Дана Курская
Дана Курская — поэт, издатель, культуртрегер. Родилась в 1986 году в Челябинске, в 2005 году переехала в Москву. Член Союза Писателей Москвы. Автор шести книг стихов. Организатор Международного Ежегодного фестиваля современной поэзии MyFest. Основатель и главный редактор издательства «Стеклограф». Основатель и организатор Международной поэтической премии MyPrize. Лауреат поэтических премий «Лицей», «Эмигрантская лира», «Русский Гофман», «Вечерние стихи», «Всемирный Пушкин» и т.д. Победитель Всероссийского конкурса имени И.Рождественского (2020 год). Публиковалась в журналах «Знамя», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Волга», «Юность», «Крещатик», «Дети Ра», «День и ночь», «Аврора», «Москва», «Эмигрантская лира», «Кольцо А», «Этажи» и т.д.
ВЕДЬМИНА СЫТЬ
Стихотворения
Касьянов день
Лежит себе, лежит на самом дне
какого-то нездешнего сосуда,
взойдет при окровавленной луне –
и вон отсюда.
Летит уже над полем и свистит
и видит мертвым глазом всех неспящих,
в глазнице спрятан вечный гематит,
почти кипящий.
И видит две фигуры в темноте,
одна повыше, а другая в платье,
они стоят на призрачной черте,
потом заплатят.
Касьянов день, мы жертвы февралю.
Два поезда без станций и вокзала.
Я говорила, что тебя люблю?
Считай, сказала.
***
не гуляла б Гелена над старым оврагом,
говорят, воротились оттуда не все,
но Гелена шагает опасливым шагом
и боится гусей.
как по краю-по краю, по самому краю
ходят белой цепочкой, дрожащей строкой,
и Гелене страшна и понятна игра их
гоготок над рекой.
пастушок не играет на черной свирели,
на застывшем челе увядает венок,
и Гелена идет через сосны и ели
и выходит без ног.
там землей и малиной так сладостно пахнет,
и прощально играют в траве стрекачи,
деревянный гусятник готов и распахнут
для Гелены в ночи.
и она уже больше не плачет, не трусит,
и снимает рубашку и машет ему,
слышит хлопанье крыльев и плеск — это гуси
уплывают во тьму.
Вий
Над хуторами месяц серебрист
висит, нерукотворен и сияющ.
А ты у нас, гляжу, семинарист.
Вот ты-то надо мной и почитаешь.
Читай, мой самый светлый чистый друг,
чтоб ожила нечистая подруга.
Смотри, как я хожу теперь вокруг,
пока тебя корежит в центре круга.
Губами меловой предел сотри
и дли мой первый вздох как можно дольше,
три птицы жили у меня внутри,
их было три, но третьей было больше.
Лица мерцает призрачный овал,
и круг – кольцо для вечного супруга,
но я всего лишь медь а ты кимвал,
звеним, не ударяясь друг о друга.
Так майское вершится колдовство.
Так песнь любви родится всеблагая.
Гляди, я позвала тебе кого,
и он стоит и смотрит, не мигая,
поскольку ты один теперь из них,
кто ищет и навеки не обрящет.
не убоишься ужасов ночных,
не убоишься днем стрелы летящей.
Земляничное полнолуние
Согласно предсказаниям и снам,
восходит над поляной земляника,
и некуда деваться смертным нам,
ведь ты для нас с тобой ее накликал.
И ты срываешь черный зверобой,
и в губы лист его ложится горький,
а утром от него у нас с тобой
родятся Красноснежка с Темнозорькой.
Их глотки не узнают молока,
их волосы – трава, их кровь стеклянна.
Но это будет утром, а пока
восходит земляника над поляной.
Игла в яйце по-прежнему остра,
но утка улетает вдаль беспечно,
где ночь внимает запаху костра,
где мы с тобой едины и навечны.
К рассвету небо стало голубей,
стою под ним – черна и темнолика.
Бери меня, живи меня, убей,
когда над миром всходит земляника.
Скудельница
тот, кто отдавал себя в залог,
назывался поутру заложным,
тот, кого, охваченного дрожью,
в темный лес ягненка поволок,
тот теперь навеки не всеблаг,
из груди растет сухой отросток,
не ходи к нему на перекресток,
не корми собою бедолаг
нас таких, не дышащих в ночи,
пожалей, но рук не размыкай нам
не ходи по тропам нашим тайным
нами кто замечен, промолчи
в спаленке сырой огонь зачах
мы лежим в ней слева и направо
бездыханной белою оравой
при трескучих тоненьких свечах
кто взойдет изрытою луной
по-над нашим общим тихим домом
передаст привет твоим знакомым
мы лежим в скудельнице гряной
тот, кто губы эти целовал,
призывал на царствие земное,
будет пробужден от сна луною –
словно в небе личика овал
моего, которое теперь
вылеплено заново оскалом.
