Брис Пэнкейк. Сухое древо. Рассказ

Брис Пэнкейк – прозаик. Рассказы Бриса Пэнкейка публиковались в престижном журнале «Атлантик», но в 1979 году Пэнкейк покончил с собой в возрасте 26 лет. «Великий писатель, о котором вы никогда не слышали» — так его назвали рецензенты. Пэнкейка посмертно номинировали на Пулитцеровскую премию, его прозу сравнивали с дебютным сборником Хемингуэя и «Дублинцами» Джойса.
Игорь Масленников – прозаик, переводчик. Тексты появлялись в журналах «Волга», «Юность», на «Литературном радио» и т. д. Сборник рассказов вошёл в длинный список премии «Лицей-2022».

СУХОЕ ДРЕВО

Рассказ

Он видит приближающийся мост, видит повреждения и вслух говорит свое имя. Он говорит: «Отти». Так его называют другие, и он говорит еще раз: «Отти». Он проезжает устой моста, поднимает глаза и видит в боковом зеркале свое лицо, побитое, грязное. Он слышит голос Баса из далекого-далекого прошлого: я покажу тебе кое-чего. Он дышит протяжно и устало, будто выдыхает годы, прошедшие с того дня, когда Басова «Шеви» влетела в мост и перевернулась и Отти смог выползти из машины. Так ему рассказали другие, а сам он запомнил только жар от асфальта. Но иногда Отти знает все в точности. Иногда его нервы начинают колотиться друг о дружку, и вот, он видит кулак — кулак, сжимающий и одновременно выкручивающий. Потом в горло ему льется кипяток, и он хватает ртом воздух. Потом наступает долгое ожидание — не дни или ночи, а дни и ночи, свернувшиеся вместе, так что тянется одно сплошное время, сплошное ожидание. А потом не остается никакой памяти — только суматошные годы на тягаче, годы, ревущие поршнями, дребезжащие дорогами, ожидающие, что однажды он во всем разберется. За таким «однажды» он и едет.
Эти холмы и долины — не его родные края. Это родные края Шейлы, ее родителей, ее кузена Бастера. Отти приехал сюда извне, из приюта в Прантитауне. Герлоки вырастили его, приемыша, и отослали из дома, когда обильное пособие было потрачено. Он видит пересохшую долину Герлоков и не понимает, в чем дело — ведь здешние холмы всегда притягивают дождь. Он трясется по перевалу, смотрит на изнуренные поля. Кукуруза распушилась близко к земле, и на пригорках дело совсем плохо, там все листья желтые. Август заставил холмы ржаветь умирающими деревьями, заставил дамбы показать среди молочая и чертополоха глиняные плеши. Все созрело для пожара.
Он пристраивает грузовик на широкой площадке у дома, и колокольчик звенит об открытой двери до тех пор, пока двигатель с чихом не останавливается. Он берет дорожную сумку, перекидывается с ней на лестницу и слезает. Белое солнце светит с неба и прожигает его футболку. На асфальте раздавленная зеленая змея отливает синим.
Тенистый двор весь забит машинами, а из-за дома до Отти долетают крики и хохот. Он догадывается, что это общий сбор, пирушка Герлоков. Вдруг он замечает нечто странное. Поле по ту сторону двора засажено греховным растением. Пол-акра табака вымахало в человеческий рост, листья самое время собирать. Значит, у старого Джорджа Герлока поменялись понятия и его уже не воротит от желтых листьев, приносящих прилично долларов. Отти ухмыляется, достает пачку «Пэлл Мэлл», и теплый дым приводит его в себя. Он пожевывает попавший в рот кусочек табака. С задворков доносится цоканье подков. Отти петляет между машин, громадных внедорожников по восемь тысяч каждый, и по мшистым каменным ступеням поднимается к двери.
В доме пахнет ветхостью и кипящей в жиру курицей, и Отти с улыбкой вспоминает кофе и пироги на стоянках дальнобойщиков. Он проходит на кухню. Шейла с матерью что-то стряпают у плиты, но вдруг замирают. Они смотрят на него, и он тоже стоит без движения. Старуха говорит:
— Божечки, да ведь это ты. — Согнутая, потухшая, она ковыляет к нему. — Где же тебя носило, где?
