НАРЦИССЫ И СОБАКИ

Светильники консерватории святы. Это купола церквей, прилетевших к нам из космоса. Сияние, обрушившееся вниз, разумеется.

Я выкинул святой балкон. Святой балкон, святой балкон, где он? И люди с лицами травы – немы.

Снилось, что завели собак. Аж трех дворняжек. Так желания из детства, через годы, прорастает, да, не уходит никуда, уходишь ты. Одна, отставшая было на прогулке и решившая, что потерялась или бросили, неслась домой так, что чуть не сшибла меня. Не имеешь дома – дай дом другим.

Человечество и слизняк.

Противники войны на поверку оказываются самыми агрессивными.

Аскорбиновые звезды.

Собаки радуются снегу, как дети, снеговиков делают, шерсть, как ковры, в снегу выбивают, им и греются.
Кремлевские звезды тоже из снега сделаны, с добавлением той крови, что не замерзает, не тает, а только летит.

«История твоей жизни» Теда Чана. Прилетают зеркала от инопланетян, те в них проецируют себя людям, они общаются. Люди бросаются в этот вопрос – расшифровывают и учат их язык (интересный, мне напомнило – густую арабскую вязь или сложный иероглиф, когда все смыслы в один рисунок вписываются), таят от них человеческие технологии, хотят изо всех сил узнать намерения инопланетян. А те – ничем не интересуются и в какой-то день внезапно улетают. Хорошая метафора для того, что все может идти по каким-то другим совсем законам. Или вообще без законов. Просто или сложно, но вот так.

Обделенная ли любовью (при отчиме), мама отгоняла всех. От бабушки – родственников, подруг ее, мужа и сына терпеть не могла. От меня – женщин. Что это, что это? То, что я не хочу знать. Не хотел.

«Поляк» Кутзее – это «Любовь» Ханеке.

Виктор Тростников в «Трактате о любви» с его проповедью против диктата родового духа, склоняющего людей к размножению и прикрывающего это влюбленностью, – это Вейнингер. Но интереснее, он предлагает выйти из этой – «почтового вагона, из которого что-то сгружают на станции» – порочной бесконечности, почти как буддисты из кармического беличьего колеса. Бесконечную череду рождений – с неясной целью – закончить рождением истинного духовного человека (кончится род на земле – начнется на Небе). «Он получит новое имя, а тот, кто его родил, исчезнет из мира. Тут уже нет никакой дурной бесконечности, тут возник смысл и цель».

Мама, после зубного: «Я заслужила мороженое! Так настрадалась! И с весны не ела!» (Мороженое я не разрешаю как слишком жирное, при ишемии и тромбозе-то.)

И полчаса после благодарности – вожу по врачам, на машине и за/под руку – не прошло, а старую обиду вспомнила, «я обиделась». Благодарность благодарностью, а обида по расписанию навсегда.
Фраза «я обиделась» – детская, если бы не были эти обиды – с детства и до конца, всегда.

Люди состоят из осколков других людей.

Алко-крест.

Кричать от ужаса. Да нет сил. Жизнь.

Раньше любовь любовью, а денежки врозь. Сейчас – блоги врозь.

Все эти обиды, претензии и, главное, перманентный стеб уехавших в адрес нашей страны очень напоминает после развода – и разошлись, и забыл(а), так нет, сидит и гадостями поливает. Оставив, оставьте, нет?

После хорошего текста, как и после хорошего секса, каждая тварь грустна. Тварь во мне, ну, та, что после Бога только что.

Перечитывая классику, мы, по сути, и переписываем свои прежние ощущения от нее. Каждый раз новым почерком. От детского неловкого крупного до такого же старческого.
Книга – это закладка в книге вечности. Загнутая-притянутая к себе, выю на миг склонившая страница-смерть. Защита кавычек посреди мерно волнящегося небытия, с двух сторон сдавившего, как в метро в час пик.

Смотришь на бесконечные эти посты от либеральной нашей общественности – этот оказался не тем, тот печатался не в том журнале, этого я забанила, этс., этс. – и как-то легко понимаешь довлатовское про а кто же написал все эти миллионы доносов.

И Сен-Мартен о том, что жизнь не жива без смерти, нельзя не ждать ее, любить. Как Тростников.

Чоран же во многом обязан изящному скептицизму и одиночеству Сен-Мартена. Красиво было бы, найди атеист Чоран утешение в мистике, как последний. Они же все – последние. Но он только ходил рядом, любил всяких мистиков, не равнодушен был к (той же святой юродке Симоне). Это – заигрывание на расстоянии, похихикать, коснуться ладошкой.

