БОЛЬНИЦА

Документальный рассказ в четырех явлениях.
Время действия – семидесятые.
Рассказывает Ольга Петровна, завотделением городской больницы.

Явление первое

И ПРАВИЛЬНО

Прихожу, навстречу санитарка Таня, в пол смотрит.
– Мне характеристика нужна.
– Ну, напишу, а тебе зачем?
– Я мужа убила.
Захожу в сестринскую:
– Таня наша мужа убила.
– И правильно!
– Да как же правильно?
– А он с работы пришел, холодильник открыл – и все сожрал!
Муж выжил, однако, не первый раз она его убивала.

Явление второе

ТАРАКАНЫ

...везде были, вечером в хозчасть зайдешь, вся стена шевелится, а травить нельзя: больных-то куда девать?
А утром прихожу, иду больных смотреть, время как раз завтрак раздали, тарелки на тумбочках. И в тарелку шлепнуто каши. И таракан ее ест с краю, а сам на ободочке, на чистеньком, чтоб ножки не запачкать. Я его зауважала, аккуратный такой.

Явление третье

КТО ВАЖНЕЕ

Была у нас санитарка, все звали ее Наська. Время от времени пропадала, потом появлялась снова.
– Настя, как же вам не стыдно, – говорю, – вот так просто, не предупредив, взять и не прийти на работу. Ведь врач не может не выйти на работу, его больные ждут! А вы не приходите. Вы же в больнице работаете, вы тоже медик...
– А вы что ж думаете, мне ваши ссаные бабки родного сына важнее? – говорит она.
А у сына запой, вот она на работу и не выходит.

Явление четвертое

ДОБРОЕ ДЕЛО

Однажды батюшка пришел, в рясе, с ним пять баб таких в косыночках.
– Мы вам помогать пришли!
Я обрадовалась, работы полно всегда, а делать некому. Дали им в руки швабры – вон какие коридоры длинные! – стали они мыть.
Помыли.
– Мы доброе дело сделали, нам грехи отпустятся!
Больше никогда не появились.
А Наська говорит:
– Ха! Доброе дело! Я это доброе дело кажный день делаю, все мои грехи за то простятся.
Ну, выпила пошла, конечно.

ЧУЧЕЛО БЕЛКИ

В детстве я владела чучелом белки.
Чучело серенькой белки с кедровой шишкой в лапах стояло у меня в комнате на шкафу.
Откуда оно взялось – не знаю.
Кто-то подарил.
Непонятно кому, причем. Вряд ли мне, по моему малолетству.
Неужели маме?
С какой стати был сделан такой странный подарок, тоже осталось тайной.
В голубой коробке из-под белки хранились елочные украшения.
Коробка была перевернута вверх тормашками, донышко стало крышкой, на ней завязывались черные ленточки, выходящие из боковинок, они вызывали у меня смутные и романтичные ассоциации со шляпными коробками, которые я видела только в кино.
Хотя единственной шляпой, которая могла бы размещаться в этой коробке, был бы разве что цилиндр.
Эта белка была совершенно отдельной от тех зверьков, что скакали по деревьям в нашем лесу. Мне и в голову не приходило, что моя белка получена путем умерщвления одного из них.
У нее были тонкие кисточки на ушах, черные глазки (из блестящей пластмассы) и блестящие черные коготки на лапках (настоящие).
Мягкой она была только на вид, а на ощупь – каменно-твердой.
Больше всего меня занимала, конечно, шишка. Я подвигала к шкафу стул, осторожно снимала белку, оттягивала пальцем чешуйку... Да. Внутри были настоящие кедровые орехи!
Есть мне их строго-настрого запрещалось – во избежание разорения экзотического предмета.
Но иногда я все-таки воровала у белки по одному орешку.
Делать это следовало с крайней осторожностью, чтобы чешуйка не отвалилась, выдав меня своим отсутствием. Орех предстояло долго и осторожно раскачивать, как молочный зуб, прежде чем он вынимался из своей лунки.
Потом я нежно гладила шелковистую серую шерстку, неизменно поднимая облачко чихучей пыли, и водружала чучело на место.
За свою долгую детскую жизнь я съела, наверно, орехов десять.
Но однажды я выросла.
Я разжала белкины лапы – между ними обнаружился длинный и почему-то ржавый гвоздь, на который и была насажена шишка. То-то она не вынималась!
Прежде я не могла понять, каким волшебством она там удерживалась.
А тут я вынула шишку, распотрошила ее...
Старые орехи оказались по большей части несъедобными, с горьким прогорклым привкусом.
А белку выбросили. Все равно ее шкурку погрызла моль, оставив некрасивые проплешины.
Когда кедровые орехи перестали быть редкостью и их стали продавать повсюду, да еще и сразу чищенными, я покупала их и ела пригоршнями.
Потом и это прошло.

БРЕМЯ

– Мы расстаемся, – сказал он ей.
– Я беременна, – сказала она.
– Прости меня, – сказал он, – я встретил девушку, она молода и неопытна. Я люблю ее. Она не вынесет, если я обману ее. И я не вынесу, если обману ее. Ты же понимаешь меня, правда? Пожалуйста, пойми. Ведь ты всегда меня понимала.
– Но я беременна, – сказала она.
Ей захотелось заплакать, но она сделала усилие и не заплакала.
Ее матка вздрогнула и напряглась.
Сонный большеголовый зародыш, у которого уже были глазные пузырьки, но еще не было глаз, крепко вцепился в стенки.
– Может быть, тебе лучше избавиться от этого… эээ… от беременности? Я не против ребенка, пойми меня правильно, я, может, даже рад. Но это неожиданно. И я не могу отыграть назад. Просто не могу. Я женюсь, я обещал. Поэтому нам придется развестись, тут ничего не поделать.
– Нет, – сказала она, – ребенок остается. Как бы то ни было, ребенок будет. А ты поступай, как хочешь.