Он берет ее слабую руку и через ее плечо говорит Шейле:
— В Милуоки. Нужно было забрать с завода цистерну патоки. Я заехал просто так, не хочу мешать собранию.
— Так оставайся у нас, — говорит Шейла. Она подходит и целует его в щеку. — Я ведь сберегла все твои письма, ни одно не пропало.
Он глядит на нее. Она совсем худая, обгоревшее на солнце лицо шелушится, коричневые крапинки, как и раньше, покрывают щеки, а на блузке, вдоль живота и под грудями, темнеют полоски пота.
— Могла бы и ответить на парочку писем, — смеется он.
Старуха суетится между ними:
— Отто, Бастеру ведь совсем худо. Ездит только на кресле-каталке, а свои дела делает в два мешка.
— Отти не нужно это выслушивать, мама, — говорит Шейла, подходя к плите. — Он же только приехал, пускай отдыхает.
Ему вспоминается устой моста, потасканное лицо в боковом зеркале.
— Дело в стальной пластине. Кому ставят в голову стальную пластину, те уже никогда не поправляются. — Глаза старухи окаймляет краснота. — Да что это я. Иди, Отто, занимай свою старую комнату. Будешь столоваться у нас.
Шейла, проходя мимо, улыбается ему.

Наверху, в своей старой комнате он моется и бреется. Расчесывая волосы, он замечает, что они поредели, что одна щека впала там, где недостает зубов. Он глядит на узловатую сиреневую полоску на изгибе челюсти — шрам от аварии — и заранее понимает, о чем будут все мысли Герлоков. Ну и что с того, думает он. Ему ведь так и так ничего не светит. Приемышам и водилам, идущим против профсоюза, и не может ничего светить.
Он сидит на краю кровати, дверь в комнату приоткрыта, и из кухни на второй этаж долетает разговор про чудовищную аварию. Отти узнает голос старого Герлока и вспоминает, как старик что-то кричал Басу, но его хриплые крики заглушались пилами, прорезающими скрюченный металл.
Пока он в очередной раз пробует разобраться, почему же они переменились к нему, ему на голову начинают валиться куски сломанной жизни, и нет ни одного дня или ночи, которые могли бы сшить их воедино. Он открывает окно, подходит к своему столику. Все на месте: высушенные насекомые, Шейлины ракушки c отмелей Ту-Майл-Крик, наконечники стрел, гипсовый ангелок. Он долго все это собирал.
Отти берет ангелка — ему всегда нравилась его тихая грусть. Давным-давно, в больнице, как только Отти пришел в себя, он разглядел за цветами этого ангелка. Старуха молилась у его кровати, а он принялся расчесывать повязку. Он слышит детские крики. Он и сам был ребенком и, держа на руках щенка бигля, заглядывал внутрь полого дерева. На мягком суглинке лежало мышиное тельце, будто бы совсем целое, но когда он поднял тельце, в его руке остались ошметки и сырая труха. Он ставит ангелка обратно, смотрит во двор и не видит того дерева. Я покажу тебе кое-чего
Герлоки расставляют на жарком дворе складные столы, и ему неприятен их смех. Они прожженные жители равнин и давно расселились по городам. У них остались имена, а прошлого не осталось. Он бывал в их городах, прогонял тягач по их тихим улицам, видел их дома. Но он всегда передвигался от телефонной будки до нужного адреса и не заходил ни в чьи двери. Роскошно снаружи — значит, роскошно и внутри. Не нужно это перепроверять. Он понимает, зачем они возвращаются сюда — чтобы показать, что зажили еще немного роскошнее.
Солнце светит через жалюзи и рисует на полу световые прутья. Ступая по ним, он думает о решетке, которая в Прантитауне была прикручена к его окну. Он задумывается: кем, интересно, стали все те мальчишки, что стояли в очереди за семьей. Он берет из шкафа старую белую рубашку. Плечи ее потемнели от времени и ржавой вешалки. Он надевает рубашку, пуговицы на груди застегиваются в натяг. Раньше он ходил в этой рубашке в церковь. Садился отдельно ото всех и исподтишка поглядывал на роскошную одежду Баса и Шейлы. Но теперь он чувствует себя увереннее, ему даже нравится надевать рубашку.
