Похороны предметов

Стихотворения

Школа

Все комнаты окутаны таким
Прозрачно-серым, бледно-пыльным светом,
Как будто бы предметы только дым
От панихиды по самим предметам.

На первом этаже хоронят труд,
На третьем – алгебру и рисованье,
Там отпевают музыку, а тут –
Литературу и обществознанье.

Легко хоронят – горе не беда,
Без слез – еще бы! – мальчики не плачут,
Тем более, что ведь не навсегда,
Как думалось... Но Бог судил иначе.

***

Вот пылинки в луче (Демокрит и Левкипп
Знали с чем их сравнить, Аристотель туда же),
Вот сверкают себе, вот сияют, как всякий сакральный предмет...
Символ встречи – разлука, присутствие – символ пропажи.

Выступает прославленный ордена Красной Звезды,
Дважды Краснознаменный ансамбль эриний,
Символ песни и пляски, эмблема народной беды...
Вот пылинки в луче, вот иголки в дожде, вот роса в паутине.

Ящерица

Не удержавшись, наповал
Сраженный экзотичной грацией,
Я все-таки ее поймал,
Чтоб обладать и любоваться.

Из веточек, травы, камней
Я сделал «домик на полянке»,
Практически отель на дне
Стеклянной трехлитровой банки.

На ужин я принес ей двух –
Посредством пулек и рогатки
(Везенье? Чудо?) – сбитых мух
И тушку комара на сладкое.

Мне кажется, и Даррелл бы
Не проявил такого рвения,
Но утром я нашел, увы,
Мою жилицу без движения.

На бабушкино «Как дела?»
Сказал я (что мне оставалось?):
«Она немножко умерла».
И бабушка не рассмеялась.

Я помню наш кривой забор,
Хозяйский огород с морковкой...
И почему-то до сих пор
Мне нравится формулировка.

Тень алоэ

Гори, гори, моя звезда...

В. Чуевский

...растение семейства асфоделевых...

Онлайн-справочник растений

В окне плывет Москва. Обои
Колеблются, как под водой.
Бликующая тень алоэ
Дрожит на них морской звездой.

В разрезах воздуха, в дырявых
Карманах прошлых «лучших дней»
Она горит неясной славой
В душе измученной моей.

Переливаясь перламутром,
Ее лучей волшебный свет
Сияет обещаньем утра,
Которого на свете нет

И не было... А что же было?
И для кого ж я пел тогда:
Умру ли я, ты над могилою

Гори, сияй, моя звезда?

Памяти семинара с участием Г.Д.

Стихи – такие вещи,

Любовь – такая вещь,

Как будто их сбирает

Олег, который вещ.

Разумный и хороший,

Он сделал всё, что мог,

Чтоб никакая лошадь

Его не сбила с ног.

Сработал лучше некуда

Его великий нус,

Но пониманье – это

Не дискурс, а укус.

Вдруг наступает ясность,

И не ее вина,

Что ясность – тоже частность,

А дальше тишина.

Премьера "Зеркала" в кинотеатре "Витязь"

Я помню, какая погода была
И как черно-белые гнулись кусты,
И лампа катилась в траву со стола,
И мальчик на реку смотрел с высоты.

И грустный Тарковский на сцене стоял,
И гнусно сипел и фонил микрофон.
Наверно, он важное что-то сказал,
Но было не слышно почти ничего.

Должно быть, кино стало значить не то,
Что прежде для многих в тот день – все и вся
Светилось, как в праздник, когда без пальто
В Беляево преобразившееся

Мы вышли, как сходят на пирс с корабля.
Я сам не вполне понимал, что со мной.
В три четверти слуха шумела земля,
И «Витязь», качаясь, белел за спиной.

Картмазово

Пам… Пам… Па-па-па-па-па-па-пам...
Киевское шоссе. Жженов и Смоктуновский.
Время в пику клише продолжается там.
Просто длится и длится без остановки.

Киноконсервы времени. Ладно. Причем же тут
Остановка «Картмазово»? Ее-то ведь нет на пленке.
Автобус 511-й. Двадцать минут -
И настоящий лес: сосны, березы, елки.

В то воскресенье с нами, точней, с отцом
Почему-то еще была его коллега.
Неприлично красивая, с умным живым лицом,
Магнетическим голосом, солнечным смехом.

Мы сыграли в футбол, а в какой-то момент
Я с подачи отца после глупых преамбул,
Не на шутку смущаясь – мне было четырнадцать лет -
Стал показывать ей приемы самбо.

Я, конечно, не делал бросков, только обозначал,
Мол, когда ваш противник вот так, можно сделать вот этак,
И она улыбалась, кивая, и ветер качал
На дорожке за ней тени листьев и веток.

