Tilda Publishing
Леонид Костюков
Леонид Костюков — прозаик, поэт. Окончил МГУ (1981) и Литинститут (1989). Автор 5 книг прозы, 2 книг стихотворений, двух учебников (по журналистике и логике), книги «Киностолица» про образ Москвы в кино, «Книги избранных рассказов, стихотворений и мемуаров», а также более 100 публикаций в периодике стихов, прозы и критики («Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Арион», «Воздух», «Интерпоэзия», «Крещатик», «Новый берег», «Формаслов» и т.д.). Переводился на английский, французский, польский, испанский, сербский, иврит. Вел мастер-классы по поэзии и прозе в Москве, Петербурге, Ростове-на-Дону, Таганроге, Перми, Новосибирске, Саратове, Тольятти, Вологде, Одессе. Член жюри, эксперт, лауреат и финалист нескольких литературных премий. Живет в Москве.
СТАНОВЛЕНИЕ НОВОГО ЭПОСА
***
Бывают фигуры речи важнее, чем речь,
и надо их изредка применять, чтоб вернее сберечь.
Я в твои годы командовал полком,
а потом без отрыва возглавил обком,
а вечерами учился на агронома,
а рацион мой был – кора и солома.
Помню, к нам в шахту спустили одного паренька,
у него практически не шевелилась рука,
но через два месяца он стал давать план,
потому что рука рукой, а судят нас по делам.
А когда гармонист достал гармонь,
сплясал и бронзовый конь.
А когда взводный сказал: «Огонь!» –
действительно стал огонь.
А когда начало смеркаться, а мы еще не сложили овин,
председатель остановил солнце в небе, как Иисус Навин.
И поезда по десять минут мчались
после того, как рельсы кончались.
…Есть то, что не дать и не взять, и оно не погаснет веками,
и тут ничего не сказать, а лишь развести руками.
***
Я видел лично: горизонт длинный,
до него – сотни гектаров моченой глины,
а посреди всего этого – пирамида из мусора высотой с девятиэтажный дом.
Вороны и чайки
достигали вершины с трудом,
а чтоб напрасно не тратить труда, не летали туда.
Им нравится пирамида, они в восторге!
Голова кружится от их голосовых оргий
и совершенно нездешнего вида:
небо, глина и пирамида.
Лет двадцать назад здесь был Черкизон –
логово сталкеров из разнообразных зон.
– Где вьетнамцы?
– Восьмой поворот направо.
В воздухе колебалась упоительная отрава,
и я уверен, коллеги,
нашлись бы и печенеги,
кабы в их товарах возникла нужда.
Три или четыре раза я заходил туда.
В этом городе не было неба.
Не было неба,
но так как оно не товар,
об этом отсутствии мало кто горевал.
Это был истинный Вавилон
со всех смысловых сторон.
Здесь можно было бы поболтать проворно,
что Вавилон породил башню
нерукотворно,
что уходит в мокрую глину, а что остается людям.
Можно было бы, только мы не будем.
Пройдет год или два, насилу – три.
Что здесь будет – смотри!
В небе качаются беспилотные корабли,
глина слегка подвинулась к центру Земли,
до горизонта – цветные кварталы,
местами – метро, как порталы,
аптеки,
библиотеки,
школы
не ради прикола,
а ради образования
и прочие доброкачественные образования.
Ирония здесь проступает невольно,
дозированно и небольно.
О чем жалеть? О мусорной пирамиде?
О Вавилоне в его тутошнем виде?
Разве что о горизонте как таковом,
но он там есть, только нам не виден.
Солнце в зените.
Ветер в квартале живом.
***
Сад имени маркиза де Сада
хорошо виден из детского сада.
Он как правило пуст, иногда чуть шевелится куст,
но смотреть туда пристально лучше не надо.
Как только войдешь в сад через ворота,
слева – осина имени Иуды Искариота,
конечно, не та буквально,
но самая та ментально,
а если не нравится, есть и другие ворота.
Есть аллея Авеля и аллея Каина,
чтобы никто не чувствовал себя неприкаянно,
чтобы никого не терзала досада
в саде имени маркиза де Сада.
Все полюбовно,
единокровно,
сопротивленье декоративно.
Сердце бьется настолько ровно,
что считать противно.
***
– Осужденный,
Вы наконец-то признаёте свою вину?
У Вас было много времени на осознание.
