2.Кому сундук?

И тут-то – молодец на вороном коне. Лошадка темная. Подскочил к терему, на голову свалился. Откуда, кто дал телефон? Так и не узнала. Срочно покупает квартиру. Я вяло называю стандартную цену, рассказываю, что уже и с соседями договорились. Но ему надо – срочно. Вот именно эту. Хочет посмотреть.
«Манипулятор наверняка», – сказала подруга, не раз прошедшая через испытание куплей-продажей недвижимости. Я чувствую себя в несмешной ловушке из старой советской юморески. Раки по пять, но вчера. Но крупные. Раки по три, но мелкие. Но сегодня. У меня есть покупатели, про которых хотя бы уверенно знаю, откуда взялись. И они звонят мне с вежливым возмущением, почему кто-то незваный смотрит обещанную им квартиру. «Мы же договорились?» Я отвечаю, что, конечно, договорились. Я и сама возмущена: только что выяснила, что незнакомец, этот принц на ровном месте, обещавший мне сумму, немногим меньшую той, что мама моя обводила в тетрадке, но точно превосходящую ту, что сулят мне вежливые соседи, – эту вот сумму он числит в сомах. Сом и раньше был только в полтора раза дешевле рубля, а в спецгоду двадцать втором сравнялся и даже моментами превозрос. Незнакомец собирал нам сомы, а это значило, что мы теряем и в сумме сразу, и при переводе в рубли.
Хорошо помню этот весенний день в Москве, когда мы с Самсоном едва вышли из детской зубной поликлиники. Сын еще в стрессе и нуждается в моем внимании, но уже осваивает возле поликлиники площадку – а это требует внимания двойного. Но вместо того чтобы быть с ним всей душой и двумя глазами, пока младшая спит, я болтаюсь на телефоне, как на гвозде. Наседаю на незнакомца, уворачиваюсь от метательной вежливости соседей. «Аллах все видит!» – грозит незнакомец, упирая на то, что уговор на сумму покруглей изначально был в сомах. «Он обещал дать больше, но обманул», – хмуро каюсь я перед соседями. «Это всегда так, только обещают», – журят меня соседи, как гулящую дочь. «Ну и что, что больше? Больше не больше, главное – договорились!» – упирают и они. Я нисколько не довольна тем, что вынуждена вернуться к их предложению. Деньги по московским меркам в любом случае не большие, но я боюсь продешевить не ради денег. Я хочу уважительной цены за наше с мамой и бабушкой общее прошлое. И чувствую себя по своей вине обманутой, как возмечтавшая о проезжем купце горничная.
А незнакомец довершает образ манипулятора, сообщая, что сын у него инвалид. Квартира срочно нужна ради сына. Но сам незнакомец покупать ее не приедет. Он будет в Джалал-Абаде, но раньше. А мы уже купили билеты для сделки с соседями – на даты немногим, но позже. Сосед порешает вопросы и уедет, не дождавшись нас, оставив деньги родителям. Сына-инвалида родителям оставит тоже. Мы же приедем в даты, назначенные соседями, заключать сделку не с ними, а с не известными родителями незнакомца, который оставит для нас сумму в не проясненной валюте.
Потом Джамиля подтвердит, что незнакомец легко посулил больше, потому что рассчитывал выиграть на просевшем курсе рубля. Но курс выровнялся, и он пересчитал посул на сомы. И когда я решительно отказалась: мне казалось уже опасным иметь с ним дело, – согласился на рубли скрепя сердце. Но мне не стало спокойнее.
День за днем, час за часом я прокручивала с сестрой-юристом, подругами и мужем варианты, как получить с незнакомца наверняка. Незнакомец говорил, что работает в Щербинке со стройматериалами. И мы придумали, как в единственный подходящий день между его приездом из Джалал-Абада и нашим туда отъездом мы встретимся в Щербинке, чтобы уладить дело с российским нотариусом, пред очами которого незнакомец передаст нам брикеты банкнот, как в кино. Мысленно я раз за разом пробегала страшную дистанцию между нотариусом в Щербинке и отделением Сбербанка, и по дороге меня раз за разом окружала щербинская строительная братва. И щербинский нотариус представлялся соучастником местных раскладов. К счастью, сестра-юрист выяснила, что в России нам сделку не заверят.
