3. Змей в горах
Еще накануне я тряслась, узнав, что в госрегистре встречусь с каким-то еще левым мужиком, догадавшимся мне прислать в ватсап сообщение, в котором я вычитала едва ли не угрозу: мы, написал, с ребятами подъедем, разберемся. Хорошо, что Джамиля перевела с ватсапного на человеческий, пояснив, что новое это лицо, очевидно, имеет в виду, что разведает, как нам пройти на оформление без очереди. Джамиля сопровождала нас в госрегистр, как на работу, как годами сопутствовала нашим перекликиваниям с бабушкой из Москвы. Друг дома – да еще со знанием киргизского и опытом работы с учреждениями, которые и на родине-то пугают, не то что в чужой стране. Такая помощь бесценна – особенно в свете того, что покупательница наша, оказалось, по-русски не говорит. Потому с ее стороны сделку и сопровождало новое лицо – цветущего вида мужчина, незнакомый друг незнакомца из Щербинки.
На крыльце госрегистра, по выходе, мы с покупательницей и Джамилей сфотографировались. И я расплакалась. Я столько месяцев воображала худшее: носилась, как курица, по мыслимому Джалал-Абаду с пачками сомов – ведь госрегистр в отдалении, а банки в центре, – выгадывала процент при переводе валюты, лишалась всего. И вот нашелся незнакомец, который может мне из России, из Щербинки, перевести на российскую же карту, – нужно только подождать, и мы стоим и ждем, поставив сделку на паузу, пока оплата поступит, и мне, конечно, неловко, что я заставляю ждать сотрудницу госрегистра, немую для меня покупательницу, ее цветущего спутника и Джамилю, но я уговариваю себя не быть идиоткой и уж не расписываться в получении денег без денег. Пока мы ждем, Джамиля спохватывается, что надо ведь передать главный документ на квартиру – потрепанную, тонкую, цвета вафли, несворотливого формата, полупустую тетрадь с куцым описанием жилплощади и истории владения. Я спешно фотаю, пряча разочарование: надеялась оставить документ на память.
Мне прислали покупателя, как из небесной табакерки, мне перевели с киргизского, мне перечислили с российской карты. Так легко и будто само собой исполнилось то, что мама планировала, а бабушка не велела, что для меня стало концом эпохи, а для мужа – экономно потраченным отпуском. Если бы не ковидная и родовая паузы, я, может быть, давно опустошила бы квартиру к продаже, мы вынесли бы мусор в четыре руки, и муж уложился бы в один билет и день – слетал бы сам, оформил все по доверенности, пока я бы дома квохтала от ностальгии. Не будь меня рядом, он и с Витьком разобрался бы короче и проще.
«Мы вообще-то отдыхать приехали», – скажет он нашему преследователю с примирительной улыбкой. «Не великий воин», – оценит Витек в ответ. «Твой муж не великий воин, но не бегает», – с позиции того, кто выше, старше и толще, протягивает он руку моему мужу и, потрясывая и посмеиваясь, рекомендует ему пореже руку упражнять, а чаще работать над приумножением рода. Он ударил бы с моим мужем по рукам – но муж, не меняясь в лице, сообщает, что деньги у жены. Тогда меняется в лице Витек: такого он не ожидал. Наверное, я для него нечто вроде моей бабушки, которой, как он ехидно вспоминает, все лишь бы «цветочки, стишочки». «Социофоб!» – клеймит он бабушку словом, выдающим раздражение на ту, что не давалась в руки.