На полке стоит коробка старых фотографий, на них отдаленная родня Герлоков — люди из такого древнего времени, что даже их имена позабыты. Была сырая зима, и он сидел у себя, раскладывал на полу снимки, придумывал этим людям жизни, делал их своей родней, своим прошлым. Каждый человек, каждое лицо стало для него родным, и он как мог воображал, что и сам живет в их времени. Но теперь это обыкновенные снимки, и он относит коробку вниз, на крыльцо.
Ветерок, обдувающий крыльцо, лезет ему под рубашку. Он садится на качели и слышит, как по утоптанной дорожке шуршат мертвые кленовые листья. Рука перебирает снимки, некоторые из них картонные, другие жестяные. На снимках одни мертвецы — коричневые и серые лица сыновей Герлоков, будто бы знакомых ему мужчин и стариков. А женщины на снимках носят длинные юбки. Все они некрасивые и слишком быстро состарились. Он раздумывает про краски их мира: ситцевые платья цвета мучных мешков, темные шерстяные костюмы, днем — голубое-голубое небо, а ночью — полная темнота, не то что сейчас. В наше время дни и ночи перемешались между собой, а старинная одежда тряпьем лежит по сараям, вся в тракторной смазке. Он откладывает коробку и смотрит на гуляющих Герлоков.

Семейства ходят по полям, осматривают порядок, наведенный несколькими поколениями фермеров. Отти знает, что все здесь устроено по уму: пастбище находится на холме, сад и кладбище — за оградой, а низины отданы под прибыльные посадки. Но он видит, как по хозяйству прошлись неудачные годы. Обшивка амбара отваливается. Ограда, которую он ставил на совесть, покосилась, и столбы заросли травой.
Под козырьком крыльца роятся осы. Согревшись под вечерним солнцем, они кружат, опускаются, снова взлетают, и их крылышки едва-едва охлаждают воздух вокруг гнезда. Он видит, что от холмов, оттуда, где кончается телефонная линия, наступает лес, а впереди леса наступают лопухи, полевые цветы и лавр. Позабытый день приходит ему на ум.
В тот весенний день они были с Шейлой. Они поймали золотисто-зеленого окуня и смотрели, как бьющуюся на крючке рыбу поливает солнечный свет. Шейла сказала:
— По-моему, его самая красивая часть тела — это брюшко.
Отти смеясь схватил ее:
— Столько разных цветов, а ты выбрала белый?
Шейла хохотала, и они обнимались так, что не хватало дыхания, и прижимались к крапчатой коре платана. Тем временем рыбина соскочила с крючка и ускользнула в черную воду. Они сидели на корнях, отдыхали, слушали свое дыхание. Пальцы Отти, сплетенные у нее под грудью, чувствовали, как бьется ее кровь.
Оса наматывает круги, вертится, бьется о козырек. Отти смотрит, как коричневые крылышки мелькают над ярко-желтыми полосками, и понимает, что у него не получится собрать дорожную сумку и к полуночи быть в Коламбусе. Он снова закуривает и думает: может быть, они переменились из-за того, что в тот день он был с Шейлой.
Из коридора доносится старухин голос, тихий крик:
— Это срам, что ты притащил сюда Баса.
— Ничего подобного, — кричит старик. — Он такая же часть семьи. Раз у этого черта и убийцы есть права, значит, и у Баса должны быть права.
Ему слышно, как Шейла успокаивает их. Он выдыхает дым и потирает щетину вокруг шрама.
Выходит старый Герлок, за ним — Шейла со своей трусливой собакой. Отти встает, чтобы пожать старику руку, и видит его тугое лицо. Видит напряженные глаза, морщины и складки на лице, доставшиеся ему от всех поколений, что строили ферму. Старый Герлок говорит:
— Отто.
— Рад вас видеть, сэр. — Он чувствует себя глупым и неуклюжим, гладит Шейлину собаку.
— Это избалованная собака, — говорит старый Герлок. — Бестолковая шавка.