Мне хотелось убедиться в надежности незнакомца, прежде чем отказывать соседям. Хотелось приехать с легкой душой – разбирать вещи в квартире, прощаться. Но пришлось лететь как есть – с грузом нарушенного обещания, не снятыми подозрениями, в полную неизвестность, как провернется дело.
В день сделки я надела свое новое, к новому младенцу купленное, счастливое платье – в рабочей сливочно-коричневой расцветке, с кармашком для кормления грудью. Как и многие долгие дни в Джалал-Абаде, мы начинаем наш решительный день в парке, между неутомимым ларьком с мороженым, протяженной клумбой, которую по вечерам объезжают дети в игрушечных, прокатных автомобилях, и двумя дворцами батутного спорта, с утра при нас надуваемых, а к ночи при нас сдуваемых, не до тряпочки, но так, что надувные колонны и арки, будто срезанные, падают в двумерный сон.
Я на взводе. Только что поговорила с почтенным аксакалом, другом тети Лизы, маминой одноклассницы, ухаживавшей за бабушкой в ее последние недели, а теперь вырвавшейся жить в столицу, в Бишкек, к удачно выданной замуж внучке. Было дело, тетя Лиза просилась пожить у нас в квартире после смерти бабушки – одной в двух комнатах. В Джалал-Абаде у ее семьи большой дом на земле, который постоянно достраивали. Возможно, ей хотелось покоя – не вечного, а личного, сейчас. И когда я через нее обратилась к однокашнику мамы побогаче – узбеку, бывшему мэру: спросила, не найдет ли он для нас подходящего покупателя, – первое, что передала от него тетя Лиза – было повеление отобрать у Джамили и передать тете Лизе от квартиры ключи. Обе инициативы увязли в вялом моем отнекивании: где я, мол, а где ключи. И вот в лето нашего главного приключения тетя Лиза живет, как мечтала, в квартире, одна, да еще в большом городе. Но здешнее не отпускает. Она обратилась к дяде Али, почтенному аксакалу, чтобы он помог переправить из нашего дома в Бишкек кровати и сундук.
Почувствуй себя наследницей родового поместья. Из какой-нибудь дальней губернии, откуда вывозить себе дороже. Да и не в столичную же каморку везти вещи, простоявшие десятилетия просторно и бессменно. В квартире две пары кроватей – по паре в каждой комнате, все четыре с пружинящим дном под грудой комбинаторно сложенного и разглаженного за годы лежки барахла. Две кровати плыли сюда морем из Баку – не весь путь, но все же. И кажется, эти кровати ценятся выше: почему-то и Джамиля, и тетя Лиза – два друга дома, которым я рада оставить вещи дома, – просят именно их. В итоге я разделила пару – каждой обещала по выбранной кровати и еще по сундуку. Сундук не фабричный, делал бакинский мастер, друг прадедушки, бабушкиного отца, работавшего и рано умершего в Баку, где родились моя мама и ее брат. Такая корова нужна самому, но куда? Сундук не стеллаж. Громоздкое чрево без полочек – в таком прятать на потеху детей и хранить смертное, как делала бабушка, да еще – старые платья, нарочно оставленные донашивать в Джалал-Абаде, и стоптанные детские, еще советские сабо. Тяжелая крышка, вечно заваленная пакетами, сумочками, панамками. Чтобы открыть ее, нужна и стена пустая, без полочек.