Я размножаюсь книгами.

Юля Р. позвала разбирать библиотеку своего умершего дяди, писателя, 81 год. Брать, что хочу. Три стопки отобрал, лучшее беря и сокращая(сь). Шестов, Хайдеггер, Лосева отдельные тома, по суфиям. Хорошая библиотека, с интересом и вниманием подобранная. Книги с пометками, выписками, закладками.
Я давно думал, мою таджики будут, матерясь, на помойку выносить. Так же – неплохо.
Все книги – чужие. Все книги – наши. (А мы – нет.)

Белокожая девица нам укажет отчий дом.

В Сапсане. Как же красивы дачи окрест! Они – интереснее книги. Слежу за Покровкой. Да, идея съездить бы зимой на дачу прекрасна. Да, снегом участки завалены. Проехали и – звонит мама, передал ли привет даче?

Всякое произведение по образцу разбитых Моисеем скрижалей завета фрагментарно (Адорно, «Священный фрагмент»). К вопросу о фрагментарности, она – изначальнее цельности.

В съемной квартире. Типа душ и висит, и снимается-отвинчивается. Да, круто, но по сути – и сломается, и бестолково. Раньше обычное и прочнее (не вставляется-откручивается пластик, а просто в металлический держатель), и удобнее было. Как сейчас давно уже служащую поколениям(и) вещь заменили не только на меняемую через пару сезонов, но и эти вечные обновления. Только привык, настроил дизайн под себя – как новое. Долговечность, прочность заменены сиюминутным хайпом (доступно обновление, вышла новая iOS!) опоры – выбиты из-под ног. Шекспир не выпускал каждый месяц по новой версии «Гамлета».

У мамы по 3 раза в день скачет давление/таблетка. Не может уже постричь ногти из-за головы. И – смотрит передачку о собачках, какие милые, как ребенок, восхищается собачками. Даже не детское, старческий инфантилизм, а – так побила жизнь раньше / бьет каждый день здоровье сейчас.

Мысль, как заноза в мозгу, ее надо извлечь.

По дороге в Старую Ладогу. Слева Нева и замки на ней, справа деревенские дома или дачные, разрушенные и новострой рядом. Что было дерево и изразцы, то стало – бетон и стекло. В прахе расцветут семена.

Вопросы без ответов, язык бытия. Единственный возможный ответ – молчание, вопрос – вслушивание.

Приснилось. На каком-то светском рауте. Общаюсь, больше хожу. Стол с дегустацией хамона. Черт с вами, попробую. Взяв сет из 10 видов, смотрю на ноги и – от антигололедной соли мои ботинки разъело. Черные ажурные опорки, как тень крыльев летучей мыши. Метафора слишком прямолинейна, но претензии к птицам сна.

К цикличности истории и ее прогрессу. Раньше подписывались, приложив палец, теперь разблокируют телефон, ноутбук и центр запомненных паролей.

У нас спокойный, почти приличный двор. Но есть и:
Кто-то через пару подъездов, на верхних этажах играет на трубе. Раньше – по выходным, сейчас и в другое время. Что-то очень простое, вообще гаммы, несколько нот. Летом, в выходные, это было как зорька умершего пионера. Это настолько кинематографично – Михалков или даже Муратова – пустой город, потерянный герой, двор, волны тополиного пуха, все подобное – что даже не верится. Но он играет. Кстати, вначале думал, что мальчик разучивает к музыкальной школе. Но с тех пор он точно вырос.
А еще один ребенок все время качается на качелях. Тоже не ребенок, скорее, почти подросток. Всегда. В любую погоду. Даже – почему не зовут домой родители? – довольно поздно. Тихо, просто качается. Беспрестанно. И, если говорить о его возрасте, то непонятно. А – скрыт за деревьями, б – у него его нет, возраста. Только силуэт. Сдуло. Не было. Убежал.
Те рифмы, которых бы избежало искусство, но не брезгует и практикует с довольством жизнь.

А я, ходя в один дом, видел на балконе мужичка. Тот стоял всегда с радио, слушал его. Что-то попсовое, обиходное, что на радио бывает. Мы смеялись над ним. Теперь же – выходя курить на балкон, часто слушаю на телефоне музыку. Если то, что мы презирали и чем не стали в итоге? И где он, этот итог?

Прочел у одного либерала духа, тот считает, «что Россия перестала жить своей естественной жизнью с 2001 года». Да и в Эдеме еще что-то пошло не так.