не стучись в скудельничную дверь
путником живым, но запоздалым
***
Дверь закроешь на крючок,
кто там хороводит?
Придет серенький волчок,
он всегда приходит.
Все равно откроет дверь,
сядет на кроватке
стальноглазый лунный зверь
до неспящих хваткий.
Расскажи ему про все -
пожалеет, может.
В темный лес не унесет,
зубками по коже
подождать полосовать,
даст еще недельку.
Как тепла твоя кровать,
сладкая постелька.
В серых лапах хорошо.
В красной пасти – круче.
Я б в бессмертные пошел,
пусть меня научат.
Споки ноки, малыши.
Крик никто не слышит.
Ведь в квартире – ни души.
Души где-то выше.
Сидит ворон на дубу,
и дубовы стенки.
Мы лежим с тобой в гробу,
раздвигай коленки.
Что ж ты хнычешь, мать твою,
стонешь круговертью.
Баю-баюшки-баю.
Вот оно, посмертье.
Дикая охота
Есть еще третий – черный, что головешка.
Смотрит раскосо, щурится через рот.
Он говорит, и голос его – жужжанье.
Он говорит: «Вам всем дают при рожденьи
неповторимый сладостный аромат.
Это таким, как мы, помогает идти по следу.
Всем вам от первого шага дается след.
Как бы вы не плутали, не убегали,
мы вас найдем через много дрожащих лет.
Запах и след – это все, что от вас нам надо.
Правда, иные плутают довольно долго.
Но и для них наступает последний раз».
Тут говорит второй, упираясь в небо:
«Проще ловить звенящих, которых слышно.
Этих находим быстрее, чем ваших прочих.
Им с первым вдохом даруется колокольчик.
Их до смешного просто потом ловить».
Первый смеется тоже – с зерно размером,
он умещается в центре моей ладони.
Больно руке – по коже ползут ожоги.
Вдруг начинает шепотом говорить:
«Здравствуй, родная. Это пока что проба.
Это пока что просто проверка связи.
Где-то растет уже желудь, что станет гробом.
След твой – летящий след – взяли мы сходу, сразу.
Пахнешь ты свежим хлебом, пахнешь ночным костром,
Пылью с шоссе, дымом трубы завода.
Жизнь твоя – тьфу! – плюнул да и растер.
Смерть твоя – раз! – взял за концы да в воду.
Ты не сложней, чем все прочие экземпляры.
Помни, что мы уже смотрим в свои окуляры».
…я, замерев, застыла. Сдерживаю всю медь.
Сколько же там их было. Лишь бы не зазвенеть.
Труболетка
Где продуктовый – сразу за углом,
потом налево – где была аптека.
Амбулаторная, семнадцать. Вроде тут.
Вот этот деревянный желтый дом.
От спуска к речке ровно семь минут.
Сюда в жару за квасом прибегали.
…в заросшем огороде ни души,
и жаркий ветер борщевик колышет.
Неделю умирала тетя Галя,
потом над нею разобрали крышу.
Сейчас июнь, и все теперь не так,
а это был у нас конец июля,
каникулы, райцентр, мне десять лет.
Мы бегали на речку мимо дома,
и на веранду вышла тетя Галя,
и предложила квасу с пирожком.
Она была родителей знакомой,
и мама с ней здоровалась на рынке,
и папа вроде тоже был знаком.
Мне протянула глиняную крынку,
в которой был холодный кислый квас.
И я вошла за тетей Галей в дом.
Я помню синие ковровые дорожки,
подушки в кресле, на окне гераньку,
трехстворчатый коричневый трельяж, -
такие в каждом деревенском доме, -
картина «Незнакомка» в красной раме,
и никакой, поверьте, черной кошки.
И я взяла три свежих пирожка -
для всех ребят – с яйцом, зеленым луком,
сказала «ой, спасибо» и ушла.
Прошло два года – и она ушла.
Как страшно тетя Галя уходила,
как тело предавалось адским мукам,
что трижды отражали зеркала
советского разбитого трельяжа,
на чьих костях цвела в горшке герань,
и кто был незнакомкой в том углу,
где у людей всегда стоят иконы,
какой дорожкой мы свернем во мглу,
и ухо чье услышит наши стоны –
я ни о чем не знаю. Я стою
у дома, где бывала лишь однажды.
Амбулаторная, семнадцать. Это тут.
Ее в деревне звали труболеткой.
Над ней соседи разобрали крышу,
так по поверьям легче умирать
и отпускать из дома злую душу.
...Я помню пирожки с зеленым луком.
Я помню кисловато-сладкий квас.
И помню, как она мне улыбалась.
И если что-то главное про нас
должно остаться – то оно осталось.
…Ты помнишь, как я радуюсь весне
и как пою про век кавалергарда?
Запомни только это обо мне.
А остальное было все неправдой.