Давайте я эту страницу переверну,
и напишем чистосердечное признание –
то, что Вы чувствуете, предельно точно –
а там – чем черт не шутит – подадим на условно досрочно.
– Да, я виноват,
но не в том, о чем на каждом углу говорят,
а в другом – гораздо сильнее…
– Постойте, с этого места как можно точнее.
Ваше имя стало нарицательным
(хотя и с коннотацией отрицательной).
Мы не помним, сколько стоят «Титаник» и «Мона Лиза»,
какая зарплата у президента Чили,
стоимость кругосветного круиза,
но помним, сколько Вы за Иисуса Христа получили.
И при этом Вы не предали Его?
– Предал, конечно, да что из того?
Я виноват, что потерял веру
и, нервничая не в меру,
поспешно умер, не встретив это весеннее
воскресение.
А надо было купить на 30 серебряников фалафель и пахлаву,
лукум и халву,
и как есть, невыспавшимся и помятым,
просто идти к ребятам
и не то чтобы в буйном веселье,
а в угрюмой вере ждать воскресенья.
Один предал, другой отрекся, третий, допустим, в тень отошел назад –
ну, виноват, но слегка виноват.
Виноват, что убил себя своими руками.
Виноват, что не был Там, когда отвернули камень.
Виноват, что не увидел зарю
и с вами, чертями, сейчас говорю.
– Что ж, так и запишем: имеет особое мнение,
но непонятно, что имеет с этого имения.
Вдова поэта
Хорошо, если найдется вдова поэта и слова его поделит на два,
говоря иначе, на то и это поделит его слова.
Конечно, всегда найдутся те, кому и это не то,
но лучше вдова с фонарем в темноте, чем вообще никто.
Здесь вас отметить прошу покорно, что, возможно, это не та вдова,
что стояла на кладбище в черном под дождем, моросящим едва.
Может, эта вдова поэта не видала офлайн его,
только буквы, аудио, интервью против света. Файлы и папки – более ничего.
А, бывает, поэт догадывается, что не видно вокруг вдовы,
что его страна огорчается и радуется, не заметив его (увы).
И тогда, исключая депрессию, суицид и прочий собачий вой,
поэт вынужденно и невесело становится своей вдовой.
Вот он рассчитал написанное, как сумел, на первый-второй,
вот он устроился гидом мысленно в свой музей, учрежденный собой,
вот он ответил на то, что не спрашивали: «О, да, безусловно, да!»
И вроде бы деятельность поэта нашего одновременно смешна и горда,
и лучше бы нам вообще не смотреть туда.
Но есть еще выход – на смертном одре ткнуть пальцем перед собой
и сказать: «Елена (Евгений, Андрей), назначаю тебя вдовой».
И отвернуться к стене головой, точнее, ее фасадом.
Есть проблемы, которые можно решить, других и решать не надо.
***
Кассандре никто ни разу не верил, а ведь она говорила,
потому что если верить Кассандре, то лучше улечься в могилу
и укрыться белой простынкой, как в анекдоте из тех временных пластов,
когда пионер, как пельмень в пельменной, был всегда к чему-то готов.
Но когда пришло неслыханно новое, о котором мечтал картавый,
даже Кассандра не больно готова взглянуть налево-направо.
– Ну, скажи нам, что будет с нами, а мы поверим тебе.
Хоть цунами, хоть тысячу оригами, хоть кто-то уже трубу подносит к губе.
Скажи, обреченная говорить «а я уже говорила»,
что еще с нами случится быть, и сколько придется на рыло.
– Не спрашивайте, что будет, если не можете ответить, что есть.
У каждого свой навигатор, люди, и своя очень благая весть.
Волосы мои с проседью, и подробности я позабыла,
но настанет день, и вы спросите, что ж это с вами было.
– Ура! Прекрасный прогноз! Мы верим тебе, пророчица!
Не потому, что есть поводы верить всерьез, а просто ужасно хочется.
Ты нам надежду, а мы тебе веру – это бартер у нас такой…
И она шла с дурацкой улыбкою пионера, терзая перчатку рукой.
На самом деле она не видела в этот раз совсем ничего,
но не врала, а лишь не обидела из хороших людей никого:
и день настанет, и тьма растает, и свет продырявит ее,
и медленно-медленно взвесь густая покинет наше жилье.
***
– Эй, парень, скажи, где у вас война?
– Она везде, да так не видна,
а зачем она тебе, батя?
– Я знаю способ бабло срубить,
да кой-кого придется убить,
война здесь была бы кстати.
