ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Рассказ

В прозрачной серости короткого зимнего дня кружился невесомый снежный пух. Снежинки медленно парили, подставляя свои грани под тусклое, почти невидимое солнце, надеясь сверкнуть красотой, совершенством застывшей влаги. Они спорили за место под невидимым солнцем, они сцеплялись в скоротечной своей схватке, но, подобно неисправным шестеренкам, заклинивались между собой и матово поблескивающим комом падали на землю.
Нежная пухлость снежного покрывала, еще не успевшая отяжелеть, занаститься, обрести глубину и вязкость непроходимых снежных заносов, только-только укрывала землю от ранних холодов долгого зимнего сумрака. Еще не промерзла земля, еще не окостенели ледяными зубьями всклоченные комки грязи, то ли из-под копыт колхозного табуна, то ли из-под гусениц редкого трактора. Нога ступала свободно и даже приятно. Земля проминалась под тяжестью идущего. Белая пушистость весело хрустела, спрессовывалась в черно-белые следы, а снежинки все также кружились в своем медленном падении и, касаясь впалых, давно небритых щек, не спешили таять. Щекотали своими невесомыми гранями, заставляли улыбаться невпопад, задирать голову к небу и ловить их ртом, ловить, чтобы почувствовать этот волшебный вкус невесомой свободы и чистоты.
Вещевой мешок привычной тяжестью давил на плечи, но сейчас это была приятная, радостная ноша. В госпитале товарищи по бедам ранений дарили ему свой паек, часть своих припасов. И всего было так много, что невозможно было унести в солдатском мешке. Даже рассовав некоторые угощения по карманам, он отдал большую часть продуктов назад. Это ничего, будут еще выписывающиеся и отправляющиеся домой, им тоже нужно будет что-то подарить на добрую память, передать такие нужные в далеком тылу продукты.
В тягучем и полусонном путешествии на поезде, попутных машинах, телегах он почти не притронулся к запасам. Очень хотелось довести гостинцы домой, выложить сокровища перед детками и женой, увидеть их радость, счастливо загоревшиеся глаза. Хотелось всех сразу обнять, чтобы ни одной частички не оказалось снаружи – все внутри, все у сердца.
Вздохнув, солдат, улыбаясь, поправил сбившуюся на затылок пилотку и подтянул глубоко врезавшиеся в сукно шинели тряпичные ремни вещевого мешка. Идти нужно было еще долго, но если срезать по полю, вдоль леса, да там – через овраг, можно было успеть до темноты. На полустанке, где сошел солдат, одноногий хмурый и безбровый дежурный сказал, что транспорт в деревню ходит нечасто и предложил ждать. Но почти два года тоски по родным местам и любимым людям, время в госпиталях, близость дома… Все это не позволило солдату остаться у неприветливого дежурного по полустанку. Хотелось домой, в знакомый и незабываемый уют, в тепло и спокойствие родного места.
–Эй-ей-ей-ей-ей! –закричал солдат и с наслаждением прислушался, как отвечает, как вторит ему лес, как шумят вершинами вечнозеленые сосны, как дрожат от могучего его голоса облетевшие листвой березки да осины. Дома, он теперь дома! Как невероятно, как сладостно было чувство возвращения. Хотелось бежать. Бежать, как в детстве: пролететь эти оставшиеся версты, взбежать на до трещинки знакомое крыльцо, приоткрыть тихо дверь в сени, пройти, таясь, по поскрипывающим половицам и заглянуть в дом. Тихо-тихо, чтобы посмотреть, как они, родные, любимые, живут без него, как скучают, как ждут. Увидеть жену, хлопочущую на кухне, услышать, как стукаются боками чугунки в горниле, как вязкой, тягучей дорожкой тянется аромат домашней еды.
Самые драгоценные, самые яркие мгновения встречи – это мгновения перед узнаванием. Когда поток времени ударяет, мгновение вздыбливается, вспыхивает на доли секунды яркостью, искренностью от взрыва чувств и воспоминаний.