Отти слышит Шейлин смех — он глубже, чем смех, который ему запомнился. Раньше ее смех был тонким. Старуха выходила на крыльцо и твердила ей: «Пожалуйста, милая, не надо. Они ведь все чувствуют». Но Шейла подносила бумажный факел к следующему гнезду, отдергивая руку от огня и выпадающих ос. Она сидела на перилах, держась за скобу, и он видел, что ее рубашка топорщится от наметившейся груди. Потом он посмотрел на Баса и понял, что Бас тоже это видит. Он перестает гладить Шейлину собаку и выпрямляется. Старик хлопает его по плечу.
— Отто, здесь тебе всегда найдется место, но когда объявится Бастер, будь любезен, приободри его.
— Конечно, сэр. — Перед Отти снова появляется лицо Баса. Ярость прогоняет весь страх. Он почти что знает, как все случилось на самом деле. — Я не сразу сообразил, что он тоже будет.
— Он скоро объявится. Так ты не припомнил, что там произошло?
— Нет, сэр. Просто мы с Шейлой рыбачили, а Бас подъехал и сказал, чтобы я ехал с ним и послушал какой-то шум из-под крыла.
— Даже через столько лет ничего не вспомнилось?
Шейла приобнимает старика.
— Папа, со временем все заседает еще глубже. Отти уже никогда не вспомнит.
Старый Герлок топчется на месте и кряхтит:
— Просто я подумал…
Старуха выходит с кухонным полотенцем в руке, и Отти видит, как она вздыхает, сдерживая рыдания.
— Отто, не вздумай обижаться на то, что Бас приедет. Это большой грех, что его позвали, как есть чертовщина.
Старик жестко смотрит на нее, потом на Шейлу и Отти, и его лицо от прилившей крови становится серо-синим.
— Шейла, покажи-ка ему новую собаку. Только чтоб не баловать ее, охотничьей собаке это нельзя.
Шейла с Отти спускаются по ступенькам, идут по глиняной дорожке к амбару. От сурового солнца Отти щурится. На обожженных холмах зеленые пальцы тянутся к логам, в которых еще осталась вода. Он оборачивается и видит, что старик идет в дом, а старуха, закрыв лицо руками, стоит одна.
— Они затеяли какую-то чертову игру, — говорит Шейла. — Сначала ведь никто не звал Баса. Потом папа услышал, что ты здесь, да и говорит: кровь из носу привезите Бастера.
— Мне без разницы. Просто все это поднадоело.
Она берет его руку.
— Почему ты не приезжал раньше?
— Все хотел приехать, но не бывал в этих краях. Я не пойму, а почему ты осталась?
— Больше некуда податься. Ты изменился, Отти. Ты был жестким, как кочерыжка, а теперь стал спокойным. В тихом омуте… совсем как Бас раньше.
Он прищурился еще сильнее.
— Как у тебя самой дела?
— Здесь ведь ничего толком не происходит. Вот у тебя наверняка интересная жизнь, ты же все время на колесах. Не устаешь?
Отти фыркает.
— Вы все жалеете меня, так ведь? Только вот я неплохо устроился, а у вас все стоит на месте.
— Дела у нас хуже не придумаешь, если ты об этом.
Она отворачивается, и он замечает, как потускнели ее кудрявые волосы. В шестнадцать в ней не было ничего особенного, и он мечтал, чтобы она стала симпатичнее. А теперь перед ним стоит старая дева из захолустного городка. Он догадывается, насколько же ей горько.
— Это мой последний рейс, — говорит Отти и ждет, когда она взглянет на него. — Подыщу себе нормальное место, с нормальными коллективом. Я ведь попал в черный список профсоюза, они совсем не дают работать. Но я знаю один гараж в Чикаго, где чинят…
— Не удержишься ты там, Отти. Пустить где-то корни — это не твое. Нигде ты не удержишься.
Отти полунадеялся, воображал смутную картинку. Он работает пятидневку и переводит Шейле деньги по автобусному тарифу. Теперь он откладывает картинку в сторону, и она тут же тускнеет.