Я недоумевала, как две кровати с высокими спинками и неподъемный сундук поедут из Джалал-Абада в Бишкек, к тете Лизе. Но кровати оказались разборные, а дядя Али, которого в глаза я так и не увидела, – аксакалом бодрым. Муж открыл ему квартиру, пока я нервно выгуливала детей на стадионе «Курманбек» неподалеку от нашего дома и парка. И вот когда дядя Али позвонил подтвердить, что все в порядке, кровати и сундук в его надежных руках, – он меня и огорошил. За сколько, спросил, продаете? И услышав ответ, сказал: а, продешевила. Хорошо, подумала я, что он не слышал, за сколько я собиралась продавать деликатным соседям, напрасно оформившим для сделки кредит. У самого дяди Али все было путем, схвачено. Оба сына в России. Один вхож в общество чиновника – дядя Али назвал фамилию, но я тут же ее упустила. А второй в российской армии, по контракту. Шло лето спецгода, я немо дрогнула. Но дядя Али говорил о сыне уверенно.
Джамиля еще хотела стремянку – но стремянка пропала. Джамиля сетовала на тетю Лизу и тревожилась о часах. Наручных дедушкиных, которые бабушка не использовала по назначению: зрение давно не то, – но с которыми, говорила Джамиля, не расставалась. Часы нашлись – и дедушкины очки, рассыпанные в обломки, в пластмассовую труху. Очки я брать не стала – но упрямо завернула с собой кирпич, который моя бабушка когда-то нашла, прогуливаясь, в Петергофе: нашла да положила на память в дамскую сумочку – одну из многих, какие она сама шила и покупала, спуская получку.
В Москве две подруги меня наставляли взять новогодние игрушки – у бабушки елка старинная, стояла неразборно. И вот намытые шишечки, человечки, шарики сушатся в гостиничном санузле на подоконнике, на вафельной белизне полотенца. У шариков отколоты хвостики, морковка с облезлым боком. Я шлю фото московским наставницам. Игрушки на прищепке ценятся в любом состоянии, – отвечают мне они. Я разыскиваю среди стекляшек пару сокровищ на прищепке. Ценится в любом виде и дед Мороз. Их у меня два: малый и валкий большой, с такой же полой, большой, монолитной Снегурочкой. Подруга обещает помочь пристроить их на продажу. Потом в Москве большой дед со Снегурочкой укладываются спать на балкон – и даже на новый год не тормошатся. Они помнят меня маленькой – но я не знаю, как подпустить к ним своих детей. А малый, с веревочкой-хвостиком и надтреснутыми швами по бокам, воткнут среди кухонной дребедени, рядом со швейной коробкой, – можно сказать, почти у сердца.
Джамиля сожалела, что мы вынуждены тратиться на гостиницу, и предлагала пересидеть у бабушки, в родных стенах. Я с удивлением припоминаю этот ее совет – в монтажной склейке со следом, который я оставляю на покрывале, встав на кровать, чтобы снять со стен гирлянды из старых поздравительных открыток. След кощунственный: я встала на бабушкину кровать в обуви. След глубокий, потому что покрывало на кровати, как все в доме, принакрылось серой густой пылью.
Из квартиры взять нечего. Не то что чужим – даже нам. Не поющая музыкальная шкатулка, не работающий проигрыватель. Выцветшие открытки, каждую из которых я буду в гостиничном номере протирать, разрывая связавшую их на годы нитку, складывая стопкой для перевозки. Бабушкины платья – самошитые, бокастые – висят как новые в старом шифоньере. Местные таких не носят. Бабушкины и наши с мамой старые платья я отношу в единственную известную мне здесь социальную службу для русских – православную, в бело-голубом оформлении, церковку. В этой церкви, в этом городе меня когда-то крестили. Досыпаю в отданное игрушек: бабушка выставочно – разложив на виду, на одной из четырех кроватей – хранила дешевые, с базара, местные игрушки Самсона. В церкви особенно радуются игрушкам – и хотели бы к ним еще и детских вещей. Говорят, что отвозят в курируемые села под Джалал-Абадом. В последний момент я решаюсь и оставляю с Самсьими гремучими игрушками единственную мягкую – бабушкину. Серенький пузатый динозавр был куплен мною давным-давно в еще не реконструированном «Детском мире» и прожил у бабушки под именем Бегемотика. С Бегемотиком они ждали нас с мамой круглый год. С Бегемотиком провожали, глядя с балкона. У бабушки не оставалось родных рядом, кроме Бегемотика. Я думала забрать его с собой. Но подруга, наставлявшая по новогодним стекляшечкам, сказала: «Отдай детям». И я поняла, что у нас Бегемотика ждет одинокая старость печального сувенира – или запыленное небрежение среди других «плюшек», как называет их муж. Жаль Бегемотика – но я прощалась с домом, где он жил, и отправила его жить с чистого листа.