Где-то в глубине леса заухало, застрекотало, лес ожил, словно бы только и ждал этого солдатского приветствия, возвращения знакомого голоса. Солдат пнул запорошенный белый камень, сбивая с сапог налипший снег и бодро зашагал вперед.
Выйдя на полосатое черно-белое от неровностей снежного покрывала поле, он остановился и стал внимательно вглядываться в окружающий его пейзаж. Как будто знакомая местность неуловимо изменилась, вроде бы все, как и положено, все на месте, но что-то не так. Что-то ускользающее и незначительное и такое чужое было в этом окружении. Или поле стало больше, или лес надвинулся из-за пригорка, или речка, такая любимая в детстве, стала уже и поменяла свое течение. Сомнение поселилось в душе солдата, вспенилось волной, но осело, быстро откатилось назад. Узнаваемые черты родного края снова выступили вперед, заполнили все вокруг знакомостью, радостью возвращения, стерли так внезапно появившуюся тревогу. Но не всю. Где-то теперь уже далеко в воспоминаниях тревога осталась, маячила приливной волной, невидимой, но ощущаемой почти на самой грани.
Идти по подстывшему полю было хорошо. Вот уже и знакомый пригорок остался позади. Вот пологий берег речки скрылся. Ах, как хорошо было бы искупаться здесь при летнем зное! В брызгах прозрачной воды нырнуть в прохладу и негу.
Заметно посерело – зимний день клубком катился к своему завершению. Невидимое солнце расплывшимся бесформенным пятном уже падало за черную изгородь леса. Нужно было торопиться, но поле все не кончалось, оно длилось и длилось в своей неравномерной полосатости. А нужный выступ леса, словно бы и не приближался: далеко выдающийся вперед, он врезался глубоко в поле и там за ним видна была бы родная деревня. Солдат уже не помнил, почему этот выступ не срезали, не выкорчевали, выровняв края пашни, но он отчетливо помнил, что там за ним был родной дом. Прибавив шагу, он почти побежал в несбыточной надежде успеть до надвигающейся темноты увидеть дом.
Подвернувшийся большой ком прокатился по подошве сапога, и солдат упал. Вжался на секунду в землю, ожидая очередного разрыва, свистящих щелчков пулеметных пуль. Не дождавшись, поднялся. Смущаясь сам себя, отряхнул шинель и пошел было дальше спешить к такому близкому и такому странно далекому дому, но остановился. Отступил назад, осмотрел внимательно следы на поле и похолодел. Вывороченные комья земли, на которые он так неудачно наступил, окаймляли глубоко врезавшиеся в землю следы гусеничной цепи. Он видел такие следы очень много раз... И видел, как они происходят, как они мнут, раздавливают бруствер и лязгают над головой, ужасая и вдавливая в самое дно окопа.
Танк проехал по полю не очень давно, может быть даже утром. Широкий отчетливый след был больше и шире, чем обычный танковый след. Это должен был быть большой, очень большой танк и очень тяжелый. Солдат присел и, взяв кусок вывороченной земли, размял его в руке, потом вытащил из кармана плоскую трофейную фляжку, отвинтил крышку и глотнул. Острый спиртовой жар прокатился по горлу, спустился ниже, оживляя застывшие в оцепенении органы. Страх отошел, как бывало всегда перед боем, когда уже вырос в прицеле фашист, когда загрохотали орудия, когда дымя выхлопами двинулись вперед металлические коробки с ненавистными черными крестами.
Озираясь внимательно по сторонам, солдат двинулся вслед проехавшему танку. Он осторожно ступал между гусеничных следов, то и дело вытягивая шею, стараясь увидеть неподвижную махину. Следы вели к деревне, но за очередным пригорком повернули в сторону к лесу. Выйдя из-за трех одиноко стоящих деревьев, солдат увидел дом. Этого дома здесь никогда не было, солдат отчетливо помнил, что дома здесь не было, только если его построили за те года, что он был на фронте. Но дом не выглядел новым, добротный дом для одной семьи, редкий забор, небольшой сарай. И вот он – танк.