Он смотрит на загон. Новая собака Герлока — гончая с квадратной головой. Отти знает, что если ее погладить, ничего страшного не случится. Собака пусто глядит на них. Она стоит у своей будки, в пыльной тени, и бьет хвостом. Вокруг жужжат сине-зеленые мухи, но она не цапает их, как цапал Бигль. Кое-чего покажу тебе, покажу чего-то
Двое мальчишек, они с Басом, весь день обрезали кусты вдоль ограды. Перед заходом Солнца, когда по небу носились облака стрижей, они наткнулись на кости белохвостого оленя. На пожелтевших ребрах еще висели кожистые лоскуты, а выбеленные рога вцепились в череп.
Бас схватил череп, как раз когда Отти потянулся за ним.
— Гляди-ка. Бьюсь об заклад, его убили индейцы.
Отти тянул за рог, пока Бас не отпустил, а потом швырнул череп в густой лес.
— Да и черт с ним. Таких черепов много, как греха.
Он принялся было обрезать следующий куст, но увидел, что Бигль вспугнул и по-зрячему погнал кролика. Бас сидел в стороне и все глядел на путаницу ветвей. В лесу уже стемнело. Бас почти плакал:
— Я же хотел взять череп, чтобы у меня была коллекция, как у тебя.
— А Бигль гонит еще одного кролика, — сказал Отти.
Он продолжил работать и услышал, как Бас, чтобы не отставать, тоже замахал серпом.
— Не нравится мне твой Бигль, — сказал Бас.
Муха жужжит у Отти перед глазами. Он отмахивается и смотрит, как Шейлин пес нюхает проволоку. Пес пытается перепрыгнуть ограду, но Шейла ловит его за ошейник.
— Девчонка и мальчишка, — говорит Отти.
— Его это не касается, мы отвозили его к ветеринару.
— Все равно он помнит, что к чему. — Отти смотрит на хребты, превращенные солнцем в коричневый пожар, и ему вспоминается мальчик, держащий мышиное тельце, вспоминается полое дерево и щенок бигля.

На заднем дворе треугольник звенит к обеду, и Отти с Шейлой шагают вдоль амбара. Отти поднимает глаза и видит, что Баса в кресле-каталке везут под раскидистую катальпу. Шейла торопливо, беспокойно глядит на Отти. А тот медленно идет к Басу, пытаясь разглядеть каждый день сокрытого времени, но видит только Баса какой он есть сейчас. Баса скрючило на одну сторону, руки — две костлявые плети — сложены на коленях, голова наклонена на сторону. Он весь бледный, рыхлый, его лицо будто гипсовое. Отти слышит смрад и догадывается, что он идет из мешков, висящих на кресле-каталке.
— Здесь Отти, — говорит мать Баса и наклоняется над ним. — Ты же знаешь Отти.
Бас поднимает глаза на свою мать, и его лицо сводит судорогой. Он раскачивается вперед-назад.
— Ку-рить.
На его коже проступают синие вены. От промежности по трубочке бежит желтое, и он поднимает трубочку, чтобы все слилось в мешок.
— Ох, милый, как же много ты куришь. — Старуха переводит взгляд на Отти. — Дядя Джордж говорит ему бросать, но ведь у него это единственная радость. — Отти пожимает плечами. — Смотри, Отти приехал.
Отти садится на корточки, протягивает Басу руку.
— Привет, Бас.
Бас берет руку, потом оскаливается и рычит матери:
— Ку-рить.
Отти протягивает ему сигарету и сам поджигает ее. Завитки дыма застилают Басу глаза, и он медленно, один раз моргает. Кусочки табака налипли на его серые губы, он вяло сплевывает их. Мать Баса вытирает ему подбородок. Отти, присев на газоне, смотрит Басу в лицо, но всех дней ожидания как не бывало — он помнит только открытую мальчишескую улыбку. Отти чешет свой шрам, и от руки пахнет Басом — детской присыпкой и мазью от пролежней.
— Бастер, это Отти, — снова говорит мать Баса.
— Отто.
Старик Герлок стоит на крыльце, держит у груди Библию. Он заложил пальцем страницу. Отти встает.
— Да, сэр?
— Принеси-ка из сарая плуг.
