Tilda Publishing
Владимир Лидский
Владимир Михайлов (псевдоним Владимир Лидский) родился в Москве в 1957 г. Автор романов «Русский садизм» (издательство «Лимбус пресс», Санкт-Петербург, 2012), «Избиение младенцев» (издательство «FrancTireur», США, 2013) повестей «Два солдата из стройбата» (журнал «Ала-Тоо», Бишкек, 2013), «Алебук», «Улети на небо», «Наследство».
Роман «Русский садизм» вошел в шорт-лист Премии им. Андрея Белого — 2011 г., шорт-лист премии «Национальный бестселлер» — 2012 г., лонг-лист премии «НОС» («Новая словесность») — 2012 г., лонг-лист премии «BookMix.ru» — 2012 г. Дипломант Международной ассоциации «Генералы мира» — 2012 г. Лауреат Республиканского литературного конкурса «Арча» — 2013 г. Лауреат Международной литературной премии «Вольный стрелок: Серебряная пуля», США — 2014 г.
Роман «Русский садизм» вошел в шорт-лист Премии им. Андрея Белого — 2011 г., шорт-лист премии «Национальный бестселлер» — 2012 г., лонг-лист премии «НОС» («Новая словесность») — 2012 г., лонг-лист премии «BookMix.ru» — 2012 г. Дипломант Международной ассоциации «Генералы мира» — 2012 г. Лауреат Республиканского литературного конкурса «Арча» — 2013 г. Лауреат Международной литературной премии «Вольный стрелок: Серебряная пуля», США — 2014 г.
ПАЛЬЦЫ
Рассказ
…прижимая к груди украденную булку, Санек мчался вдоль базарных рядов и слышал за спиной напряженное сопение, — кто-то перед ним шарахался в сторону, кто-то включался в погоню, и он точно знал, что все его ненавидят, и на белом свете нет души, которая сочувствовала бы ему… он бежал, а вокруг мелькали красные, прихваченные морозцем лица, тулупы, зипуны, треухи, ушанки, темные платки, прилавки, заставленные нищим скарбом, и где-то вдалеке, за рядами, на самом краю базара виден был костерок, ярким оранжевым пятном горевший на черно-белом полотне хмурого дня; Санек мчался, надсадно хрипя и ощущая в горле сухой наждак морозного ветра, врывающегося в раскаленную глотку, и уже чувствовал, что силы оставляют его; миновав ряды, он выскочил на открытое пространство и почти сразу получил тычок в спину… еще сохраняя равновесие, он пробежал по инерции несколько шагов, запнулся о льдяной надолб и упал лицом в снег, но булку удержать сумел, — здоровенный мужик, первым догнавший жертву, сходу ударил Санька кулаком, а Санек, вместо того, чтобы защищаться, крепче ухватил булку, впился в нее зубами и, судорожно дернувшись, вырвал кусок шершавой хлебной корки… пока его били, он пытался жевать и под градом ударов глотал непрожеванное, давился, снова глотал, снова давился и снова пытался откусить кусок от застывшей на морозе булки… били его жестоко, норовя попасть в лицо, били ногами и, остервенясь, хотели, наверное, убить всмерть, да не успели, потому что вдалеке заголосил милицейский свисток и через пару минут явился его владелец: шагнув в сторону человечьей свалки, Пахомыч увидел медленно расползающихся по сторонам людишек и засыпанного снегом подростка, истово прижимающего к смятой груди окровавленную булку; протянув руку, Пахомыч взял его за бушлат, встряхнул и поставил на ноги, но подросток вывернулся и вонзил зубы в руку Пахомыча! милиционер взвыл и свободной рукой врезал Саньку по зубам… когда Пахомыч вел подростка под злобными взглядами торговцев, тот, торопясь, рвал булку и глотал куски, словно помоечный пес, отыскавший на свое счастье подкисшую требуху, брезгливо выброшенную взыскательной хозяйкой; в тридцать восьмом родителей Санька арестовали, — сначала отца, потом мать, и после ареста отца знающие люди советовали матери поскорее уехать, но она не хотела: почему я должна уезжать, разве я в чем-то виновата? да и куда ехать? а знающие люди оказались-таки правы; отец Санька работал секретарем заводской