Танк был отлично виден. Он стоял перед домом, перед самым забором и едва не загораживал калитку. Большой и непохожий на виденные ранее солдатом, но одновременно похожий на все – черный, без надписей и знаков. Танк вызывал чувство тревоги, даже отчаянья. Встретишься с такой махиной один на один в бою и не будешь знать, что делать, чем одолеть такое чудовище.
Снег у дома и машины не тронут. Никто не ходил здесь, никто не выходил из дома. Печь не топилась. В окнах темнота нежилая, мертвая темнота. Чувство из смеси обреченной тревоги и безнадежности потянуло солдата назад, не приближаться, не идти туда, обойти эту странность и спешить домой. Но солдат был уже слишком близко, уже слишком близко к дому, чтобы оставить просто так стоять смертоносную машину почти у крыльца дома.
Краска на танке была необычной. Солдат, прикоснувшись к борту, ощутил холод и необычайную гладкость черного металла. Это было больше похоже на столярный лак, покрывающий толстым слоем всю броню. Обойдя вокруг, он решил для себя, что в машине никого нет, так все было тихо, так холодно. Он даже попытался взобраться на борт, но сапоги все время предательски скользили по лаковому покрытию, не позволяя зацепиться.
Оставив свои попытки, солдат направился в дом. Вытащив из колоды застрявший топор, он как мог тихо поднялся на скрипучее крыльцо и заглянул в сени, потом толкнул дверь в дом и вошел. Глаза не сразу привыкли к темноте комнаты. Здесь ни движения, ни звука, кроме протяжного стона, давно не смазываемых петель. Тишина и мрак, свет в пыльных окнах уже почти угас, только серым еще светился горизонт. Напряжение, сковывающее солдата, спало. Он выпрямился, поставил, прислонил к стене топор и шагнул внутрь комнаты. Половицы скрипнули и на лавке, что стояла посреди комнаты, зашевелилась тень. Бесформенная масса распахнулась, уставилась на пришельца, заблестели в стремительно теряющем четкость пространстве две пары детских глаз.
Отшатнувшись в сторону, но быстро справившись со своим страхом, солдат подошел к лавке и рассмотрел двух детей. Мальчик постарше и маленькая девочка сидели, укутавшись в одно лоскутное одеяло, неподвижные. И казалось неживые, если бы не их блестящие испуганные глаза.
–Вы… – солдат не смог сразу подобрать нужные слова. – Не бойтесь! Меня Семен зовут Алехин, значит. Я из Верхов, из деревни – здесь недалеко.
Дети молчали, не двигались, только смотрели на солдата, не отрываясь.
– Вы одни? – Алехин скинул вещмешок. Приятный холодок зимнего дня начал нарастать, превращаясь в стылую, ледяную ночь. – Мамка? Отец?
Не дожидаясь ответа, Алехин осмотрел давно нетопленную печь, подобрал топор и вышел. Темнота во дворе еще не зачернела до непроглядности. Еще серел горизонт и на его фоне темная громада танка надвинулась, выросла, заслоняя собой все пространство.
Опасливо поглядывая на неподвижную машину, солдат нарубил дров и спеша вернулся в дом. Через время комната уже озарялась весело прыгающими оранжевыми тенями ожившей печи. Загудел привычно дымоход, стылость, хозяйничавшая здесь безраздельно, отодвинулась, вжалась в углы, скорчилась в ожидании своего часа. Алехин нашел наполовину пустую керосиновую лампу, зажег, осветив вечернюю темень, и стал раскладывать на столе продукты.
– А ну, давайте к столу! – весело позвал он детей и выжидательно посмотрел в их сторону.