Мешками мы выносим из дома мусор. Новые хозяева начнут с ремонта, и Джамиля просила нас вынести побольше. Мы отрясали прах – она оставалась здесь, через дорогу от новых людей, перед которыми ей как будто не хотелось с первых шагов терять лицо. Мусор тягал муж – я знай разгребала, не слишком вглядываясь, чтобы пыли не вдыхать. Лаурка висела на мне в слингорюкзаке – над развалами, как над пучиной. Самсон тихо поигрывал тем, что выпросил из старых своих игрушек. Мешком больше – мешком меньше, я начала терять терпение: вот еще теперь мы должны в одни мужнины руки расчищать площадку для ремонтников. Но именно по принуждению Джамили я нашла в родовом хламе бесценные дары.
Конспекты мамы – вузовские, математические, для меня темный лес, но высаженный ее рукой в ту пору, когда она младше меня сейчас и куда я не доброшу воображение, как ни пыжься. Книги, лироречиво подписанные рукой бабушки – на память дочери, моей маме, и сыну, моему дяде. И ее же каллиграфично исполненная жалоба, удостоверяющая анекдот из детства о том, как меня на прогулке с бабушкой настоящий баран боднул и вывалил из коляски в сухой арык, а бабушка потом долго с палкой за этим бараном гонялась. Музыкальный дневник мамы из образцового отрезка ее биографии как отличницы и спортсменки, сломавшей руку на гимнастике перед экзаменом по скрипке. Ничего этого я раньше не видела и не знала, где лежит, а теперь нашла буквально под ногами.
Я беру из собранной в стопку букинистической сокровищницы очерки советского журналиста о минералах – для Самсона. Муж, и в Москве без трепета готовый выкинуть тома Толстого и Гоголя, просит «Электронику в самоделках». Книга подписана именем владельца, деда – но почерк похож на бабушкин: «Пустовой Николай Филиппович. Моряк. Радист. г. Владивосток». Остальное и правда выкинут. Русские книги тут нужны еще меньше, чем русские платья.
Со стола бабушки забираю две цветастые фотографии моей молодой семьи: я, муж, один пока ребенок, – сделанные в парке с потертым львом и распечатанные тут же, ей на память. И фотопортрет покойного дяди – пригодится вместо того, что стоит у нас в кухне на подоконнике, рядом с фотопортретом мамы. Мама на том фото – школьница в круглой советской, старинной уже рамке. Дядя – в уже отцовском возрасте и прямоугольной рамке из «Ашана». Даже в двух рамках: мама когда-то купила две и сделала два распечатка, чтобы и нам, и бабушке. Но у нас от влаги, что ли, образ подплыл зеленой, я не нашла оригинал фото, чтобы в Москве заменить. И вот увожу от бабушки дубликат, посвежее цветом. Дома у нас большой дедушкин портрет в возрасте молодого моряка, с волной в волосах, висит как приклеенный в комнате над компьютерным уголком, теперь доставшимся моему мужу. Бабушкиного же портрета ни на стенах, ни на окнах моего дома нет – я хотела даже разобраться в этом с психологом, но пока забила.