– Какая пошлость – убить за нал…
– Постой, я вроде тебя узнал,
в Афгане ты часом не был?
– Давай, старик, я выйду на свет,
а ты прикинешь, сколько мне лет,
на фоне московского неба.
– Ну да, конечно, ты был дитя,
и все же я говорю не шутя –
встречались с тобой мы где-то.
Глаза закрою – и вот твой взгляд,
твои глаза сквозь меня глядят
в дерьмовое вечное лето.
– Иди, отец, поищи войну,
но вежливо, не гони волну.
Поспрашивай населенье,
а лучше – делай, чего хотел,
ну, пару душ отделишь от тел –
в небесных войсках пополненье.
И старый гопник ушел в Москву,
а парень дланью подпер главу.
Он был в Чечне и в Афгане,
В Корее, Вьетнаме, еще стране,
названье ее помнил не вполне,
но нету страны поганей.
Он был красив, но не по-людски,
он был как курсив посреди строки,
и плитка под ним шаталась,
И многие раньше встречали его,
в глаза пустые смотрели его,
но мало в живых осталось.
Ветераны Первой мировой
Ветераны Первой мировой
не помнят, за что именно шли на убой.
Вроде что-то про рынки сбыта,
но твердо забыто.
Первая мировая не сложилась войной идей,
а только обезумевших от новизны людей,
а точнее – человеческих тел.
и никто воевать не хотел.
Древние греки сказали бы, что устала Земля,
и нет кусочка моря без корабля,
и слишком много: окон, вывесок, этажей,
из твердого кирпича, а все ж миражей.
Ветераны Первой мировой
не помнят, кто на какой воевал стороне.
Примерно раз в месяц их посещает конвой
и ставит лицом к стене.
После расстрела они возвращаются к игре в буру,
поскольку предпочитают эту игру.
Куда же ты ходишь?! Подумай дырявой своей головой.
Идет такой-то день Первой мировой.
Концертный номер
Вряд ли кто-то так пел, как они пели,
так же невозмутимо, как в буфете пили и ели,
а когда темноволосый вступил, едва куснув бутерброд,
я начал понимать, что такое многофункциональный рот.
Каждый в отдельности был не то чтоб Муслим Магомаев,
но чудесно состроенный лад позволял им петь, каноны ломая,
каждый знал свой маневр (я хотел миновать эту фразу,
да не вышло ни разу).
Между тем мелодия выходила на высокую ноту,
которую не одолеть числом.
Я поискал глазами облачного пилота –
им оказалась девушка с веслом,
но возникло нелогичное впечатление, что и в этом узком месте
они сработали вместе.
Номер ощутимо стягивался к финалу,
когда друг коснулся моей руки, привлекая вниманье к чему-то,
и я заметил, как мелькнуло и тут же пропало
среди их ног копыто, да к тому же никак не обуто.
Думаю, это был реквизит из соседнего номера:
попурри из Гоголя, фольклор из Житомира,
но если настоящие черти исполняют эти коллективные партитуры,
это безобразие, товарищи, и надо обращаться в министерство культуры.
Во-первых, черта как такового нет, а во-вторых, у него в крови совершенство формы,
поделить одно на шесть и сплести одно из шести – для него это будни нормы.
Пусть споют акафист, раз они такие умные,
а откажутся – вызывай ОМОН.
Нет, охотно поют – вот как будто вступают струнные,
а вот тихий звон приближается со всех четырех сторон…
Роман в сильном сокращении
Посмотри на меня – я Эдмон Дантес,
я не знаю этого графа
и никак не пойму, для чего он здесь
вынимает скелеты из шкафа.
Я семнадцать лет отсидел без обид,
потому что возил контрабанду,
ну а мой экипаж в океане спит
и мою не слышит команду.
Как открыли двери моей тюрьмы,
узелок с барахлом вручили,
так вдвоем с узелком потрусили мы
хоть куда – хоть пешком на Чили.
Мне не встретился никакой аббат,
не открылась мне связь событий,
я не стал загадочен и богат
и красивых фраз не любитель.
Вот он. Черные раздобыл очки.
Импозантен, как лев чугунный.
На диванах судачат о нем старички:
он и мудрый, и вечно юный.
Хорошенько вглядись в него, Мерседес,
ну а если он тихо скажет:
«Посмотри на меня – я Эдмон Дантес», –
настоящий Дантес не промажет.