Читаю объявления в сообществе аренды квартир:
«Ищу однокомнатную квартиру, студию, до 45 т. рублей, если это еще возможно))
Район не важен, важно, чтобы до метро пешком не более 10-15 минут.
Мне 25 лет, работаю в финансовой сфере.
Не замужем, детей нет, животных нет, не курю, тусовок не устраиваю. Жить планирую одна».
Понятно, что это соответствие требованиям. И даже, что не все тут правда. Но как же это скучно все-таки, так же мало похоже на жизнь, как все эти квартиры – «не бабушкин ремонт, минимум мебели, белые стены» – на настоящий дом.

Радио-музыка – как та жвачка, что взял по глупости, садясь в такси, не выкинуть, неудобно, и мусолишь, давно вкус не дает, вкус поглощает, голод родит.

Есть слово ресентимент. Если любовь-смерть. А есть любовь-ненависть? Когда вот самый близкий человек, мать, тебя вроде бы любит, а каждым словом принижает, унижает, ранит. Или это и не любовь давно? Или она, но в ней много зависти (не крутая карьера у нее, не зарабатывает), ревности (к женщинам), еще зависти (ревности к популярности), непонимания тебя? Не знаю, все, ничего, сразу, уже нет, да, нет, так и – очень не так. Или это просто любовь, в чистом виде в природе не водится.
Сходил тут на презентацию. Сама по себе еще терпима, стадия же вопросов убила наповал. Человек (не дите, не хипстер, средних лет) задает вопрос – если Горького за попытку суицида хотели предать церковному суду, то зачем его лечили после самострела, оставили бы помирать. Искренне недоумевает, хочет знать ответ! И вот что-то пишешь, ждешь common knowledge хотя бы от людей, а там – пустыня растет (Горичева). Потом же выступает эксперт, критик. Он начинает и несет бред, раз, два, три выступает, доходит до процентов русской крови у Александра Второго (презентуемое абсолютно не об этом, никак)… Почему люди – хотя есть уже и это, центнерные девы в леггинсах – не вылезают красоваться своим уродливым телом, не кажут его всем, а умом, не менее убогим, чужое время жрут, 3, 5, 10 минут, мозг заражают и убивают? Не ходил как-то пару лет ни на какие сборища нечестивых, костерки амбиций, слепое самоупоение, дорвавшееся до микрофона одиночество, жалко, но невозможно же, – и не ходить и надо.

Был интересный кошмар сегодня. Возвращаюсь откуда-то (тоже интересно, откуда, но сон этого не сохранил вовсе) и – по всему центру города, как в Крокусе. Стреляют, прятаться, бойни на улицах. Дико страшно и очень долго. Но вот как-то вырвался, еду куда-то за город, домой, видимо, и – тут спокойнее немного. Но интереснее другое, что абсолютно не узнать, другой мир, в частности, какой-то киберпанк с элементами стимпанка: другая архитектура (дома на ножках и в воздухе, примерно как небоскребы в Дубае-Шанхае, но гораздо круче), при этом солнечные лужайки, особнячки, как в Кенсингтоне, улицы, как в американской сабербии, люди ездят на каретах, но кареты без лошадей и даже колес, а на мощных моторах, типа воздушной подушки/маглева. Такие ландо на двигателях Мерседеса. И я, например, знаю, что да, такие кареты – это последняя мода и шик.
И это вот самое интересное, что это не логика сна, когда все по своей логике, работающей только внутри, не вытащить наружу, задохнется, как рыбка на берегу, а, наоборот, совершенно логично, исходя из обычной логики, рационально и композиционно последовательно весь сон протекал. Подумал, что просто готовый роман, очень хотелось запомнить, но потом удалось заснуть, и все практически забыл.

Масляный, топленый цвет заката на раннеапрельской даче. Не вино, а после него, не духи, а на следующий день, истончение. Пение птиц переходит в него и затихает. Точка тишины преломляет этот свет.

Не обращать внимание на мамино «не надо! Зачем? Не хочу! Ты все неправильно делаешь!» и прочее, что, конечно, от инвалидность+заточение=депрессия. И делать. И не нервничать. И последнее, разумеется, не получается.

После каждого разговора надо буквально отдышаться, поймать воздух, накидать его чуть под ноги, чтобы устоять, не провалиться и не утонуть в пустоте. На фундаменте из воздуха балансировать давно я могу. Легкими к небу расту, капилляры хватаются за каждый глоток, горсти щепок. Боли теплый цветок. Руки греть и сидеть. А с неба поток. Angelus Novus, мы идем за тобой. Из одежды лишь кожа, она – ветошь мха. Королевская ветошь утра – в клочья сгорит на закате дня. Ты можешь поднять руку и разрезать ей воздух. Но не прекратить – ветер будет всегда. Он – еда. Кляпа речь, сиречь – ответь. Ветру ответь. Воздух отрежь. Тени рисуют нас на земле, контуры трупов играют в классики. Лет-перелет. Небо в дырках от слез свистит, как пробитая шина. Как в стриптизе, ты можешь только смотреть.