Немного помешкав, дети спустились с лавки и побрели к столу. У Алехина защемило сердце, дети были такими тоненькими, такими почти прозрачными, что казалось достаточно сквозняка, чтобы заставить их качаться, подобно колоскам на ветру. Подхватив их одного за другим, Алехин усадил детей за стол и вручил каждому большой кусок хлеба с длинными белыми полосками сала. Не в силах смотреть, как обессиленные голодом дети медленно едят угощение, Алехин отвернулся и стал искать чайник.
– А я сейчас чайку нам сделаю с сахарком вприкуску. Где у вас чайник?
– Там, у печки.
Услышав голос мальчика, Алехин улыбнулся и, взяв посуду, сказал:
– Сейчас воды наберу и вернусь.
Выйдя на крыльцо, Алехин остановился, сильно жгло глаза, а сердце стучало так, словно бы он долго-долго бежал, не останавливаясь. Всплыли лица собственных детей. Сейчас они уже недалеко. Но как они там? Тоже сидят в холодной комнате, голодные и обессиленные?
Писем из дома он не получал уже давно, но все уговаривал себя, объяснял, что после ранения много переезжал из одного госпиталя в другой, адреса менялись, и жена просто не знала, где он. Конечно, писала, конечно, слала весточки, но они терялись в этой шальной круговерти войны.
Ведро, гулко брякая, опустилось к воде и, разбив тонкую преграду льда, утонуло, набирая в себя колодезную воду. Быстро выкрутив цепь обратно, Алехин наполнил чайник и сам напился чистой ледяной воды прямо из ведра, намочив гимнастерку на груди. Оставив ведро с остатками воды на краю колодезного сруба, солдат зашагал к дому. На крыльце опять остановился и посмотрел на танк. Наверное, темнота играла с его воображением жутковатые шутки, но Алехину показалось, что танк приблизился, что он стоит гораздо ближе, чем стоял раньше, и люк на башне, очень сложно было рассмотреть, но словно бы люк на башне был приоткрыт. Сейчас, в темноте и тревожном холоде зимней ночи, у солдата не было никакого желания подтверждать свои догадки, и Алехин зашел в дом, плотно закрыв на засов обе двери.
Когда чайник на плите весело запыхтел белым паром, приподнимая приветственно крышку, дети уже доели свои порции хлеба и наблюдали, как Алехин достает из мешочка заварку, как колет ножом и раскладывает на блюдечке куски сахара.
– Налетайте, налетайте! Только дуйте, кипяток, – приговаривал Алехин, разливая душистый напиток по приготовленным кружкам.
Усевшись рядом с детьми, он тоже взял кусок сахара и, помочив его в чае, отправил в рот. Комната прогрелась, а от чайника и парящих кружек на столе ближайшее окно стало запотевать, подергиваться уютной домашней «занавеской».
– Давно вы одни? –спросил Алехин, пытаясь разговорить своих молчаливых хозяев.
Мальчик вздрогнул, посмотрел на сестру, потом – пристально на солдата.
– У вас медали за что? –вопрос прозвучал неожиданно, но как-то по-будничному, между делом в долгом приятном разговоре.
– Так, это… – Алехин тыльной стороной пальцев приподнял награды. – Вот «За отвагу» – это мы, когда переправу делали. Это «За боевые заслуги», когда высоту одну брали. Это за город, который защищали.
– А эти? – мальчик показал на правую сторону гимнастерки.
– Это ордена, – солдат стал показывать на каждый. – Орден Славы, орден Красной звезды.
– Красивая звезда, – мальчик протянул руку и дотронулся до одного из лучей ордена.
Усмехнувшись, Алехин открутил крепление и, сняв, положил звезду перед мальчиком. Ребенок, как завороженный, протянул обе руки и стал кончиками пальцев скользить по рубиновой эмали. Подождав немного, Алехин спросил еще раз:
– Давно вы одни?
Мальчик опустил руку и обхватил горячую кружку.