С балкона больше не нашего дома нам машет полнотело киргизка Аня, а в сердце я уношу последнее «прости» от тихой супруги деликатного соседа, подметавшей в подъезде пол. За сколько, спросила она, продали. Я называю сумму, в оправдание себе еще немного ее подкруглив. «И мы бы столько заплатили», – она взглядывает с неслышным упреком. Я не спорю, не пускаюсь в объяснения, что ее муж ни разу не предложил повысить ставки, а упирал неизменно на ценность самой нашей устной договоренности. Тем более не говорю ей, как рада я теперь, что все так вышло. Незваный незнакомец, торговец стройматериалами из Щербинки оказался единственным человеком, кому мне правда было продать и удобно, и выгодно.

3. Змей в горах

Еще накануне я тряслась, узнав, что в госрегистре встречусь с каким-то еще левым мужиком, догадавшимся мне прислать в ватсап сообщение, в котором я вычитала едва ли не угрозу: мы, написал, с ребятами подъедем, разберемся. Хорошо, что Джамиля перевела с ватсапного на человеческий, пояснив, что новое это лицо, очевидно, имеет в виду, что разведает, как нам пройти на оформление без очереди. Джамиля сопровождала нас в госрегистр, как на работу, как годами сопутствовала нашим перекликиваниям с бабушкой из Москвы. Друг дома – да еще со знанием киргизского и опытом работы с учреждениями, которые и на родине-то пугают, не то что в чужой стране. Такая помощь бесценна – особенно в свете того, что покупательница наша, оказалось, по-русски не говорит. Потому с ее стороны сделку и сопровождало новое лицо – цветущего вида мужчина, незнакомый друг незнакомца из Щербинки.
На крыльце госрегистра, по выходе, мы с покупательницей и Джамилей сфотографировались. И я расплакалась. Я столько месяцев воображала худшее: носилась, как курица, по мыслимому Джалал-Абаду с пачками сомов – ведь госрегистр в отдалении, а банки в центре, – выгадывала процент при переводе валюты, лишалась всего. И вот нашелся незнакомец, который может мне из России, из Щербинки, перевести на российскую же карту, – нужно только подождать, и мы стоим и ждем, поставив сделку на паузу, пока оплата поступит, и мне, конечно, неловко, что я заставляю ждать сотрудницу госрегистра, немую для меня покупательницу, ее цветущего спутника и Джамилю, но я уговариваю себя не быть идиоткой и уж не расписываться в получении денег без денег. Пока мы ждем, Джамиля спохватывается, что надо ведь передать главный документ на квартиру – потрепанную, тонкую, цвета вафли, несворотливого формата, полупустую тетрадь с куцым описанием жилплощади и истории владения. Я спешно фотаю, пряча разочарование: надеялась оставить документ на память.
Мне прислали покупателя, как из небесной табакерки, мне перевели с киргизского, мне перечислили с российской карты. Так легко и будто само собой исполнилось то, что мама планировала, а бабушка не велела, что для меня стало концом эпохи, а для мужа – экономно потраченным отпуском. Если бы не ковидная и родовая паузы, я, может быть, давно опустошила бы квартиру к продаже, мы вынесли бы мусор в четыре руки, и муж уложился бы в один билет и день – слетал бы сам, оформил все по доверенности, пока я бы дома квохтала от ностальгии. Не будь меня рядом, он и с Витьком разобрался бы короче и проще.
«Мы вообще-то отдыхать приехали», – скажет он нашему преследователю с примирительной улыбкой. «Не великий воин», – оценит Витек в ответ. «Твой муж не великий воин, но не бегает», – с позиции того, кто выше, старше и толще, протягивает он руку моему мужу и, потрясывая и посмеиваясь, рекомендует ему пореже руку упражнять, а чаще работать над приумножением рода. Он ударил бы с моим мужем по рукам – но муж, не меняясь в лице, сообщает, что деньги у жены. Тогда меняется в лице Витек: такого он не ожидал. Наверное, я для него нечто вроде моей бабушки, которой, как он ехидно вспоминает, все лишь бы «цветочки, стишочки». «Социофоб!» – клеймит он бабушку словом, выдающим раздражение на ту, что не давалась в руки.
