Катя Капович – двуязычный поэт и прозаик, живет в Бостоне. Автор одиннадцати поэтических сборников на русском языке и двух на английском, а также двух книг прозы – третья готовится к печати. Участник множества интернациональных фестивалей, Капович за мастерство в английской поэзии в 2001 году получила премию Библиотеки Американского Конгресса. В 2007 г. ей была присвоена стипендия Эмхерстского университета и позиция поэта при университете. Профессор Свободного Университета, Капович ведет классы поэтического мастерства. Стихи и проза на русском языке печатались в журналах, включая «Воздух», «Волга», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Новый мир» и др. В 2012 году в издательстве «Аст» вышел сборник рассказов «Вдвоем веселее» (Изд-во: Редакция Елены Шубиной, Москва, 2012 г.) За эту книгу Капович удостоена Русской премии в номинации «малая проза». В 2019 г. вышел сборник рассказов «Суп гаспачо» (Изд-во: Издательский проект «А» и «Б», русская проза в Америке). За сборник Капович получила интернациональную премию Эрнста Хемингуэя. В издательстве «Эксмо» в 2021 г. вышла книга избранных стихов «Город неба».
СВЕТ НА КОНЦЕ ПУПОВИНЫ
***
Ты говорила: «Впереди вся жизнь!»
В халате из оранжевого ситца
с крыльца сметала прилетевший лист,
а после, в книге находя страницу,
читала у открытого окна,
заваривала в старой джезве кофе.
Стоит твой стол, стоит твоя стена,
на стенке циферблат насупил брови.
Халат висит в кладовке на гвозде,
глициния струит свои чернила
в такой непоправимой пустоте.
А ты мне говорила, говорила.
***
Надо казахский халат купить,
чтобы в нём по квартире ходить,
рано в кровать, рано вставать,
в мерзлые тапки ноги совать.
Мало так надо мне в мире совсем:
в кухню войти – дай Бог вспомнить зачем!
Тихо бормочет своё кофеварка,
и батарея гундосит: так жалко.
Жалко чего? А она мне в ответ,
что ничего у тебя в жизни нет,
только слова, только холод до пят,
и я тогда покажу ей халат.
***
Третьи сутки дышать нелегко,
наблюдается в мире предгрозье,
но выходят актёры его
в разноцветных шелках и вискозе.
Вот обходом идёт через парк
самочинный парад на котурнах,
не положен им в жизни антракт
с оживляжем из песен халтурных.
Подворотен сырой аквилон
выдувает волшебные звуки,
сверху листьями хлопает клён
выездному театру кабуки.
Закружись быстрым вихрем, танцор,
скину оцепенение разом.
Жизни люб тёмных струн перебор,
от которого ум мой за разум.
Дай учиться искусству огня,
где под маской лицо анонимно.
Может, не было в мире меня,
только свет на конце пуповины?
Угрызенья – туды их в качель,
а слезливая соль глаз не выест.
В чёрном кружеве лёгких грачей
впереди всё пространство на вырост.
***
Милый мой, последнею отметиной
тычется в окно холодный свет,
красная калина грозди свесила,
словно сотни маленьких планет.
В поле зренья перекатным войлоком
облака летят в сухой глуши,
и листву по ветру тащит волоком,
обнажает мира рубежи.
Кружатся над жизнью вихри длинные,
свищут, что шальные соловьи,
утону по голень в клейком инее
до испепеляющей любви.
Задержусь на краткое мгновение,
чтобы взять с собою вещи впрок –
много солнца в солнечном сплетении,
поцелуя быстрый холодок.
***
За ясный нрав, свет в солнечном сплетенье
оставь меня в составе населенья:
жуков, сверчков и трубчатых стрекоз,
за то, что я в кругу себе подобных
держала мысль в усталых долях лобных,
чтобы на резкость время навелось.
Оставь меня в саду Семирамиды,
где вверх живут берёзы и ракиты,
рябина тянет веточки к заре,
оставь в саду, где сохнет полотенце,
и в такт сверчку стучит по рёбрам сердце,
как сумасшедший дятел по коре.
И много же оно тут настучало!
Ах, всё-таки опять гони с начала
о счастье, о разлуке, о любви,
о ней, последней, больше, чем о прочем.
Зачем-то ведь, земли простая дочерь,
сидела я с богами визави.
Как гусеница носит власяницу,
чтоб в бабочку однажды превратиться,
вот так и я, когда умру вотще,
припомню сад и в нём к живью причастность,
вот почему я так любила ясность,
вот почему любила вообще.
***
Сутулая тень открывает ворота
и за руку вводит под сень,
и я говорю, головой поработав:
«Ведите, любезная тень,
туда, где ручей, размотавши рулетку,
из камня бежит напролом,
где верил мой друг, как два пальца в розетку,
что в камне душа и объём.
Я камень держала за вещь неживую,
пока моё время росло,
а этот мой друг, размышлявший не всуе,
он был, как природы Руссо.
Не чувствуя в мире нужды, кроме крова
и слова за общим столом,
он вдруг появлялся из мрака ночного,
в руке чемоданчик с бельём.
Вегетарианцем ли, твёрдым буддистом
иль апологетом камней,
он в жизнь заявлялся с особенным смыслом,
а жизнь… Что о жизни? Бог с ней.
Он засветло верил в разумность природы,
чтоб дней золотой ручеёк
всё перемывал бы усталые годы,
и я заучила урок.
***
Поднимали стихи над руинами,
как возвышенный город над тьмой,
чтоб остаться навек анонимами,
батраками с кайлом и сумой.
В них взрастили мы дым приснопамятный
и слова всухомятку сплели,
целый век разгребая развалины
на краю обречённой земли.
Завещаю тебе, ясноглазому,
с небесами прямой договор,
а, когда все слова уже сказаны,
расширяющийся кругозор.
Где из временных лет нашей повести
нас выдёргивает дергачом,
приговором истрёпанной совести,
завещаю тебе первый гром.
Оглушает меня гулом времени,
громким многоязычием свет,
и кружу я без роду, без племени
Вавилонскою ласточкой лет.
Где река голубеет извилиной,
дни к развязке простой торопя,
я пройду человеком без имени,
чтобы путь проложить для тебя.