– Мы не одни.
– Как так? – удивился Алехин, а где-то глубоко внутри уже проснулся, появился призрак тревоги – той самой, что родился при виде такого знакомого, но неузнаваемого поля. – Где же остальные?
Мальчик повел плечами и нехотя ответил:
– Мы проснулись, а мамки не было.
За окном громыхнуло. И трое одновременно вздрогнули. Алехин сразу узнал звук открывшегося люка, глухо ударившегося о броню танковой башни. Нагнувшись над столом, солдат погасил керосиновую лампу и зашептал в сторону мальчика:
– Кто это? Чей это танк?
Протянув руку, Алехин схватил мальчика за плечо и сразу почувствовал, что ребенок дрожит. Совершенно не таясь, словно бы не его бил сейчас озноб жуткого испуга, мальчик ответил почти тем же голосом, что говорил до этого:
– Потом вернулся отец.
Отпустив мальчика, Алехин вскочил и прижавшись спиной к стене, стал вглядываться в темноту за окном. Ночь обещала быть морозной. Луна ярко светила в безоблачном, усыпанном сверкающими точками звезд небе. Темный силуэт спрыгнул с высокого борта танка и подошел к калитке. Немного помешкал, затем схватился за невысокий ее край и открыл, не закрывая, словно он всего лишь на одну минутку забежал передать что-то, танкист пошел к крыльцу.
Сначала Алехину показалось, что от идущего живого человека в морозном воздухе поднимается пар, но почти сразу пришло понимание, что это не так. От черной робы танкиста, поднимаясь к неразличимо черному лицу, под шлемофоном шел дым, и чем ближе подходил к двери дома человек, тем сильнее дымила его форма. Когда он был на полпути, из-под комбинезона вырвались языки пламени, но танкист не замечал этого, не хлестал себя по бокам в надежде сбить огонь, не бросался на землю.
Пламя на человеке разгоралось, охватывая всю фигуру, поднимаясь над ним огненным ореолом. Взошедший на крыльцо был одним живым факелом. Пламя било в навес и гудело натужно и дико. У Алехина перехватило дыхание, он уже готов был выскочить из дома, оттолкнуть пылающую фигуру, не дать сжечь, спалить дотла дом, но его остановил все такой же почти спокойный голос мальчика:
– Он не зайдет. Он никогда не заходит.
Алехин посмотрел на детей: мальчик сидел неестественно прямо и смотрел перед собой, словно бы боялся, что не справится и бросится к окну, а девочка вжала голову в плечи и сильно сжимала в кулачке большой кусок сахара.
Снова прильнув к окну, солдат увидел, что гудящее, озаряющее весь двор пламя ничего не касается: оно огибает, сторонится деревянного навеса крыльца, стен и двери. А деревянный дом словно и не замечает, что рядом бушует дикое пламя. Тонкий слой снега на пологих скатах навеса не тает растопленными каплями влаги, тонкие полоски льда на оконной раме не плавятся, не нагреваются от буйства огня перед ними.
Пылающий танкист постоял немного на крыльце. Алехин видел, как неуверенно тот тянется к дверной ручке, как его пальцы несколько раз порываются сжать ее, сжать и надавить, но в последнюю решающую секунду расслабляются и безвольно повисают. Танкист низко опустил голову и побрел прочь. С каждым его шагом пламя стало гаснуть, пока над фигурой в черном комбинезоне не исчез последний неяркий язычок. Окутанная все слабеющим дымом фигура аккуратно заперла за собой калитку и положила руки на черный, стальной борт.
Выскочив на улицу, Алехин бросился к танку, к стоящей перед ним фигуре, но, когда он добежал, танкист был уже наполовину в башне.
– Стой! – закричал солдат. – Стой!