Посмотрите на меня – как я в желтом отпускном платье тоже Витьку не даюсь. На задворках гостиницы – задняя дверь из столовой, – куда Витек нас вызывает, как заупрямившихся джиннов, не исполняющих желание, – я прямо-таки отскакиваю от него козой. Скачу не сразу, а когда он продолжает тянуть руки, хотя я уже сказала: нет, не нужно мне помогать держать мою дочь. У меня богатый опыт общения с людьми, которые тянутся делать и знать вместо меня, и я помню, что прямое «нет» их злит. Я боюсь разозлить Витька, поэтому скрываю агрессию в прыжках. Получается даже кокетливо. «Я не даю ребенка чужим людям», – поясняю я, очень довольная, что он не добрался. И тут же получаю подножку: «Чужим… Я – чужой... Все верно, я вам чужой, так почему я должен вас жалеть?»
Я с давних пор обещала себе, что ноги моей не будет в его машине. По мне так – рассчитаться и разойтись. Но Витек зовет обедать, обещая настоящую русскую кухню – как будто это главное, за чем едут в Джалал-Абад. Я надрывно блею мужу, что не сяду в машину к Витьку. Витек фраппирован моей паникой и уборматывает меня, как брыкливую козу. Наконец я прошу мужа подержать дочь, потому что ехать дегустировать русскую кухню в желтом платье не могу: в нем нет кармашков для грудного кормления.
В русскую кухню Витек зовет не случайно: русское кафе у самой мэрии держит его жена. Витек требовательно распоряжается, подгоняя официанток и следя за тем, чтобы у Самса был компот, а муж попробовал окрошку. Я не только проехалась в машине Витька – я въехала в его логово. В роли вожака стаи Витек щедр. Этот обед – символическое подтверждение того, что наконец все будет так, как скажет он.
«Начинай кормить ее, а то молока у тебя скоро не хватит», – говорит он, к примеру, мне, пододвигая тарелку с пюре. «Сиську они любят погонять», – подмигивает, хохотнув, когда я прикрываю нас с Лаурой панамой. Лауре он умиляется: «Татарочка!» – признавая в ней достойную дочь моего мужа, в котором уже просек «хитрого татарина». Я очень тревожусь, как бы Витек не вздумал одергивать моего сына – поэтому одергиваю сына сама. Витек вступается: «Пусть говорит!» Он прочит Самсону карьеру «балаболки» и, выслушивая, не упускает из вида, хорошо ли тот кушает русскую кухню. «Не боится», – растроганно говорит Витек, глядя на Самса, и я вдруг понимаю, что это страх мой он принимает за своенравие. В моем уме Витек тут же обретает черты зверя, которого выбешивает, что зверюшки перед ним разбегаются. «А квартиру деду давали, – возвращается он к тому, что собрало нас за одним столом. – Деда она, а не бабушки. Такой человек был – ничего для себя! Аскет. Сейчас таких нет», – заключает скорбно, и я не слышу по тону, сокрушается ли он и о самом себе.
С бабушкой моей, впрочем, он в одном солидарен: радуется, что мне, с моим-то характером, достался хороший муж. Мне лестно, что Витек моего мужа разглядел, и я легонько себя за это презираю. С хорошим мужем мы в решительный этот отпуск в Киргизии, как никогда, близки – особенно когда сидим друг от друга подальше, на разных скамейках, высаженных вдоль побитого бульвара. Такова наша комфортная дистанция для задушевных разговоров. Я делюсь с мужем наболевшим: какой Витек абьюзер, как хорошо я знаю этот тип людей, как мы с мамой бегали от него, чтобы не связываться, и вот с этим человеком я провожу теперь каждый день моего куцего прощального тура по местам детства. Муж откликается, но не ведется: «Вы, интеллигенты, просто впечатлительные». Витек для него – обычный, простой мужик, какие мужу, работающему в большой инженерной компании, много звонят по работе.