Посмотрите на меня – как я в желтом отпускном платье тоже Витьку не даюсь. На задворках гостиницы – задняя дверь из столовой, – куда Витек нас вызывает, как заупрямившихся джиннов, не исполняющих желание, – я прямо-таки отскакиваю от него козой. Скачу не сразу, а когда он продолжает тянуть руки, хотя я уже сказала: нет, не нужно мне помогать держать мою дочь. У меня богатый опыт общения с людьми, которые тянутся делать и знать вместо меня, и я помню, что прямое «нет» их злит. Я боюсь разозлить Витька, поэтому скрываю агрессию в прыжках. Получается даже кокетливо. «Я не даю ребенка чужим людям», – поясняю я, очень довольная, что он не добрался. И тут же получаю подножку: «Чужим… Я – чужой... Все верно, я вам чужой, так почему я должен вас жалеть?»
Я с давних пор обещала себе, что ноги моей не будет в его машине. По мне так – рассчитаться и разойтись. Но Витек зовет обедать, обещая настоящую русскую кухню – как будто это главное, за чем едут в Джалал-Абад. Я надрывно блею мужу, что не сяду в машину к Витьку. Витек фраппирован моей паникой и уборматывает меня, как брыкливую козу. Наконец я прошу мужа подержать дочь, потому что ехать дегустировать русскую кухню в желтом платье не могу: в нем нет кармашков для грудного кормления.
В русскую кухню Витек зовет не случайно: русское кафе у самой мэрии держит его жена. Витек требовательно распоряжается, подгоняя официанток и следя за тем, чтобы у Самса был компот, а муж попробовал окрошку. Я не только проехалась в машине Витька – я въехала в его логово. В роли вожака стаи Витек щедр. Этот обед – символическое подтверждение того, что наконец все будет так, как скажет он.
«Начинай кормить ее, а то молока у тебя скоро не хватит», – говорит он, к примеру, мне, пододвигая тарелку с пюре. «Сиську они любят погонять», – подмигивает, хохотнув, когда я прикрываю нас с Лаурой панамой. Лауре он умиляется: «Татарочка!» – признавая в ней достойную дочь моего мужа, в котором уже просек «хитрого татарина». Я очень тревожусь, как бы Витек не вздумал одергивать моего сына – поэтому одергиваю сына сама. Витек вступается: «Пусть говорит!» Он прочит Самсону карьеру «балаболки» и, выслушивая, не упускает из вида, хорошо ли тот кушает русскую кухню. «Не боится», – растроганно говорит Витек, глядя на Самса, и я вдруг понимаю, что это страх мой он принимает за своенравие. В моем уме Витек тут же обретает черты зверя, которого выбешивает, что зверюшки перед ним разбегаются. «А квартиру деду давали, – возвращается он к тому, что собрало нас за одним столом. – Деда она, а не бабушки. Такой человек был – ничего для себя! Аскет. Сейчас таких нет», – заключает скорбно, и я не слышу по тону, сокрушается ли он и о самом себе.
С бабушкой моей, впрочем, он в одном солидарен: радуется, что мне, с моим-то характером, достался хороший муж. Мне лестно, что Витек моего мужа разглядел, и я легонько себя за это презираю. С хорошим мужем мы в решительный этот отпуск в Киргизии, как никогда, близки – особенно когда сидим друг от друга подальше, на разных скамейках, высаженных вдоль побитого бульвара. Такова наша комфортная дистанция для задушевных разговоров. Я делюсь с мужем наболевшим: какой Витек абьюзер, как хорошо я знаю этот тип людей, как мы с мамой бегали от него, чтобы не связываться, и вот с этим человеком я провожу теперь каждый день моего куцего прощального тура по местам детства. Муж откликается, но не ведется: «Вы, интеллигенты, просто впечатлительные». Витек для него – обычный, простой мужик, какие мужу, работающему в большой инженерной компании, много звонят по работе.
Мужу все равно, заплатить ли Витьку. Но когда я, нависевшись в ватсапе на плече сестры-юриста, возвращаюсь к нему с полным ртом планов, как я завтра поставлю Витька на место, он, выслушав мою репетицию, расписанную до реплик, даже головой не качает. «Ну и будешь в Москве потом бояться», – никогда не казавшийся мне психологически подкованным, муж попадает в яблочко. Страх оставить здесь, в закрывающемся сундуке детства, призрак врага, из-за которого я больше сюда не сунусь. Чувство, что я и в Москве буду жить, будто не домой вернулась – а сбежала и прячусь. Вот что удерживает меня в контакте с самым нежелательным для меня в Джалал-Абаде лицом.