Пока он идет к сараю, в нем поднимается странное чувство. Он вспоминает, как шел здесь — много ночей, лет назад, — и Бас крикнул: «Я покажу тебе кое-чего, Отти». Бас ухмыльнулся, скомандовал Биглю плясать на задних лапах и приподнял его за ошейник. Потом Бас с силой ударил серпом, и Бигль, кашляя, поплелся в угол. Сначала его ноги сложились в суставах, потом он завалился на бок и перестал дышать, а его живот раздулся. Крови совсем не было, только розовая ранка между ребер. Потом Отти понес Бигля на темные холмы.
В жарком сарае он приходит в себя и достает плуг. Ручки и постромки прогнили, лезвие похоже на какой-то древний предмет, и его пальцы касаются теплого, протравленного ржавчиной металла. Герлоки много раз рассказывали, что этот плуг первым взрыл землю в долине. Отти думает о том, что все это бессмыслица, и о том, что они могли все придумать.
В глаза ему летят опилки, и он отшагивает, смотрит на потолок: это шмель точит стропило. Балки покрыты крапинками в местах, где старый Герлок замазывал дырки осевой смазкой. Шмель все точит и точит. У Отти не идет из головы Шейлин смех, тонкий счастливый смех над горящими осами. Он помнит гнездо в ее руке, ее свежую улыбку и осиные личинки, выползающие из бумажных ячеек, из-под ее пальцев.
Он относит плуг на крыльцо, кладет на перила и стряхивает с рубашки ржавые хлопья, но коричневая пыль втирается в ткань. Он идет на край двора. Подходит Шейла, и он чувствует ее взгляд, чувствует, как ее пальцы пожимают его предплечье.
На крыльце старик проповедует по Библии, и его голос — ветер и шепот. Слова его бога окрашены во всеми забытые, старые-престарые цвета. Герлоки все равно слушают, а Отти глядит на них, на их безупречно подогнанную одежду. Старик — единственный набожный человек из всех собравшихся. Отти слышит в проповеди фальшивую власть, замечает, как зрители притворяются. Старый дурак, думает он, скоро твое место займут новые дураки. Герлок кричит холмам:
— Ибо если с зеленеющим древом сие делают, то с сухим что будет?
Головы склоняются в молитве, в смутном пожелании, в возносимой надежде, и, одна за другой, головы поворачиваются к Басу.
— Благослови, боже, плуг, — говорят все.
Выстраивается очередь за ужином. Отти глядит на отдельный стол Баса и понимает, что у Баса здесь нет никаких прав. Здесь ни у кого нет прав. Им всем надо бы обедать по отдельности. Ни у кого здесь нет прошлого, нет жизни.
На другом столе разложены блюда, вкус которых он давно забыл: фасоль пинто, жареные помидоры, соус чау-чау. Он голоден и идет следом за Шейлой, наполняет тарелку и садится так, чтобы видеть Баса. Старый Герлок подходит к их столу, складывает худые руки перед тарелкой и про себя читает молитву. Шейла подталкивает Отти локтем, кивает на отца, и рот ее растягивается в ухмылку. Отти пожимает плечами. Он ест и смотрит, как мать Баса чистит курицу и с ложки кормит своего мальчика. Старик, перемешивая еду, поднимает глаза.
— Хорошая у тебя жизнь?
Отти, как его учила старуха, откладывает вилку.
— Работы вполне хватает.
— Я полагаю, так оно лучше забывается.
— Да, сэр. Я совсем забыл про ваше жестокое обращение.
Шейла берет Отти за руку:
— Вы оба, прекращайте.
Губы старика бледнеют в улыбке:
— Как же так вышло, что машина разбилась, Отто?
Отти озаряет тусклая вспышка. Все недомогание и боль стекают от шеи вниз по позвоночнику. За спиной старика сидит Бас — его глаза полны тяжелой грусти. Отти все знает.
— Мы уже это проходили.
Шейла сжимает его руку.
— Черт возьми, прекращайте.
Старик замахивается на нее, и она отворачивается. Отти кричит:
— Ударь меня.
Старый Герлок опускает руку.