Мужу все равно, заплатить ли Витьку. Но когда я, нависевшись в ватсапе на плече сестры-юриста, возвращаюсь к нему с полным ртом планов, как я завтра поставлю Витька на место, он, выслушав мою репетицию, расписанную до реплик, даже головой не качает. «Ну и будешь в Москве потом бояться», – никогда не казавшийся мне психологически подкованным, муж попадает в яблочко. Страх оставить здесь, в закрывающемся сундуке детства, призрак врага, из-за которого я больше сюда не сунусь. Чувство, что я и в Москве буду жить, будто не домой вернулась – а сбежала и прячусь. Вот что удерживает меня в контакте с самым нежелательным для меня в Джалал-Абаде лицом.
Моя решимость дать Витьку отпор ограничена зоной парка. Вы выбираемся сюда по вечерам, чтобы дать Самсу дешево попировать. Если не покупать в Джалал-Абаде испанские обои, можно почувствовать себя богачом. С мамой мы редко в Москве заглядывали в кафе – а в Джалал-Абаде могли позволить себе даже те, что подороже. В Москве мы с мужем не катаем Самса на аттракционах – а в Джалал-Абаде, что ни вечер, засовываем его в прокатные автомобильчики, батутные дворцы, карусели. Карусель в виде самолетов, с затыканными кнопками подъема и спуска в кабинах, сторожит почтенный дед, и Лаура, сидя на папиных руках, хватает его за бороду. Самс берет сеанс стрельбы дротиками по надувным шарам: за любое попадание приготовлен копеечный приз. Я тоже выбиваю несколько шаров – выигрываю приз побольше. На правах ребенка, которому предназначены все игрушки мира, Самс просит взять в счет моего приза резинового трицератопса. Я беру скрепя сердце: хотела плюшевую лягуху. Назлившись, что не сумела настоять на своем желании, я возвращаюсь доиграть – и забираю зеленый свой приз. «Последняя!» – хвалит мой выбор продавщица. У лягухи припачканная мордочка, но я счастлива. И тут же хмыкаю: вот мой уровень умения настоять на своем – счетом не выше ста сомов.
На старую центрифугу не пробраться. Не потому что очередь – наоборот, желающих мало, приходится ждать, чтобы набрался минимум для равновесной загрузки. Я долго не решаюсь и нарочно упускаю шанс. Наконец, понукаемая мужем, иду сдаваться страху высоты. Меня взметывает в старые кроны над разросшейся травой, над жутко осклабившейся внизу железной арматурой. Парни напротив ревут победно, но я на центрифуге не веселюсь, а работаю. Глубоко и счетно дышу. Мне нужно продышать мой страх – не высоты, а неволи. Принуждения к разговору с Витьком, к долгу перед ним, к необходимости, как в развязке «Гордости и предубеждения», уплатить неприятному человеку, чтобы спасти фамильную честь.
Когда мы забираемся повыше – едем на целый день в горы, в местечко Арслан-Боб, исправно навещаемое когда-то с мамой, – мой страх приотстает, уступая нагнавшей злости. В Арслан-Бобе два водопада. В малом плещутся, но вытекает он из большого, до которого не достать через ущелье, и даже на фото вблизи он выглядит водяной вертикальной палкой. Путь к обоим водопадам начинается с базара, откуда надо подняться к турбазе на тряском пикапе. От начала пути все здесь указывает мне на то, о чем я неотвязно думаю.
«Дветыси», – просит водитель за спринтерский подъем до турбазы. Я едва не отсчитываю две тысячи сомов, пораженная, как взметнулись цены, – но вовремя соображаю, что это водитель так выговорил слово «двести». И корю себя за готовность расстаться с деньгами по щелчку.