Ты не видишь меня? Я в пяти шагах,
разливаю вино в бокалы.
Я персидский султан, я турецкий шах –
чтоб тебе веселее стало.
Я Синдбад-Мореход, я Али-Баба…
кто же он? что очки не снимет?
Может, нет там глаз, и сама судьба
гонится – за нами? за ними?
Как же тучи спешат за твоим окном!
Посмотри на меня, невеста.
По ночному Парижу шагает дом
и себе не находит места.
Стихотворения
***
Бывают фигуры речи важнее, чем речь,
и надо их изредка применять, чтоб вернее сберечь.
Я в твои годы командовал полком,
а потом без отрыва возглавил обком,
а вечерами учился на агронома,
а рацион мой был – кора и солома.
Помню, к нам в шахту спустили одного паренька,
у него практически не шевелилась рука,
но через два месяца он стал давать план,
потому что рука рукой, а судят нас по делам.
А когда гармонист достал гармонь,
сплясал и бронзовый конь.
А когда взводный сказал: «Огонь!» –
действительно стал огонь.
А когда начало смеркаться, а мы еще не сложили овин,
председатель остановил солнце в небе, как Иисус Навин.
И поезда по десять минут мчались
после того, как рельсы кончались.
…Есть то, что не дать и не взять, и оно не погаснет веками,
и тут ничего не сказать, а лишь развести руками.
***
Я видел лично: горизонт длинный,
до него – сотни гектаров моченой глины,
а посреди всего этого – пирамида из мусора высотой с девятиэтажный дом.
Вороны и чайки
достигали вершины с трудом,
а чтоб напрасно не тратить труда, не летали туда.
Им нравится пирамида, они в восторге!
Голова кружится от их голосовых оргий
и совершенно нездешнего вида:
небо, глина и пирамида.
Лет двадцать назад здесь был Черкизон –
логово сталкеров из разнообразных зон.
– Где вьетнамцы?
– Восьмой поворот направо.
В воздухе колебалась упоительная отрава,
и я уверен, коллеги,
нашлись бы и печенеги,
кабы в их товарах возникла нужда.
Три или четыре раза я заходил туда.
В этом городе не было неба.
Не было неба,
но так как оно не товар,
об этом отсутствии мало кто горевал.
Это был истинный Вавилон
со всех смысловых сторон.
Здесь можно было бы поболтать проворно,
что Вавилон породил башню
нерукотворно,
что уходит в мокрую глину, а что остается людям.
Можно было бы, только мы не будем.
Пройдет год или два, насилу – три.
Что здесь будет – смотри!
В небе качаются беспилотные корабли,
глина слегка подвинулась к центру Земли,
до горизонта – цветные кварталы,
местами – метро, как порталы,
аптеки,
библиотеки,
школы
не ради прикола,
а ради образования
и прочие доброкачественные образования.
Ирония здесь проступает невольно,
дозированно и небольно.
О чем жалеть? О мусорной пирамиде?
О Вавилоне в его тутошнем виде?
Разве что о горизонте как таковом,
но он там есть, только нам не виден.
Солнце в зените.
Ветер в квартале живом.
***
Сад имени маркиза де Сада
хорошо виден из детского сада.
Он как правило пуст, иногда чуть шевелится куст,
но смотреть туда пристально лучше не надо.
Как только войдешь в сад через ворота,
слева – осина имени Иуды Искариота,
конечно, не та буквально,
но самая та ментально,
а если не нравится, есть и другие ворота.
Есть аллея Авеля и аллея Каина,
чтобы никто не чувствовал себя неприкаянно,
чтобы никого не терзала досада
в саде имени маркиза де Сада.
Все полюбовно,
единокровно,
сопротивленье декоративно.
Сердце бьется настолько ровно,
что считать противно.
***
– Осужденный,
Вы наконец-то признаёте свою вину?
У Вас было много времени на осознание.
Давайте я эту страницу переверну,
и напишем чистосердечное признание –
то, что Вы чувствуете, предельно точно –
а там – чем черт не шутит – подадим на условно досрочно.
– Да, я виноват,
но не в том, о чем на каждом углу говорят,
а в другом – гораздо сильнее…
– Постойте, с этого места как можно точнее.
Ваше имя стало нарицательным
(хотя и с коннотацией отрицательной).
Мы не помним, сколько стоят «Титаник» и «Мона Лиза»,
какая зарплата у президента Чили,
стоимость кругосветного круиза,
но помним, сколько Вы за Иисуса Христа получили.