На черном от копоти, почти неразличимом на фоне ночи, лице блеснули неправдоподобно яркие белки глаз. Алехин остановился, замер пораженный. На него смотрел человек сжигаемый и сгорающий нескончаемое количество раз, в только обозначенных контурами лице его было столько лиц, столько образов, столько судеб, что у солдата закружилась голова. Схватившись за виски, Алехин покачнулся, затопал неуверенно ногами по кружащейся и выскальзывающей из-под подошвы земле.
На лобовой броне распахнулся люк водителя. Распахнулся почти беззвучно, сразу, только щелкнуло что-то, то ли здесь, то ли в голове у Алехина, и открылась бездна. Никогда еще солдат не видел такой глубины черного, там – в провале люка – темнота жила собственной жизнью. Она была живая, сотканная из чего-то, что не никогда не сможет быть понято, из того, что превращает жизнь в пустоту, небытие. Темнота тянула к себе, притягивала, стоило только шагнуть и навсегда раствориться там – в невыразимом. Но Алехин отшатнулся, сделал шаг назад, и люк с грохотом захлопнулся.
Справа полыхнуло. Огромный язык пламени вырывался из сарая, озаряя собой все вокруг. Дощатые двери сарая раскачивались и вздрагивали так, будто бы изнутри на них давила масса обезумевших людей. Упав на колени, Алехин с ужасом смотрел, как двери трещат под напором сотен рук, как идет трещинами балка в упорах засова. Уже, казалось последнее усилие, и двери распахнутся, но напор стал стихать. Пламя втягивалось в сарай, за ним втягивался белый дым начинающегося пожара. И через несколько мгновений видение исчезло, раскачивающаяся дверь замерла в неподвижности.
Развернувшись, Алехин не увидел танка. Больше ничего не было у забора – только светлеющий горизонт за черной изгородью леса, только полосатое поле, да редкий дощатый забор с аккуратно прикрытой калиткой. Повалившись на спину, он часто задышал, выпуская изо рта длинные клубы белого пара. Успокоившееся было кружение, завертелось с новой силой, звезды, луна, вытянутые утренние облака, завели дикий неуправляемый хоровод, пытаясь сбросить солдата с поверхности терзаемого огнем земного шара.
Кто-то прикоснулся к груди Алехина, кто-то – в чьих руках блеснула рубином Красная звезда. Мальчик в офицерской форме сказал:
– Ваш орден, старшина! Наконец-то нашел вас, с сорок второго ищет.
Прикрепив орден к гимнастерке Алехина, офицер поднялся и поправил накинутый на плечи белый халат.
– Служу Советскому Союзу! – попытался сказать Алехин, но не смог, слова повисли в пустоте гулкого эха.
Офицер, словно не замечая вытянувшегося перед ним солдата, повернул голову в сторону и что-то сказал – что-то, что Алехин не услышал или не захотел услышать. И там, рядом с офицером, был еще кто-то – кто-то, кого Алехин не видел. И этот невидимый тоже говорил, и слова его странным образом оказывались вещами и запахами.
Алехин замер пораженный, когда плывущие неспешно слова стали выпячиваться, вырисовываться, пока не обрели знакомую, узнаваемую форму чего-то больничного и неприятного. И запах, запах тоже был знакомым – это запах боли и стерильности. А еще цветы, пахло ранними весенними цветами.
Странное чувство разделенности, раздельности себя и всего вокруг нахлынуло было, захлестнуло, но тут же отступило, откатилось, обнажая надежную и каменистую поверхность реальности.
Сильно защемило сердце. Воздух загустел и больше не проходил через нос, скапливался, бурлил, но не мог проникнуть в легкие. Тогда Алехин открыл рот и стал ломтями хватать его и глотать. Глотать, наполняясь живительным газом, но воздух продолжал густеть, он потемнел и стал похож на перегоревший песок, который забил рот и нос, и больше не способен был дарить жизнь.
Алехин заставил себя подняться, шатаясь, он добрел до колодезного сруба. Схватившись за края оставленного ведра, опустил в него голову, вымывая ледяной колодезной водой застрявший, перегоревший в песок воздух.