Киновечность пустого шоссе. Там и тут, тут и там.
Что-то было в ее удивительном смехе.
Пам...Пам, – замурлыкал отец – Па-па-па-па-па-па-пам...
Эй, автобус, ты где?.. Ну а он все не ехал.

***

Человек превращается в ручку,
Ту, которой марают блокнот.
Человек обращается в тучку,
Беззаветно влюбленную в мёд.
Может, этого ждет «промежуток»,
Краткий, долгий и больше того?
Для чего это все, кроме шуток?
Разумеется, ни для чего.

***

Старики, как некрупные попугаи,
живут в среднем лет двадцать.
Жалко!
Обаятельные, иногда очень обаятельные люди,
накопившие бесценный жизненный опыт,
столько всего чувствующие и понимающие,
избавившиеся, наконец, от большинства вредных привычек...
Им бы жить да жить!
Но вот открываешь дверь,
а он/она лежит на дне клетки –
клюв нá сторону,
лапки поджаты,
крыло как-то неестественно вывернуто,
очки разбиты,
из-под задравшегося халата
торчит желтоватая нога в синюшных пятнах.
И ни звука,
ни единого звука.

***

Мне кажется, это не просто,
А просто в далекой стране
Остались знакомые звезды –
Встают и заходят оне,

Где Тютчев мерцает очками
И Пушкин летает верхом,
Как вихрь, над Святыми Горами
Под мелким искристым снежком.

Где в ссылке – мой предок по папе –
На поле считает ворон
Простой агроном Веденяпин,
Герой, декабрист, Аполлон.

Чувство особенного

Похоже, что теперь оно в вещах,
В обычных, так сказать, «предметах быта»:
Столе, стеклянной чашке, в том, как шкаф
Присутствует, как форточка открыта.

Ну, или в полуматериальных: в том,
Как небо никнет, хмурится и пухнет,
Несется поп на курице верхом,
Грохочет гром, и свет горит на кухне.

Что б ни смущало душу: радость? Бунт?
Как ни было б тебе легко ли, тяжко...
Вдруг вот оно на несколько секунд,
И снова – просто небо, просто чашка.

***

Мы жили в Советском Союзе.
Ни прямо, ни криво, никак
Ни бабушка, ни баба Нюра
При мне не клеймили ГУЛАГ.

Их опыт был опытом смерти
И не умещался в словах,
Как в зеркале снег и деревья,
А в памяти дикость и страх.

Они были сами, как буквы,
Как свет, проницающий мрак,
Когда выходили на кухню,
Вздыхали, смотрели вот так.

***

Луч, чиркнув о зубную щетку,
Зажегся в крышке
Шампуня, и явилось утро,
И стала вспышка,

В которой время и не-время
В одном флаконе,
И жизнь твоя на этом фоне,
Как на ладони.

Вода и свет четвертой стражи
И трубы даже,
Как створки зеркала в трельяже,
Глядят в себя же.

***

Вдруг похожи: это дерево, этот асфальт,
Этот мел на асфальте,
Шел и замер, как вкопанный, и
Непонятно, что дальше.

Листья светятся, скутер трещит,
Птица тенькает мирно,
Ходят люди, и воздух стоит,
Как прозрачная ширма.

Тут не надо быть мистиком – вот
Эта птица и скутер,
Этот воздух из дыр и пустот,
Растворяйся и все тут.

***

«… накануне его отъезда я должен был

читать стихи на каком-то вечере в

Политехническом музее. Муни сказал,

что придет меня слушать, но за час

до начала позвонил по телефону:

– Прости, не приду.

– Почему?

– Так, не сочувствую. Не нужно все это…»

Ходасевич, «Муни»

Кому это нужно? Никому,
Кроме тех, кому это нужно.
Все прекраснодушные «потому»
Прекраснодушны.

Что засохшему листику этот стих,
Где он «золотом вечным горит в песнопенье»?
Во-первых, горит ли, а, во-вторых,
В чем тут спасенье?

Только тем, кому это нужно, неким нам
Мнится вход (он же выход) в простой тетрадке
В клетку (линейку) к лучшим словам
В лучшем порядке.

Чтобы что? Вот именно – чтобы что?
Дай ответ. Не дает ответа,
Слишком понимая, что все не то

И не это.

***

Я ехал и с шоссе увидел через луг,
Как в сизой августовской дымке
Белеет чей-то дом сквозь сосен полукруг
И светится, как будто он кувшинка.

А вместе все напоминало мир, что был и сплыл,
Верней, не состоялся,
И я – привет, кювет! – затормозил
И на краю его припарковался.

Ни дождь не шел, ни благовест не плыл
Под правильным созвездьем Зодиака,
И было негде мне достать чернил,

Зато я мог заплакать – и заплакал.