Моя решимость дать Витьку отпор ограничена зоной парка. Вы выбираемся сюда по вечерам, чтобы дать Самсу дешево попировать. Если не покупать в Джалал-Абаде испанские обои, можно почувствовать себя богачом. С мамой мы редко в Москве заглядывали в кафе – а в Джалал-Абаде могли позволить себе даже те, что подороже. В Москве мы с мужем не катаем Самса на аттракционах – а в Джалал-Абаде, что ни вечер, засовываем его в прокатные автомобильчики, батутные дворцы, карусели. Карусель в виде самолетов, с затыканными кнопками подъема и спуска в кабинах, сторожит почтенный дед, и Лаура, сидя на папиных руках, хватает его за бороду. Самс берет сеанс стрельбы дротиками по надувным шарам: за любое попадание приготовлен копеечный приз. Я тоже выбиваю несколько шаров – выигрываю приз побольше. На правах ребенка, которому предназначены все игрушки мира, Самс просит взять в счет моего приза резинового трицератопса. Я беру скрепя сердце: хотела плюшевую лягуху. Назлившись, что не сумела настоять на своем желании, я возвращаюсь доиграть – и забираю зеленый свой приз. «Последняя!» – хвалит мой выбор продавщица. У лягухи припачканная мордочка, но я счастлива. И тут же хмыкаю: вот мой уровень умения настоять на своем – счетом не выше ста сомов.
На старую центрифугу не пробраться. Не потому что очередь – наоборот, желающих мало, приходится ждать, чтобы набрался минимум для равновесной загрузки. Я долго не решаюсь и нарочно упускаю шанс. Наконец, понукаемая мужем, иду сдаваться страху высоты. Меня взметывает в старые кроны над разросшейся травой, над жутко осклабившейся внизу железной арматурой. Парни напротив ревут победно, но я на центрифуге не веселюсь, а работаю. Глубоко и счетно дышу. Мне нужно продышать мой страх – не высоты, а неволи. Принуждения к разговору с Витьком, к долгу перед ним, к необходимости, как в развязке «Гордости и предубеждения», уплатить неприятному человеку, чтобы спасти фамильную честь.
Когда мы забираемся повыше – едем на целый день в горы, в местечко Арслан-Боб, исправно навещаемое когда-то с мамой, – мой страх приотстает, уступая нагнавшей злости. В Арслан-Бобе два водопада. В малом плещутся, но вытекает он из большого, до которого не достать через ущелье, и даже на фото вблизи он выглядит водяной вертикальной палкой. Путь к обоим водопадам начинается с базара, откуда надо подняться к турбазе на тряском пикапе. От начала пути все здесь указывает мне на то, о чем я неотвязно думаю.
«Дветыси», – просит водитель за спринтерский подъем до турбазы. Я едва не отсчитываю две тысячи сомов, пораженная, как взметнулись цены, – но вовремя соображаю, что это водитель так выговорил слово «двести». И корю себя за готовность расстаться с деньгами по щелчку.
