходит. Они воспитывают (не всегда человека в целом, хотя иной раз и так, но) мыслительный и воображательный аппарат самим своим устройством.
Интересно, что при этом совсем не обязательно понимать все сказанное в этих книгах без изъятья (понимание способно подтянуться и потом, оно долгая и «самоигральная» работа). Достаточно следовать линиям напряжения — обыкновенно они чувствуются, — удерживать их в поле внимания.
Таким образом, получаются как минимум три категории чтения. Одни книги читаешь (по преимуществу, — иной раз и исключительно) ради содержания, другие — ради формы — ради структуры мысли, характера движения ее, которая структура, на самом деле, довольно автономна от содержаний и способна принимать на себя содержания сколь угодно разного свойства, поскольку вообще-то априорна (а содержание, думая, что оно диктует ее, — на самом деле к ней адаптируется — и вследствие того модифицируется и трансформируется). И так ли уж многие — ради и того и другого (это, соответственно, категория третья)?
Впрочем, ценны все три категории. И третья, может быть, нисколько не ценнее двух первых.

Есть, однако, и кое-что поважнее формы и структуры.
Читать написанное людьми — прекрасный, прекрасный способ говорить с ними (даже — быть ими), не обременяя их собой, необходимостью реагировать на твою персону с ее не очень-то прошенным вниманием, а себя — необходимостью расплачиваться (самой собой) за их реакции.
Чтение — форма не только свободы (ее-то уж конечно), но еще и — насколько возможно — чистой совести (которая — тоже форма свободы).
Чтение — один из лучших (может быть, лучший) из способов — интенсивно, многообразно, избыточно живя — при этом не быть. Книги — освобождение от биографии.

Кроме всего прочего, чтение — акт упрямства: переупрямить собственную невозможность.
(Работа, едва ли не любая, вообще-то тоже такова, но чтение / работа, с чтением связанная, — в особенности: вмещаешь в себя, в собственные внутренние процессы то, что не ты и тобой никогда не будет.)

Чтение нескольких, желательно максимально разных книг одновременно (с переключением, понятно, от одной к другой) дает примерно то же, что мультилингвизм (существующий чаще всего в смиренном варианте билингвизма, но, конечно, есть и более интересные варианты) — жизнь на нескольких языках одновременно (ведь и каждая из книг предлагает собственную символическую систему для описания мира, задает собственный режим его проживания) — объемность видения. Создаваемые этими книгами внутренние реальности, накладываясь друг на друга, образуя (ситуативное, преходящее, но тем не менее) целое, способны задать мысли, воображению и вообще внутренним движениям неожиданные траектории, помочь усмотреть связи между тем, что обыкновенно не связывается.
Разбросанность — урок и практика и цельности и нетривиальности сразу, главное -этот урок выполнить.

На самом деле, книги стоило бы читать — ну пусть не с той же скоростью, с какой они писались (это было бы идеально и именно потому, как все идеальное, недостижимо). Вот писал человек книгу десять лет — а тебе надлежит вмять ее в себя за день-два. Триста с небольшим страниц, отчего ж не вмять. — В этой стремительности поглощения того, что вызревало годами, есть какая-то чудовищная несправедливость по отношению к тексту и его автору. Надо бы — если и не точно теми же годами, то, во всяком случае, медленно, медленно, чтобы книга не просто вросла в читающего, сообщив ему свои формы со всеми изгибами и выпуклостями, но чтобы она вообще стала его собственной формой, обменявшись с ним не просто содержаниями, но самой жизнью. Любое другое чтение должно быть признано безусловно недостаточным.

Особенно же интересно читать книги / тексты, (привязанные к своему времени и) утратившие актуальность, освободившиеся от нее. Со слетевшими культурными кодами. Тогда-то — изъятые из суеты соответствия своему времени, из неминуемо следующей из него слепоты, — они яснее всего и видны. Время уже не говорит через них (или его не слышно, или язык его невнятен) — они говорят сами за себя.

