НЕСКОЛЬКО МИНИАТЮР

Буквально пепел, сэр

Он спешил в лабораторию, туда, где теперь должны были ждать его свитки. Черные, обгорелые, как огромные угли размером с человека, как трупы. Ему предстояло медленно очищать их от гари, разворачивать, распрямлять, делать так, чтобы хотя бы что-то можно было сфотографировать, хотя бы что-то запечатлеть — из того, что должно было развалиться, рассыпаться в прах.
Перед его мысленным взором возникли кадры из «Собаки Баскервиллей» — там миссис Берримор, рыжая, бесцветная, но очень болтливая, выкатывала свои блекло-голубые глаза и шептала: «Буквально пепел, сэр». Буквально пепел, сэр, — повторял он про себя эту фразу из старого фильма, когда шел по улице. Было еще пустынно, город не проснулся. Прохлада окутывала дорожки парка, фонари все еще светили. Кроны деревьев взволнованно качались. Кажется, Яндекс обещал сегодня грозы. Ничего удивительного. Такая тревожная атмосфера.
Но ему не было тревожно, его завораживала перспектива стать первым, кто спустя столько веков развернет эти свитки, достанет из них древние тексты, древние смыслы. Задумается об авторе, который погиб во времена извержения старого и знаменитого вулкана.
В лаборатории он сразу надел халат, взял перчатки и маску. На эти угли нельзя ни дышать, ни тем более чихать. Полная стерильность, полное спокойствие. Ветви стучат в окно, светает. Он аккуратно, кисточкой, смазывает обугленную поверхность свитка и ждет, когда черный панцирь размокнет. Медленно продвигается к сердцевине, снимая слой за слоем, фотографируя, фиксируя на камеру, орудуя тонкими, цепкими, сложными инструментами. Просвечивая каждый свиток насквозь, подглядывая в текст через туманные взвеси времени. Греческие буквы, ничего удивительного, он знал древнегреческий. Не так, конечно, как сами древние греки, но на уровне университетских семинаров — вполне. Что будет, если вчитаться? Пропустил ланч, ничего не замечал вокруг. Кто-то пришел, присоединился к нему, но для него все это было неважно. За окном полыхнуло, раздался грохот, задрожали стекла. Полил дождь. И в этот момент как раз одна частичка свитка отошла от другой, буквы стали расслаиваться, колоться, прыгать, и он не выдержал. Отвернулся. Снял перчатки. Потер глаза. Воздух вокруг словно бы дышал вместе с ним, бился, сокращался так же, как его сердце. Он подождал. Странное состояние не проходило. И тогда он снова надел перчатки и повернулся к свитку. На серо-коричневой поверхности проступали слова, буквы греческие, а текст — русский. Он замер. Прозрачное вокруг пульсировало. И в этом густом и живом он громко и отчетливо прочел вслух то, что было написано на свитке: «Буквально пепел, сэр. Буквально пепел».

Лодыжек нежных свет

Я вижу Татьяну, седые, но густые волосы едва касаются плеч, челка до середины лба, эту прическу она называет «египетской». В цветастом платье на кокетке, сквозь складки угадывается крупная грудь, широкие бедра. На ногах — почти мужские босоножки. И еще украшения. Татьяна живет на даче все лето, и все лето, даже когда занимается прополкой в огороде, носит украшения: крупные, серебристые браслеты, колье, серьги. Только кольца снимает. Но едва видит, как кто-то идет к ней в гости, сразу же судорожно ополаскивает руки и надевает кольца — словно ее застали в нижнем белье, и ей нужно срочно накинуть халат.
Я захожу в калитку, шагаю по заросшим плиткам прямо к кухне, и Татьяна тут же принимается варить кофе, хотя знает, что я его не пью. Курит, выкладывая пачку и зажигалку на середину стола, чтобы, если вдруг я решу впервые, должно быть, лет за двадцать, закурить, мне было удобно.
Смеясь, рассказывает о тле, о кузнечиках и клубнике, а потом читает наизусть собственные стихи. Пьет кофе, затягивается сигаретой, выпускает дым колечками, задрав лицо к небу. Ее крупные серьги звенят. Вокруг — старая веранда, по столбам ползет девичий виноград. В зеленой глубине сада зреют яблоки и крыжовник.
— Мой дикий виноград, ты юн, как я когда-то, — декламирует Татьяна и стряхивает пепел, сверкая широкими серебристыми кольцами. Я слушаю. Мне нравится ее низкий прокуренный голос. Было бы лучше, если бы она пела джаз. Но я не могу ей этого сказать. Приходится слушать стихи. — Лодыжек нежных свет, — заканчивает она стихотворение. Глядит на меня вопросительно и снова затягивается.
— А можно водички? — умоляю я. Она кивает и идет за водичкой. Приносит стакан, ставит его передо мной, я слышу позвякивание крупных браслетов. Снова садится, поправляет массивное колье, напоминающее сокровища туарегов. И все еще вопросительно смотрит на меня. Я благодарю ее и начинаю жадно пить.
— Ну как тебе мое новое стихотворение? — спрашивает Татьяна. Я допиваю воду. Отступать некуда.
— Романтично, — говорю.
— А как тебе рифма «цветок-никто»? — подсказывает мне Татьяна.
— Очень небанально, — подхватываю и снова замолкаю. — Мне кажется, вам пора публиковаться, — после паузы.
Она отмахивается и улыбается. И снова идет варить кофе.