В «Сатанинской трилогии» Рамю удалось, кажется, то, что не удалось Гоголю в «Мертвых душах» – изобразить ад, чистилище и рай?
У Гоголя Чичиков ищет души, тут с душами тоже неладно – теряют самых близких и самих себя в ситуации краха души («Царствование злого духа»), в ситуации смертного вызова («Смерть повсюду») и в раю, где ищут близких и собственные воспоминания («Небесная твердь»). Такой не soul kitchen, а soul lost and found. Если рассматривать на уровне банальном (на том самом, где Гоголю не удалось изобразить триаду из-за отсутствия в православии чистилища, а с изображение рая никто не мог справиться начиная с Данте), то можно констатировать, что с сопротивлением материала Гоголь сталкивается из-за расползающейся, как дорога в распутицу, бегущей упорядоченности и схематичности русской хтони, Рамю же – из-за, наоборот, крайне регламентированной (деревенские нравы и обыкновения первой части), унылой даже в своей идеальности швейцарской буколики. Убитые дороги. Гоголь спасается сугубой конкретизацией (выписанные детально, до пор на носу Ноздрева, характеры), Рамю – крайней абстракцией (если черт, то мефистофелеобразный, если рай, то почти федоровское «общее дело» без смерти). Фантазируя же еще дальше, можно предположить, что Гоголь шел бы той же дорогой, что и Рамю: наиболее конкретный, живой и характерный «Ад», дискретное «Чистилище» (Рамю, как писал он и о нем, использовал там монтажный, рваный метод, свойственный кинематографу) и абстрактный «Рай». Из них удался у обоих только «Ад»? Рай никто не видал, а ад – вот он, здесь, наблюдаем ежедневно?
И, не просто будучи в аду Земли, но и не сподобившись, не стяжав, не причастившись абсолютно иной логики, другого начала Рая, невозможно совершенно и его живописать. Более того, «если Бога нет, все позволено» – если рай есть, значит, ада уже присно нет.
Разорванные между хорошо знакомым и picturesque адом нашей жизни и мечтой и научением о рае, Рамю весьма уместно реализует рваный монтажный метод, а Гоголь, ломая длинные виевские ногти, разрывает и сжигает лишние тома «Мертвых душ».

Идет корги, ей платочек повязали.

В разных землях растения помнят тебя.

Жизнь провалил. А больше попыток не будет. Это не тест в интернете, который можно проходить несколько раз, пока не нужное количество баллов. Будет только гниение дальше. И ничто потом. Ничто после ничто тебя, это еще хуже, ужасно, гадко, мерзко. Как раздавленный слизняк. Наступил на него. На себя. Так и сгинул.

Резко сдавшая после смерти бабушки и от болезни (и болезнь от смерти), постаревшая, потолстевшая, еле ходящая, иногда, несмотря на острейший ум, немного бестолковая в новых реалиях даже – такой я люблю маму еще больше. И больше, наверное, чем блестящей преподавательницей, любимицу студентов, много работавшей. Любовь возгоняется на жалости. Ее становится не меньше, а больше к концу. И она рыдает одинаково в жизни и смерти. Кричит в пустоте. Потому что не может быть одна. И может быть одна. Она одна та, кто никогда не уйдет.

К величайшим моим достижением можно отнести одно – уговорить пойти к врачу, потом пить прописанные лекарства.

Читал в «Убивающей луне» Несбе про ампутацию глазного яблока из трупа, поедания глаза маниаком, прокалывание его шприцом и – хотя болел до, веко будто после месячного запоя, в течение которого меня регулярно били сапогом по лицу – офтальмолог говорит про укол в веко или, следующая мера, коли не поможет, надрез века. Изнутри его (логично).

На апрельской яблоне прошлогодние яблоки и первые побеги неотличимы – кирпично-красные, скукоженные. Как морщины младенца и старца. В клещах симметрии.

Виражи птиц – нож маслом небо режет.

Снег в мае на даче. Ира извещает из Ленинграда: у нас летают отдельные крупные снежинки, медленные, заторможенные и в некотором замешательстве, бьются в стекло машины, как валькирии на пенсии.