Путь к водопаду легко находится по сбегающему потоку – узким арычкам внизу, стремнине наверху. Муж с Самсоном останавливаются возле колеса водяной мельницы, я отхожу на травку переодеть Лауру. Вспоминаю, как сестра мужа прислала смешное видео, на котором младенцы, вынесенные на травку, все как один намагниченно задирают ножки. В Арслан-Бобе на горной травке в первый Лаурин июнь я провожу эксперимент – и смеюсь, потому что она задирает ножки точно так, как младенцы на видео: широко разводя в сторону. На июньскую травку я укладываю одноразовую пеленку, на пеленку Лауру, и тут, едва отсмеявшись, принимаюсь плакать. Я плачу зло, отчаянно. Мне так хорошо здесь, с моей семьей, как хорошо было когда-то с мамой, и я, возясь с памперсом, нашептываю в траву, обращаясь к Богу: вот скажи, почему такие, как она, умирают – а такие, как он, живут? Я не называю имен, но Бог и так поймет, что я о маме и о Витьке. Не то чтобы я для счастья нуждалась в устранении неприятного соседа. Но меня режет несправедливостью сам факт, что я должна провожать свой дом, и память, и детство, и радости прошлого, и утраты с тем самым человеком, которого меньше всего хотела когда-нибудь снова видеть.
Рутинный подъем к большому водопаду в июне не узнать. По дороге меня притесняет к изгороди табун лошадей – я оказываюсь одна против потока силы, превосходящей мою, и испуганно кричу, прижимая к себе Лауру. Но это только мне кажется, что поток силы против. Крупные спины, высокие ноги проходят тесно, но мимо нас, не задев. Я жду, когда же появится любимая моя полянка для отдыха и фотографий – пропитанная разливами влаги, вышитая веселым, рыжевато-зеленым мхом. Я едва узнаю ее по повороту дороги и приметным валунам. В июне здесь однотонно, скучно. Вскоре скука набегает на небо: внизу солнечно, а здесь, в приближении к большому водопаду, начинает накрапывать дождь. Мы решаем не упираться, а быстрей повернуть к малому. Он манит картинкой плещущихся в холоднющих брызгах детей. Но мы никак не попадем в нужный горный поворот – и долго кружим, дважды проходя один и тот же спуск-подъем по ореховой рощице. Самс на крутом спуске сваливается, я с Лаурой в рюкзаке едва не качусь. Мы находим малый водопад – но со спины, со стороны горного прикрытия: смотрим, как люди в нем снуют, торгуют, селфятся, но не знаем, как спуститься к ним. Когда мы наконец припадаем к веселящему холоду, подсвеченному разноцветными донными камушками, я снова провожу эксперимент над Лаурой. Нет, в отличие от травы, горной воды и камушков она не боится и с удовольствием погружает и ножки, и ручки – каким концом макнут. И пальцами камушки колупает.
На самой высокой точке нашего не согласованного ни с чем маршрута мне становится наконец легче. Я не фанат походов, дикая природа меня пугает, мне не придет в голову куда-то лезть, чтобы преодолеть себя. Но даже я чувствую целительную силу гор. Звучит фальшиво, как в рекламке, да и практике не соответствует: в точке, где мне стало легче, горы как раз токсичны. Тень дождя сдуло, и солнце, даром что июньское, ощутимо жжется. Я отползаю покормить Лауру под единственный, не слишком волосистый куст. На выбранной нами вершине лысовато – поэтому мы сюда и пришли. Это я еду в горы рыдать по маме и разбираться с образом врага – у мужа задачи поважнее. Через перевалы, тропы, ямы и ручьи он пронес сюда купленного на Али воздушного змея. Змей экологичного зеленого цвета, не нарушающего гармонии природы. В Москве, в парке на фоне деревьев змей теряется видом, да и скоро путается в ветвях. Другое дело здесь – на едва поросшей вершине, вознесшей нас к открыточной панораме гор, величественных и неприступных, словно задник в фотоателье. Глядя на задник, я могу представить, как высоко сейчас забрались мы сами. Между открыточным задником и нами – провал долины, и потому росчерк змея на фоне гор обретает не бумажную глубину. Я гляжу на мужа, бегающего туда-сюда по бугру с увлечением, достойным его почти пятилетнего сына, и думаю, думаю. И не замечаю, как перестаю думать – потому что не о чем. Не о чем с собой спорить, не на что жаловаться, не из чего выбирать. Правда в красоте, и красота здесь, на вершине, жжется.