Ну и, наконец, к шестому десятку лет добираешься до ясного, как солнце, понимания того, что книги стоит читать совсем не (только, не в первую очередь — да, может быть, и вообще не) ради того, чтобы узнать из них что-то «новое» (тем более, что не всегда понятно уже, где это очередное новое внутри себя разместить и как им в предстоящем тебе времени распорядиться, да так еще, чтобы оно вошло в осмысленные конструктивные отношения со старым: осваиваешь открытие того, лишь по видимости парадоксального обстоятельства, что внутреннее пространство человека не только безгранично, но и ограничено, — притом одновременно). Вообще все более чувствуешь тщету и суету экстенсивного развития и разрастания (которыми положено очаровываться в молодости, иначе не вырастешь толком). О, какие перспективы открывает исчерпанность, исчерпываемость ресурсов. (В старости твое «сейчас» разрастается до «всегда», и ничего тебе больше не нужно. Все более ничего.) А книги — независимо от того, в каких они отношениях с мороком мира — новизной и с химерою его, познанием (разновидностью власти, да) — стоит читать уже хотя бы ради одного только того, чтобы таким образом жить — здесь, сейчас, всегда.
…прежде всякого познания и т.д., прежде всего вообще — чтение хорошо тем, что наращивает возможности внутренней жизни и сами объемы ее, самодостаточной (наращивает ее самодостаточность), — особенно когда иной, внешней, хочется все менее.
А читать хочется нынче без всякого разбору, без разумных оформляющих границ, как в юности, — еще более без разбору, чем тогда, в пору первых сумбурных попыток профессионального самооформления, когда все-таки были и требования к себе, и верная спутница их, аскеза-самоограничение внутри избытка: не читать случайного, «суетного» (это когда много усилий вокруг несущественного — того, что видится таковым), — читать непременно нужное, глубокое, значительное, «всемирное», неважно, понимаешь или нет (а по молодой дури, конечно, чаще всего нет), главное, всадить его — преодолевая внутренние сопротивления — в себя и пусть оно, значительное всемирное, тобой по своему усмотрению распоряжается; выстраивать систему. (Оно, конечно, хорошо, когда бессистемность и система встречаются, взаимонакладываются и взаимодействуют, — тогда-то, подозреваю, они и приносят наиболее сочные, наиболее интересные плоды, но на настоящее, качественное соединение их, каждая из которых требует всей полноты человеческих сил, хватает, скорее всего, исчезающе-немногих, почти никого.) Так вот хочется уже — вразнос и во все стороны — бунтовать против этой системы, против любой системы и именно что терять время (не говоря уже о том, что времени как раз тогда больше всего, когда его всласть теряешь. Оно тогда делается безбрежным).
Единственное настоящее, первоочередное значение чтения, основа и условие всем остальным его значениям: накачивать себя, главное, жизнью — все равно какой: реальной, выдуманной, — чем дальше, тем больше понимаешь, что разница не так уж велика, а может быть, и никакой: и реальная выдумана, и выдуманная реальна, и вообще они только и делают, что обмениваются элементами, пока не сольются до неразличимости. Главное, чтобы внутри было как можно больше жизни, именно внутри, — вне уже чем дальше, тем менее важно. Можно (и нужно) махнуть на это внешнее рукой и уходить внутрь, внутрь, внутрь, в единственно мыслимую область свободы.
Это разновидность засыпания, конечно, — ну и пусть.

Впрочем, и у книг, кстати сказать, тоже есть некоторые резоны к тому, чтобы с нами взаимодействовать.
Текст — это текст как таковой + его интерпретация. (Основной объем его создается этой последней.)
Сам по себе текст — только возможность текста. Как реальность он возникает в чтении.

И тут самое время добавить, что в отношениях с книгами не менее опыта чтения их важен и опыт их нечтения. К иным книгам, бывает, не решаешься подступиться — не потому, что, думаешь, не поймешь (такого заранее вообще никогда не знаешь), а потому, что, мнится, они так важны и хороши, что ты их недостойна. И лучше, значит, удержать почтительную дистанцию.