И при этом Вы не предали Его?
– Предал, конечно, да что из того?
Я виноват, что потерял веру
и, нервничая не в меру,
поспешно умер, не встретив это весеннее
воскресение.
А надо было купить на 30 серебряников фалафель и пахлаву,
лукум и халву,
и как есть, невыспавшимся и помятым,
просто идти к ребятам
и не то чтобы в буйном веселье,
а в угрюмой вере ждать воскресенья.
Один предал, другой отрекся, третий, допустим, в тень отошел назад –
ну, виноват, но слегка виноват.
Виноват, что убил себя своими руками.
Виноват, что не был Там, когда отвернули камень.
Виноват, что не увидел зарю
и с вами, чертями, сейчас говорю.
– Что ж, так и запишем: имеет особое мнение,
но непонятно, что имеет с этого имения.
Вдова поэта
Хорошо, если найдется вдова поэта и слова его поделит на два,
говоря иначе, на то и это поделит его слова.
Конечно, всегда найдутся те, кому и это не то,
но лучше вдова с фонарем в темноте, чем вообще никто.
Здесь вас отметить прошу покорно, что, возможно, это не та вдова,
что стояла на кладбище в черном под дождем, моросящим едва.
Может, эта вдова поэта не видала офлайн его,
только буквы, аудио, интервью против света. Файлы и папки – более ничего.
А, бывает, поэт догадывается, что не видно вокруг вдовы,
что его страна огорчается и радуется, не заметив его (увы).
И тогда, исключая депрессию, суицид и прочий собачий вой,
поэт вынужденно и невесело становится своей вдовой.
Вот он рассчитал написанное, как сумел, на первый-второй,
вот он устроился гидом мысленно в свой музей, учрежденный собой,
вот он ответил на то, что не спрашивали: «О, да, безусловно, да!»
И вроде бы деятельность поэта нашего одновременно смешна и горда,
и лучше бы нам вообще не смотреть туда.
Но есть еще выход – на смертном одре ткнуть пальцем перед собой
и сказать: «Елена (Евгений, Андрей), назначаю тебя вдовой».
И отвернуться к стене головой, точнее, ее фасадом.
Есть проблемы, которые можно решить, других и решать не надо.
***
Кассандре никто ни разу не верил, а ведь она говорила,
потому что если верить Кассандре, то лучше улечься в могилу
и укрыться белой простынкой, как в анекдоте из тех временных пластов,
когда пионер, как пельмень в пельменной, был всегда к чему-то готов.
Но когда пришло неслыханно новое, о котором мечтал картавый,
даже Кассандра не больно готова взглянуть налево-направо.
– Ну, скажи нам, что будет с нами, а мы поверим тебе.
Хоть цунами, хоть тысячу оригами, хоть кто-то уже трубу подносит к губе.
Скажи, обреченная говорить «а я уже говорила»,
что еще с нами случится быть, и сколько придется на рыло.
– Не спрашивайте, что будет, если не можете ответить, что есть.
У каждого свой навигатор, люди, и своя очень благая весть.
Волосы мои с проседью, и подробности я позабыла,
но настанет день, и вы спросите, что ж это с вами было.
– Ура! Прекрасный прогноз! Мы верим тебе, пророчица!
Не потому, что есть поводы верить всерьез, а просто ужасно хочется.
Ты нам надежду, а мы тебе веру – это бартер у нас такой…
И она шла с дурацкой улыбкою пионера, терзая перчатку рукой.
На самом деле она не видела в этот раз совсем ничего,
но не врала, а лишь не обидела из хороших людей никого:
и день настанет, и тьма растает, и свет продырявит ее,
и медленно-медленно взвесь густая покинет наше жилье.
***
– Эй, парень, скажи, где у вас война?
– Она везде, да так не видна,
а зачем она тебе, батя?
– Я знаю способ бабло срубить,
да кой-кого придется убить,
война здесь была бы кстати.
– Какая пошлость – убить за нал…
– Постой, я вроде тебя узнал,
в Афгане ты часом не был?
– Давай, старик, я выйду на свет,
а ты прикинешь, сколько мне лет,
на фоне московского неба.
– Ну да, конечно, ты был дитя,
и все же я говорю не шутя –
встречались с тобой мы где-то.
Глаза закрою – и вот твой взгляд,
твои глаза сквозь меня глядят
в дерьмовое вечное лето.