парторганизации и, видимо, в чем-то провинился перед властью, мать же была простой домохозяйкой, и что она могла сделать вообще плохого? словом, их забрали, отца — в Новый год, прямо от праздничного стола, а мать — спустя месяц, в конце января, около пяти утра с субботы на воскресенье; Санька сразу же определили в детский дом, где было холодно и голодно, — спали воспитанники на тощих матрасах, укрываясь тонкими летними одеялками, а ели вареную картошку с морковью и запивали все это дело кипятком; дети были озлобленные, а воспитатели — равнодушные, в детдоме царила атмосфера строгости, подозрительности и жесткого регламента, Санек тосковал, и через полгода постановил бежать… в побеге он побыл месяца два, а осенью был пойман и водворен на место, где испытал карцер и другие наказания; следующей весной он снова бежал и больше уже не попадался; жил в теплотрассах, в подвалах домов, в чердаках, скитался, воровал и просил подаяние, и вот черт принес его на окраинный базарчик заштатного городка, где он и попал в руки Пахомыча, который еще в двадцать шестом сам пришел в милицию, чтобы бороться с бандитами и ворами, мешавшими строить новую жизнь, за которую Пахомыч весной двадцать первого шел в атаку по льду Финского залива, шарахаясь от артиллерийских разрывов, — в новой жизни опасностей было больше, но он сознательно шел на риск, каждый день выбираясь в свой криминальный район; на четвертый год службы Пахомыч получил старшинские лычки, он был строг, беспощаден к ворью, но честен и справедлив, за что местная шпана все-таки уважала его; на Санька он злился и, препровождая его в отделение, кривился от боли, — поглядывая время от времени на свой прокушенный и уже начинавший синеть кулак, он злобно думал: убить бы тебя, сучонок! а Санек ничего не думал, торопясь доесть булку, потому что три дня до этого ничего не ел; в отделении Пахомыч сел за стол и принялся заполнять бумаги: имя, фамилия, место жительства, возраст… сколько лет? спросил Пахомыч, — одиннадцать, ответил Санек… старшина покосился на свой кулак, постепенно наливавшийся синяком, болезненно сморщился и старательно вывел на бланке: 13… спустя два дня в отделение пришли два невзрачных человечка и забрали Санька, который был едва жив, — в милиции его почти не кормили, два раза дали кипятку и по куску хлеба, один раз Пахомыч одарил желтым сколком плотного рафинаду, покрытого прилипшими табачными крошками; восемнадцать дней пробыл Санек в городской тюрьме, а на девятнадцатый его расстреляли, вменив не только кражу, но и покушение на жизнь милицейского сотрудника; синяк на руке Пахомыча вскоре сошел, и раны затянулись, но с тех пор кровь шла у него из-под ногтей, и ни один врач не мог вылечить эту странную болезнь, — пальцы во всю жизнь были у него завязаны; в 1971 году он приходил к нам в школу и мы, семиклассники, слушали рассказы о его боевых подвигах в Гражданскую и Великую Отечественную, а я тогда ничего о нем не знал, кроме, конечно, героической биографии, — он жил в нашем районе, и я иногда встречал его в магазине или на почте, а то где-нибудь на улице, по которой он прогуливался с палочкой в руке, — я, помню, испытывал болезненный интерес к его вечно перевязанным пальцам, к этим не очень чистым, разлохматившимся бинтам, покрытым местами бурыми пятнами… а потом он умер, и гроб с его телом стоял во дворе районного ЖЭКа, и какой-то пенсионер держал над ним алое знамя, а Пахомыч лежал в гробу спокойный, невозмутимый… я смотрел на него и на его перевязанные пальцы, на серые бинты, которые никто почему-то не удосужился снять, и… тут заиграл духовой оркестр, громко, мощно и скорбно, кто-то всхлипнул, а я… мне сделалось вдруг так тошно… я резко повернулся и, не оглядываясь, пошел со двора…