Путь к водопаду легко находится по сбегающему потоку – узким арычкам внизу, стремнине наверху. Муж с Самсоном останавливаются возле колеса водяной мельницы, я отхожу на травку переодеть Лауру. Вспоминаю, как сестра мужа прислала смешное видео, на котором младенцы, вынесенные на травку, все как один намагниченно задирают ножки. В Арслан-Бобе на горной травке в первый Лаурин июнь я провожу эксперимент – и смеюсь, потому что она задирает ножки точно так, как младенцы на видео: широко разводя в сторону. На июньскую травку я укладываю одноразовую пеленку, на пеленку Лауру, и тут, едва отсмеявшись, принимаюсь плакать. Я плачу зло, отчаянно. Мне так хорошо здесь, с моей семьей, как хорошо было когда-то с мамой, и я, возясь с памперсом, нашептываю в траву, обращаясь к Богу: вот скажи, почему такие, как она, умирают – а такие, как он, живут? Я не называю имен, но Бог и так поймет, что я о маме и о Витьке. Не то чтобы я для счастья нуждалась в устранении неприятного соседа. Но меня режет несправедливостью сам факт, что я должна провожать свой дом, и память, и детство, и радости прошлого, и утраты с тем самым человеком, которого меньше всего хотела когда-нибудь снова видеть.
Рутинный подъем к большому водопаду в июне не узнать. По дороге меня притесняет к изгороди табун лошадей – я оказываюсь одна против потока силы, превосходящей мою, и испуганно кричу, прижимая к себе Лауру. Но это только мне кажется, что поток силы против. Крупные спины, высокие ноги проходят тесно, но мимо нас, не задев. Я жду, когда же появится любимая моя полянка для отдыха и фотографий – пропитанная разливами влаги, вышитая веселым, рыжевато-зеленым мхом. Я едва узнаю ее по повороту дороги и приметным валунам. В июне здесь однотонно, скучно. Вскоре скука набегает на небо: внизу солнечно, а здесь, в приближении к большому водопаду, начинает накрапывать дождь. Мы решаем не упираться, а быстрей повернуть к малому. Он манит картинкой плещущихся в холоднющих брызгах детей. Но мы никак не попадем в нужный горный поворот – и долго кружим, дважды проходя один и тот же спуск-подъем по ореховой рощице. Самс на крутом спуске сваливается, я с Лаурой в рюкзаке едва не качусь. Мы находим малый водопад – но со спины, со стороны горного прикрытия: смотрим, как люди в нем снуют, торгуют, селфятся, но не знаем, как спуститься к ним. Когда мы наконец припадаем к веселящему холоду, подсвеченному разноцветными донными камушками, я снова провожу эксперимент над Лаурой. Нет, в отличие от травы, горной воды и камушков она не боится и с удовольствием погружает и ножки, и ручки – каким концом макнут. И пальцами камушки колупает.
На самой высокой точке нашего не согласованного ни с чем маршрута мне становится наконец легче. Я не фанат походов, дикая природа меня пугает, мне не придет в голову куда-то лезть, чтобы преодолеть себя. Но даже я чувствую целительную силу гор. Звучит фальшиво, как в рекламке, да и практике не соответствует: в точке, где мне стало легче, горы как раз токсичны. Тень дождя сдуло, и солнце, даром что июньское, ощутимо жжется. Я отползаю покормить Лауру под единственный, не слишком волосистый куст. На выбранной нами вершине лысовато – поэтому мы сюда и пришли. Это я еду в горы рыдать по маме и разбираться с образом врага – у мужа задачи поважнее. Через перевалы, тропы, ямы и ручьи он пронес сюда купленного на Али воздушного змея. Змей экологичного зеленого цвета, не нарушающего гармонии природы. В Москве, в парке на фоне деревьев змей теряется видом, да и скоро путается в ветвях. Другое дело здесь – на едва поросшей вершине, вознесшей нас к открыточной панораме гор, величественных и неприступных, словно задник в фотоателье. Глядя на задник, я могу представить, как высоко сейчас забрались мы сами. Между открыточным задником и нами – провал долины, и потому росчерк змея на фоне гор обретает не бумажную глубину. Я гляжу на мужа, бегающего туда-сюда по бугру с увлечением, достойным его почти пятилетнего сына, и думаю, думаю. И не замечаю, как перестаю думать – потому что не о чем. Не о чем с собой спорить, не на что жаловаться, не из чего выбирать. Правда в красоте, и красота здесь, на вершине, жжется.