— Нет уж, ты и без того страдаешь. И она тоже. — Старик, не поднимая глаз, продолжает есть.
Бас останавливает на Отти беспомощный взгляд и в ярости поджимает губы. Он выпрямляется в кресле-каталке и отмахивается от ложки с курицей. Он стонет:
— О-ти.
Шейла берет Отти за локоть.
— Довольно, пойдем отсюда.
Он снимает ее руку и идет к катальпе, под которой почти исчезла тень. Он наклоняется над Басом, совсем близко, и улавливает запах прокуренной жирнящейся кожи. Бас кричит и мотает головой.
— О-ти.
Отти шикает ему:
— Бас.
— О-ти.
Он глядит на отекшие костяшки на руке Баса и вспоминает минуты их езды по перевалу. Он заметил, как лицо Баса затвердело перед борьбой, заметил ухмылку перед тем, как рука провернула руль на полный оборот и гнутый металл заскоблил о край моста. Покажу тебе, для тебя кое-чего Отти глядит на холмы: там есть обнажения породы и неглубокие пещеры. В одной такой пещере он прятался. На подстилке из листьев, у костровища, у холодного тельца Бигля он пережидал ночь. Он приседает, кладет руку Басу на плечо:
— Бас?
Бас моргает и опускает голову.
Отти встает, видит, что все Герлоки уставились на них, и идет со двора в сторону коричневой пустоши. Шейла бежит за ним и ловит его руку, чтобы он пошел медленнее. Он поворачивает, идет вверх, ко фруктовому саду, и на гребне останавливается. Внизу черные разводы Ту-Майл-Крик проступают между чащами, единственной местной зеленью, что едва-едва растет на подтопленных берегах.
Он вспоминает, как они со старым Герлоком стояли в ручье. Он почти что чувствует, как прохладная вода омывает его колени, как лица касается ладонь и он внезапно погружается в поток. Тогда он единственный раз молился. Он попросил навсегда остаться жить в этих краях. Руки Шейлы обнимают его.
Земля усыпана плодами: спелыми, гнилыми, раздувшимися желтой коростой. Отти подбирает узловатое яблоко, его зубы прокусывают сухую кожицу. Мякоть совсем безвкусная, и он видит, что все деревья нужно подрезать. Он отбрасывает плод.
— Было время, мы мастерили подпорки для веток.
— А меня мама заставляла целыми неделями готовить яблочное масло. Мы уж давно не занимаемся этим. — Она фыркает от смеха и, изображая старика, подносит ко лбу ладонь: — Ох, милая, что же станется с сухим деревом?
— Видать, оно рассыпется.
— Это верно, — говорит она и прижимается к нему. — Трах к траху.
Для Отти это слишком близко. Он отстраняется и смотрит, как она подбирает что-то с земли и протягивает ему — половинку бледно-голубого яйца дрозда, пролежавшую здесь с весны.
— Если из яиц никто не вылупляется, они вышвыривают их, — говорит он.
— Ты уже рассказывал. Мне вспомнилось, что ты собираешь такие штуки.
Он думает про столик в своей комнате, наконечники стрел, гипсового ангелка. Он снова видит, как олений череп улетает в заросли и разбивается вдребезги. Его улыбка сникает.
— Нет, больше не собираю.
Она сжимает руку, и скорлупа крошится в бело-голубую пасту.
— Меня ведь никогда не любили.
— Что за бред, Шейла. Тебя любил Бастер.
— Бас? — Ее ладонь прикрывает глаза от уходящего солнца.
— Он решил, что в тот раз у ручья мы переспали.
Она сцепляет ладони за шеей, снова улыбается.
— У меня так и не было мужчины, хотя я хотела вас обоих. А ты не хотел меня?
Он качает головой.
Шейла щурится, и ее ладони соскальзывают с шеи. Она отшагивает, поворачивается, спешно уходит к дому. Сквозь деревья и высокую тимофеевку ему видно, как она уходит. Ему хочется, чтобы она не оборачивалась и затерялась среди толпы.