p.s. Писать
Есть и еще один модус отношений с книгами, не упомянутый в заголовке этого текста единственно потому, что свойствен он не так уж многим, — и самое место ему поэтому в постскриптуме. Это писание о них, — о котором уже случилось нам заметить, что оно — лучший (потому что наиболее пристальный) способ их прочитать.
Вообще-то, строго говоря, книга не вполне прочитана, если о ней не написано. Первое чтение — только возможность настоящего, только начало; оно черновое, грунтовка холста.
Некоторые же книги попросту вынуждают себя рецензировать — самим фактом своего существования. Стыдно быть в их отношении чистым потребителем, чистым гедонистом. Чувствуется совершенно немыслимым, недопустимым уже чисто этически впустить книгу в свою (дурацкую — тщательно зачеркнуто) жизнь и ничего о ней не сказать: надо, мнишь, расплатиться за ее участие в твоей жизни собственными усилиями.
Морок, конечно, — но что-то конструктивное в этом мороке есть.
Тем более, что само по себе чтение, вмещение в себя многократно тебя превосходящего другого и чужого дает такую огромную, жгучую полноту жизни, что трудно вынести. — Затем и пишешь: чтобы было выносимее.

По идее, конечно, перед каждой читаемой книгой надо бы так или иначе отчитываться некоторым текстом — законченным и хоть сколько-нибудь выходящим за пределы твоей собственной жизни. Разумеется, это, подобно всякой утопии, нереально, но, подобно всякой же утопии, оказывает организующее и стимулирующее влияние на ту жизнь, которая никогда не будет вполне соответствовать утопическим требованиям, зато имеет много возможностей бесконечно к ним приближаться, преодолевая собственную приблизительность и несовершенство.

Беда-то вот в чем: становясь предметом и материалом работы (особенно непрерывной) — долга, принуждения, систематических усилий, самоограничения… — книги перестают быть (тем, чем они были изначально, чем они назначены быть, кажется, по самому своему существу) — пространством свободы. Безграничности (выхода за пределы биографически доставшихся границ), разнузданного своеволия.
И тем не менее — через голову всех обязанностей и обязательств, вопреки и назло им — именно свободы в них и ищешь.

Желание написать о книге (тоже из тех желаний, что не по разуму раздирают) — разновидность любопытства (всегда, в конечном счете, праздного, как всякое любопытство; непразден разве что внятно продуманный и четко выполняемый рабочий план, но когда ж это он выдерживался), да и острейшего, — ведь только написав о книге (ли, о чем ли другом) и перед тем особенно тщательным образом прочитав ее — начинаешь видеть, что ты думаешь о ней на самом деле, собственно, только тогда и создаешь это думание в хоть сколько-нибудь полном смысле слова (иначе — все воображение) — и вообще выращиваешь в себе — если, конечно, как следует отработаешь задачу ответного книге текста, — некоторую, пусть небольшую, но все-таки, новую область понимания.
Да и вообще: на самом деле писать надо именно о тех книгах (и текстах), которые ты понимаешь не вполне, — только письмо обеспечивает контакт с понимаемым текстом ли, предметом ли вообще, любой природы (следовательно, и возможность понимания его) такой степени интенсивности, на которую никакое чтение не способно (это вообще почти единственный настоящий способ что-нибудь действительно понять, не считая, разумеется, мистических озарений). Сам акт письма усиливает человека вообще и его восприимчивость и понимание в частности.

Книги, о которых пишешь, прорастают сквозь тебя. — Не то чтобы они становятся прямо тобой — будь так, мы бы вмещали в себя все знания, понимания и чувства их авторов, но нет. Они, правда, все равно делаются как-то от тебя неотделимыми, образуют с тобой сложный симбиоз, единый чувственный комплекс.
Потяни за книжку, мысля ее оторвать, — станет больно.

Перерабатываешь книги (вообще тексты) в себя, — а потом обратно — себя в тексты и книги.
Производство практически безотходное: в дело идет все.
(Хотя вообще-то любая работа — это работа с напряжением, — на любом материале, с каким бы ни иметь дело, оно только отыгрывается, как на сцене, без которой не обойтись, но дело никогда не в ней как таковой: сначала собираешь его вокруг обрабатываемого предмета, задаешь ему динамическую структуру — и потом сбрасываешь. Это настолько первично, что любой материал вторичен. — Что в результате остается с тобой? — Твоя собственная форма и умение справляться с собственным напряжением.
Остальное уходит.)

Писание, конечно, тоже спор с небытием. А все-таки в чтении, мнится, бытия гораздо больше — может быть, даже несопоставимо больше. Хотя бы уж потому, что в писании одно только твое, пишущего, существование, а в читаемых книгах — многие и многие.