Я твоя мышка

Асфальт, кирпичные дома, маленькое кафе с пластиковой мебелью, выставленной даже в мороз снаружи. На фоне снега эта мебель выглядит обветшалой и не слишком белой. За столиком сидит хозяин в светло-коричневой дубленке, в дорогих меховых ботинках, смуглый, полный, с длинным гладким лицом, и курит сигару. Дым выпускает редко, в основном, жует табачный лист, мочалит его, посасывает. Цокает языком: вкусно. Потом смотрит на женщину, которая тщетно пытается обыкновенным желтым веником смести налипший на плитку снег, и произносит с легким акцентом:
— Как я люблю эту улицу!
Женщина распрямляется и оглядывается, словно не понимая, что здесь можно любить. Кирпич, редкие сонные деревья, машины, которые под постоянно падающим снегом теперь уже напоминают сугробы на колесах, зеленую гнутую ограду: круги, вертикальные и горизонтальные прутья, если вообразить себе, что это не просто узор, а буквы, можно прочитать бесконечное: «ЮНОНАЮНОНАЮНОНА».
— Она такая сладкая для меня! Ох, так бы и съел ее! — продолжает хозяин кафе. Теперь взгляд женщины скользит по его дубленке, по сигаре, которую он жует.
— Я твоя мышка, — словно во сне, напевает женщина. — И я тебя съем.
Внезапно хозяин встает и потягивается — так, словно вокруг нет ни снега, ни мороза, словно он сидит где-то в тепле под абрикосовым деревом, разморенный, согретый, и так ему лениво и славно. Потом топает ногами, отряхивая налипший на ботинки снег, и заходит внутрь кафе. Женщина снова оглядывается. Ничего не изменилось: все та же улица в спальном районе, те же кирпичные дома, те же деревья, тот же снег. Внезапно она обнимает веник так, словно это очень дорогой ей человек. И даже целует его тугую желтую соломенную ручку. И тут улица начинает медленно поворачиваться. А затем — все быстрее, быстрее, закручивается дугой, спиралью. В центре этой спирали стоит женщина с веником и смотрит на размазанные краски: белое, грязно-белое, рыжеватое. У нее явно кружится голова. Она прикрывает глаза и шепчет:
— Я твоя мышка. Я твоя мышка, господи, я твоя мышка.
Кручение останавливается. Свет как будто гаснет. Женщина открывает глаза и видит над стеклянными небесами гигантскую руку, которая ставит этот мир на место. Снег продолжает сыпать. Дома, деревья, машины, кафе с пластиковой мебелью, — все вернулось, больше ничего необычного. День продолжается. Женщина снова целует веник и чувствует умиротворение.

Люди-брошки

Когда проводишь время на даче, почти не видишь по-настоящему живых людей. Те редкие путники, которые проходят мимо нашего участка, больше похожи на старые советские украшения из ларька с надписью «Табак»: милые брошки, их невозможно забыть. Вот бредет смородина — помахивая мутно-зелеными листьями, гроздь красных полупрозрачных ягод пронизывают солнечные лучи, и превращаются в блики на проселочной дороге, странные блики, витражные, готические. В сущности, эта брошка, вернее, эта женщина-смородина, которая явно отправилась на прогулку в наш сосновый бор, действительно очень религиозная, но я заметила это только теперь, хотя видела ее много раз. Женщина-смородина устремлялась бы в небо, как шпиль, если бы можно было ее поставить на ноги. Но она не в силах стоять вертикально, она ползет, шурша своими пластиковыми листьями, и косит рубиновым глазом в мою сторону. А вот — янтарный паучок с лапками из крученой проволоки. Как не обрадуешься такому, даже если не любишь паучков, этот — желанный, хочу, хочу. Малыш бочком пробегает за женщиной-смородиной, и его желтое тело кажется тягучим и сладким, точно мед. Теперь я понимаю, что эта парочка идет на озеро, им жарко, они собираются купаться. Через несколько часов они возвращаются — в каплях воды, изнеженные, смородина и паучок, теперь они больше смахивают на прошлогоднее варенье из айвы. Но вот — в совершенно другую сторону — шагает строгий коричневатый желудь в темной панаме, еще одна брошь из ларька, помните? Мужчина-желудь проверял, не появились ли в лесу грибы. Нет, еще не появились. Он машет мне сачком, в котором застряли кусочки запретного мха: ловить мох в наших местах нельзя, и я отворачиваюсь, чтобы мужчина-желудь не смутился. Солнце клонится к закату. Табачный киоск закрывается. Продавщица накидывает на плечи шаль, берет авоську, там — бутылка кефира с крышкой из завораживающе розовой фольги, упаковка круглых булочек за двенадцать копеек. Продавщица вешает на дверь киоска большой замок и отправляется домой.
Ночью ни одно украшение не проползет мимо нашего участка. И только дикие звери в венках из целебных трав танцуют за оградой.