Кому-то стало плохо, человек упал во дворе, идя из магазина, держали с прохожими его голову. И эта картина – умирающий человек и оброненный им батон белого хлеба в пакетике с прищепочкой, а прохожие дают советы, мол, тяжело же держать его голову, подложите что, да хоть вот булку, причем советы не со зла, а от беспомощности или бестолковости. И этот хлеб на мокрой земле почему-то кажется самым трогательным, жалким, высасывающим.

Попросили для одного проекта снять мою домашнюю библиотеку. Снял – стопки книг в несколько рядом, от пола до потолка, на шкафах, в общем, «хребты безумия» (Лавкрафт-Балла). Реакция: Господи. Да это ох…но, прости мой французский!

//-й импорт, суть – челноки, как в 90-е.

Ребенком(у) мне покупали сладости, вкусности, фрукты (я, правда, ничего не ел), сейчас я маме. У зеленщицы первой краснодарской клубники – ой, это мне? Все мне? Как здорово, спасибо!

Две диверсии на даче за полторы апрельские недели, что не был. На крыльце свили гнездо птицы. Ладно бы, просто гнездо, так натаскали кучу листьев, мха, веток, весь пол и перила в них. В моей пепельнице там скорлупа. Да и само гнездо уронили-упало – на полу. Как раньше воровали синицы окурки, особенно с золотым ободком. Не дает покоя и дорожка из плит. Раньше подкапывали кроты. Сейчас вытащили – а он мне даже нравился, такой ваби-саби флер – весь мох из межплитных пазух. Этак в следующий заход птицы с кротами объединятся и вообще плиты сообща утащат.

На участке нашел из антропогенного – мяч (соседний ребенок), бумажную коробку из-под эклеров (тот же ураган, что гнездо опрокинул?) и пакет с одним соленым огурцом у забора (празднование Первомая и 9 мая проходило на просеке бодро, я спокоен). Загадочнее же при прополке лилий и лилейников – 10 рублей. Ведь сажал их, полол сто раз, обсыпал песком, удобрениями, средствами от красных жуков и пегих полевок. Откуда? Обол на выходе на поверхность жизни?

Прополол аллею лилий и ирисовую аллею. В детстве была тетрадка, типа дневника, куда мама и бабушка ставили оценки за мою работу на участке. Бабушка, поставь мне пять! А бабушка в земле, которая сама – оценка безоценочности.

Говорим с Ирой, как утомляют голоса людей, в транспорте ли, офисе. Да один раз в метро проехался и – за недолго остановок вымотали. Такая чушь, столько пафоса, каких-то дурных эмоций, а если и о чем важном, так еще хуже фон идет. Ира сравнивает с джанк-едой, обильной, забивающей, подавляющей, вяжуще обволакивающей (стенки сосудов и бока тел). Скудной на полезное, а вредного, наоборот, много. Речь как брызги ругательной слюны с полупережеванным гамбургером.

Я сплю. Мама тоже лежит спокойно. Ее не мучает бессонница, боли в суставах и всякие мысли, страх за меня. Полет проходит в штатном режиме, пункт назначения – вечность. Где крошки с царского престола, где днесь плясали мы и вы.

Вера-виола.

Мы так страдаем из-за смерти матери, потому что ни у кого больше любви спрашивать не решаемся.

А была ли она вообще когда-нибудь? Суровые нравы в истории прежде, эгоистичные ныне. Век любви отсрочен, как рай. Или проскочили на каком-то повороте.

Бабушка совсем в старости стала похожа на подростка. Похудела, вместо завитых волос – дома подстриженные, прямые, не седые даже, а чуть пегие. Только руки артрит и выдавали.

Петербург. Полнолуние за депо – трамваи поворачивают, как в «Брате» – луна садилась.

Выкинувши желтую, как стены дома, как старую сперму, луны-флаги-фонари.

На даче. Мама смогла ополоть два кустика своей любимой хосты. Я вымылся, есть вода и душ работает. И почитал чуть в тишине – в тишине в своей голове. Это ли не форточка счастья?

Прочел у Давилы в «Страсть это не состояние человека, а его цель»: страсть как старость. А ведь так даже лучше, дальше (ему бы понравилось).

Хорошая старость – это благословение. Слишком часто же она подобна вселению демонов в прежде, сейчас еще более дорогого такого дорогого человека.

Ходил к женщине тут, что ирисами торгует. Любовь ее – карликовые (и хосты). Купил разных и – бородатый сорт Имморталити, бессмертие. Цветет сейчас, в конце мая, и – зимой. В холода? Зимой.

Спал плохо. Я ничтожество. Маму так жалко.

Печальный запах урины в туалете в осеннем парке. Слет листьев-астронавтов. Ментоловый поцелуй вечности на бегу.

Крошки с солнечного пирога.