Он поступил в точности так, как обещал.
Она тоже.
Их развели легко, ведь они считались бездетной семьей, а ее беременность стала заметной только полгода спустя. Они продолжали жить в той же квартире, и она, когда уходила в роддом, оставила деньги и попросила купить детскую кроватку. Обзаводиться приданым для младенца заранее считалось дурной приметой. Но он кроватку не купил. Кроватку купила вскладчину ее родня. Тем не менее в свидетельство о рождении его вписали, и она подала на алименты. Потом они наконец разъехались, и зажили каждый своей жизнью, он – со своей новой женой, она – с ребенком. Этот ребенок была я.
Кажется, он иногда приезжал и брал меня гулять. У меня остались смутные воспоминания о детской площадке, безлюдной по случаю осени в промежутке между двумя дождями. У качелей было холодное сиденье, но я все равно не хотела слезать, и чья-то рука покачивала их, не давая им окончательно замереть. Гораздо лучше мне запомнились собственные ботинки, на которые я пристально смотрела, невпопад болтая ногами в попытке разгадать связь между моими усильями и движением качелей взад-вперед, и пальчатые листья, приляпанные к земле. Потом он перестал приезжать, а я пошла в школу.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мне захотелось позвонить своему отцу. Я не могла сказать «папе», потому что я не помнила, чтобы я так его называла.
Мама дала мне его рабочий телефон.
Скажи ему, что он может больше не платить на тебя алименты, сказала мама. Наверно, он будет очень рад.
Я позвонила. Набрала номер, назвала свою фамилию в мужском роде: можно позвать такого-то?
Он подошел. Голос был незнакомым. Еще бы, я последний раз слышала его много лет назад.
– Здравствуй, – сказала я. – Это я, твоя дочь. Мне исполнилось шестнадцать лет. Ты, наверно, очень рад, что больше не нужно платить алименты?
– Здравствуй, – сказал он. – Это долгая и сложная история. Когда вырастешь, поймешь.
И положил трубку.

Когда я родила своего первого сына, я снова захотела позвонить ему. Я думала, что скажу: ты теперь стал дедушкой. Хочешь увидеть своего внука?
Я снова попросила у мамы телефон. С прошлого раза я успела его забыть.
Она выглядела удивленной.
Он умер.
Когда?
Полгода назад.
– Как же так? – теперь удивилась я. – Почему же мне ничего не сказали?
– Ты была беременная, мы не хотели тебя волновать.
Я задумалась. Почему – волновать? Разве могла я слишком уж волноваться по поводу смерти человека, которого я совсем не помню.
Он был моим отцом, я носила его фамилию, это да. Но разве этого достаточно?

Потом я разводилась, сходилась, разводилась снова.
Росли дети. Умерла мама.
Было не до того.
Потом я вспомнила про отца.
Интересно, что он сказал бы мне?
Может быть, он сказал бы:
– Как здорово, что ты у меня такая получилась.
Мне никогда такого не говорили. Мне говорили, что я могла бы лучше стараться.
Что нужно учиться.
Что меня изнасилуют, если я буду поздно возвращаться.
Что другие красивей и умнее меня.
Что я могла бы быть красивей и умней, чем я есть и когда-либо буду.
Что я плохая мать и у моих детей могла бы быть мать получше, если бы место этой доброй и хорошей женщины вследствие какой-то трагической ошибки судьбы не было занято мной.
Мне говорили, что меня любят и я должна это ценить.
Поэтому я стала думать, что было бы приятно, если бы кто-то сказал мне:
– Как здорово, что ты у меня такая получилась. Ты красивая. Ты умная. Я горжусь тобой.

А я сказала бы:
– Папа, прости меня. Я была дура. Когда я звонила тебе, я не знала, что сказать. Мама подсказала мне слова. Но это были ее слова, а не мои. Я говорила с тобой ее голосом. И ты понял, что не сможешь поговорить со мной. А с ней ты говорить не захотел. Я не знаю, почему. Но меня это и не касается. Мне так жаль, что я не смогла сказать тебе то, что хотела. Я хотела сказать что-то другое. Что мне тебя не хватает. Что я на тебя похожа. Что я хочу с тобой встретиться.

И еще я спросила бы:
– А все-таки почему ты не купил мне кроватку?
А он ответил бы:
– Я ужасно боялся купить что-то не то. Твоя мама была сердита на меня, и это было справедливо, но я ничего не понимал в детских кроватках, и не знал, смогу ли найти правильную и какая правильная. Я ходил по магазинам и думал: а вдруг ей не понравится? В конце концов я решил, что лучше пусть она купит сама то, что захочет. Деньги остались, где лежали. Я не брал их, я собирался купить на свои, но не смог. Это было глупо, и сейчас мне страшно жаль.
И мне захотелось бы ему поверить.

И еще я спросила бы:
– А почему ты перестал приезжать?
А он ответил бы:
– Я сдался. Твоя мама не желала меня видеть, каждый раз мне приходилось упрашивать ее, умолять, чтобы она разрешила мне встретиться с тобой, а она этого не хотела, и я просто устал бороться. Я подумал, что и так причинил ей много горя, что нужно перестать ее мучить и мозолить ей глаза.
И я бы постаралась понять его.

И еще он сказал бы:
– Если бы я знал, что у меня родишься ты, именно ты, такая, как ты есть, я бы, наверно, остался. Во всяком случае, я бы точно хотел остаться.
И я бы знала, что он врет.

И он сказал бы:
– Прости меня.
И я бы простила.