Кто-то сильно дернул Алехина вверх. Вода вымыла песок и солдат глубоко и часто задышал. Перед глазами плавало смутно знакомое лицо, но съехавшая на лоб каска не давала рассмотреть, до конца узнать спасителя. Вокруг еще несколько человек, они что-то говорят, но в ушах у Алехина только шум – шум, который слышишь, когда опустишь голову в ведро с водой. Почти знакомые люди заставляют солдата ползти, а вокруг вздымаются фонтаны из горелого песка и черной пережженной земли. Эти фонтаны живые, они вздымаются и замирают, выжидают, когда кто-то подползет к ним слишком близко, и тогда они хватают его и разрывают на части, отрывают конечности, выворачивают наизнанку тела.
Заледеневший край колодезного сруба холодит затылок, а в плечо тычется знакомая тяжесть пулеметного приклада. По полю бегут карлики, черные скомканные фигуры в забавных горшках вместо шлемов. Они машут руками, пытаясь позвать Алехина к себе, пригласить на их собственный праздник. Но оттуда, куда они зовут, доносится до солдата запах горелого мяса. Он чувствует тошноту, тогда лица у карликов становятся злыми, глаза их щурятся, и в Алехина летят деревянные палки, которые лопаются, как воздушные шары. И оттуда вылетает совсем маленький злобный карлик и нещадно лупит солдата по голове деревянной колотушкой. Но Алехин счастлив, счастлив от того, что на нем каска, а в плечо тычется приклад, тычется всей своей непомерной тяжестью.
Черный бархат занавеса топит в своих мягких складках замершие в ожидании жертв земляные фонтаны и лепечущих гортанно карликов с горшками вместо шлемов, и лопающиеся палки.
Алехин в солдатской шинели, перетянутой тканевыми лямками тяжелого вещмешка, стоит в дверях комнаты, вокруг холодный сумрак и пустота. В давно нетопленной комнате танцуют в бледном свете пылинки. Стол, пустая лавка и задернутые занавеской полати. За окном виден двор и запертые двери сарая. Простой запор, прочный брус между двух деревянных упоров легко сдвигается, даже для ребенка, у которого больше нет отца. Колодезный сруб с ведром воды, оставленном на углу. Одна половица поскрипывает, когда Алехин переминается с ноги на ногу, такой знакомый звук, наверное, все половицы мира звучат одинаково. Вторая ступенька на крыльце тоже скрипит, немного прогибается и скрипит.
Тишина в комнате начинает движение. Алехин чувствует, как неподвижность собирается в клубок, как густеет и катится, катится от стены к стене, катится сквозь печь, сквозь лавку, сквозь стол. Ей осталось совсем немного, чтобы добраться до самого Алехина, добраться и закружить, растворить его в себе, сделать тишиной. Дверная ручка оказывается в руке у солдата, и он толкает дверь, запирая тишину в комнате, закрывает плотно, выходит на крыльцо и толчком закрывает вторую дверь.
Он проходит под окнами, провожая, следя взглядом за покачивающимся под легким ветерком ведром на углу колодезного сруба, за неподвижным запором на дверях сарая. Он выходит в калитку и стоит, не в силах закрыть ее. Поворачивается, долго смотрит на светлеющую полосу леса, на поле, пытается, но не может разглядеть огромные следы черного танка.
Хлопает дверь, и Алехин, резко, развернувшись испуганно, видит на крыльце мальчика, он стоит, открыв от удивления рот, и смотрит на человека в проеме калитки. А девочка уже бежит через двор, ее платок развязался, и светло-русые локоны вырвались на свободу, они вытянулись, затрепетали, переплелись с развивающимся концом платка. Но девочка не замечает ничего, ничего, кроме фигуры в длинной солдатской шинели, которая делает большие стремительные шаги ей навстречу. А она бежит, смеясь и протягивая вперед ручки:
– Папа!