– Иди, отец, поищи войну,
но вежливо, не гони волну.
Поспрашивай населенье,
а лучше – делай, чего хотел,
ну, пару душ отделишь от тел –
в небесных войсках пополненье.
И старый гопник ушел в Москву,
а парень дланью подпер главу.
Он был в Чечне и в Афгане,
В Корее, Вьетнаме, еще стране,
названье ее помнил не вполне,
но нету страны поганей.
Он был красив, но не по-людски,
он был как курсив посреди строки,
и плитка под ним шаталась,
И многие раньше встречали его,
в глаза пустые смотрели его,
но мало в живых осталось.
Ветераны Первой мировой
Ветераны Первой мировой
не помнят, за что именно шли на убой.
Вроде что-то про рынки сбыта,
но твердо забыто.
Первая мировая не сложилась войной идей,
а только обезумевших от новизны людей,
а точнее – человеческих тел.
и никто воевать не хотел.
Древние греки сказали бы, что устала Земля,
и нет кусочка моря без корабля,
и слишком много: окон, вывесок, этажей,
из твердого кирпича, а все ж миражей.
Ветераны Первой мировой
не помнят, кто на какой воевал стороне.
Примерно раз в месяц их посещает конвой
и ставит лицом к стене.
После расстрела они возвращаются к игре в буру,
поскольку предпочитают эту игру.
Куда же ты ходишь?! Подумай дырявой своей головой.
Идет такой-то день Первой мировой.
Концертный номер
Вряд ли кто-то так пел, как они пели,
так же невозмутимо, как в буфете пили и ели,
а когда темноволосый вступил, едва куснув бутерброд,
я начал понимать, что такое многофункциональный рот.
Каждый в отдельности был не то чтоб Муслим Магомаев,
но чудесно состроенный лад позволял им петь, каноны ломая,
каждый знал свой маневр (я хотел миновать эту фразу,
да не вышло ни разу).
Между тем мелодия выходила на высокую ноту,
которую не одолеть числом.
Я поискал глазами облачного пилота –
им оказалась девушка с веслом,
но возникло нелогичное впечатление, что и в этом узком месте
они сработали вместе.
Номер ощутимо стягивался к финалу,
когда друг коснулся моей руки, привлекая вниманье к чему-то,
и я заметил, как мелькнуло и тут же пропало
среди их ног копыто, да к тому же никак не обуто.
Думаю, это был реквизит из соседнего номера:
попурри из Гоголя, фольклор из Житомира,
но если настоящие черти исполняют эти коллективные партитуры,
это безобразие, товарищи, и надо обращаться в министерство культуры.
Во-первых, черта как такового нет, а во-вторых, у него в крови совершенство формы,
поделить одно на шесть и сплести одно из шести – для него это будни нормы.
Пусть споют акафист, раз они такие умные,
а откажутся – вызывай ОМОН.
Нет, охотно поют – вот как будто вступают струнные,
а вот тихий звон приближается со всех четырех сторон…
Роман в сильном сокращении
Посмотри на меня – я Эдмон Дантес,
я не знаю этого графа
и никак не пойму, для чего он здесь
вынимает скелеты из шкафа.
Я семнадцать лет отсидел без обид,
потому что возил контрабанду,
ну а мой экипаж в океане спит
и мою не слышит команду.
Как открыли двери моей тюрьмы,
узелок с барахлом вручили,
так вдвоем с узелком потрусили мы
хоть куда – хоть пешком на Чили.
Мне не встретился никакой аббат,
не открылась мне связь событий,
я не стал загадочен и богат
и красивых фраз не любитель.
Вот он. Черные раздобыл очки.
Импозантен, как лев чугунный.
На диванах судачат о нем старички:
он и мудрый, и вечно юный.
Хорошенько вглядись в него, Мерседес,
ну а если он тихо скажет:
«Посмотри на меня – я Эдмон Дантес», –
настоящий Дантес не промажет.
Ты не видишь меня? Я в пяти шагах,
разливаю вино в бокалы.
Я персидский султан, я турецкий шах –
чтоб тебе веселее стало.
Я Синдбад-Мореход, я Али-Баба…
кто же он? что очки не снимет?
Может, нет там глаз, и сама судьба
гонится – за нами? за ними?
Как же тучи спешат за твоим окном!
Посмотри на меня, невеста.
По ночному Парижу шагает дом
и себе не находит места.