Он приваливается к кладбищенской ограде, скребет палочкой мертвый мох и чувствует, что ребристые прутья впиваются в рубашку. Солнце оставило молочного цвета шрам на небе за холмами. У ручья кричит зуек, улетающий от топей к солнечной черте. По земле крадется сине-коричневый свет, и листья против темнеющего неба складываются в узоры.
Он подбирает с земли палые листья, по одному, будто годы суматошной жизни. Ощупывая сморщенный край листа, он замечает, что на его коже еще играет уходящий свет. Все ужасно далеко, все похоронено, и он знает, что они переменились к нему не из-за какого-то оленьего черепа, а от чего-то гораздо большего.
Он шагает по темному саду. Мигает зарница, и в тени деревьев он слышит томный гул саранчи. Сколько оленей умерло зимой в здешних снегах, думает он, сколько мышей превратилось в землю. Шагая вдоль ограды, Отти понимает, что Бас присвоил эту ферму и запечатал ее во времени, которое теперь проживает каждый день. И в последний раз Отти видит их вместе: умирающая собака и двое бестолковых детей, вечных привидений, которые не способны ни играть, ни смеяться. Даже мертвые, они будут драться за кости.
С темного двора автомобили разъезжаются в ночь — к своим городам, к новым годам. Он ждет, пока на ферме не потушат весь свет, и тогда шагает к крыльцу.
— Что, завтра поедешь? — Старого Герлока, сидящего на крыльце, скрывают тени.
— Да, сэр.
— Оставайся, поможешь нам убрать табак.
Отти ухмыляется.
— Серп не идет мне в руку.
— Почему ты не расскажешь правду про Бастера?
Он пожимает плечами, проводит ладонью по лицу, но от руки нет запаха присыпки и крема. Пахнет только пыльными листьями.
— Полагаю, что Бас пытался… Все-таки он сделал это по неосторожности.
Старик встает, открывает дверь, долго стоит не двигаясь, потом сплевывает через перила.
— Прости, господи, мою усталую душу, но я надеюсь, что ты сгоришь в аду. — Старый Герлок заходит в дом.
Отти сидит на качелях, снова вспоминает оконную решетку в далеком Прантитауне и смеется. Решетка была ни к чему. Он же никак не угрожал им. Чего случится с сухим древом
— Оно рассыпется. — Голос его звучит прокуренно.
Пошуршав в обувной коробке жестяными ферротипами, он выбирает один картонный снимок, поджигает его, смотрит, как в темноте снимок сморщивается в рыжий, синий, сиреневый комок. Он поджигает следующий снимок, и огонь съедает лица позабытых всеми людей. Оно рассыпется Третий снимок он хочет поднести к осиному гнезду, чтобы спаленные насекомые валились вниз, чтобы личинки пузырились над цветными огоньками и бумажное гнездо тлело по краям. Но ведь Отти никогда так не поступает. Он качает головой, тушит огонь. Последняя искра вспыхивает, взлетает со снимка, прогорает.
— Оно рассыпется.
В доме ему тесно, не хватает воздуха. Эти стены пропитались запахом жирной курицы, и его уже не отделить от запаха ветхости. Отти тихо поднимается по ступеням и не видит света под дверью старого Герлока. Пока он шагает по коридору, на его коже все равно проступает испарина.
Проходя мимо Шейлиной двери, он поднимает глаза. Она стоит в дверном проеме — серая ожидающая фигура. Он останавливается и тоже ждет. Ему слышно, как она дышит. Он медленно поднимает руку, касается ее лица и чувствует, как пыль с его ладони липнет к ее потной щеке. Он как следует знает Шейлу, знает ее поступки.
Он заходит в свою старую комнату, отдергивает белое покрывало, но оставляет его на кровати. Он складывает в дорожную сумку бритву, мыло, расческу и другие принадлежности. Надевает свежую футболку, закрывает на сумке молнию и шагает по коридору. Шейлина дверь закрыта, и Отти понимает: то, от чего они переменились к нему, будет вертеть ими вечно.
Перед домом пусто и темно. Он забирается в кабину тягача и вспоминает, есть ли вблизи завода подходящая площадка. Колокольчик звенит и сразу затихает, и передачи, их десять для движения вперед, напрягаются и воют сквозь очередную ночь — жуткий шум.