ТРАВЕЛОГ

Миниатюры

Город Верный

Гималайские, с эхом в горных оползнях, перелетные блики и кряки, продрожав 4 февраля 1854 г. в царскосельском указном пере, возвращались в цыганистых арбах и инженерных повозках, выгружавших в тяньшаньском урочище обозный, водочный и землемерный скарб вдоль естественной уличной разметки – ледниковых речек, яблоневых оврагов и конских троп, выпугивая на проспиртованные головы казачьих топографов кузнечиков и стрекоз, линяющих в сильфид-акушерок зыбкого предгорья, через межевые сечения вытуживающего большеглавое, стрельчатое, ажурно-насекомое, вскоре смытое грязекаменными потоками, так что лишь наросшие у влажных арычных шрамов заборы-кибальчиши еще подхватывали запутавшиеся в прорезях светотени ломких воздушных сводов, на которые из-за гор уже надвигались поднебесные, со свирелевым просвистом, борщевики.

Небесные тюрки

В горах Тенгри, киргизского Олимпа, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно, ибо не успевают слепиться нервы и нейроны, вьюжатся лишь искры да фотоны взбитых гоголь-моголем домолекулярных снегурок и лелей, небесных тюрок, которых костромской оккульт-генерал Мошков назвал птичьим именем. Посему ли не боялась мороза моя бабка Домна, «окольцованная гагара», или просто было в ней нечто суккубье, но я верю что прогукавший с ней на столыпинских волах, как на бессарабской печи, дед Ерема через год после свадьбы вошел в аспарухов, в белых магнолиях, чертог, а не в волгодонский, проколотый щуками, лед.

Город Немо (Каракол/Пржевальскъ)

В жюльверновом далеко есть точка в океане, где спит «Наутилус». Есть и город Немо на краю света, Тянь-Шаня и моего детства, где под скальным орлом спит былинный Пржевальский и куда белому пароходу, полному соленого чебачка, так же трудно доплыть, как Веничке попасть в Кремль, ибо густы, как местное пиво, озерные воды, а пристани оказываются дымящимися прилавками, где судный день ожидает грешный лагман по-каракольски, в холодном исполнении – ашлямфу.

Озеро Алакуль, Тянь-Шань

И когда ртутные очи твоих альпийских, в еловом кипятке, телес-древес канули, собирая мшистый сор, в ночные воды, холодная судорога пронизала лунные блики как живая хорда постепенно вынашиваемого в звездном расплаве зодиакального существа, чью земную разметку создавали близлежащие палаточные огоньки.

Страна персиков

Если вы венчались в церкви, в коронах вокруг аналоя, то вы князь и княгиня - основатели нового государства, которое должно обустроить и заселить. Так пророчествовали гулкие торнадо древних пуповин перворожденных Арарата-Сиона, завещая восставшим и внемлющим плодиться и размножаться. Предварительно кругом со свечкой наметив госграницы, что укрепят зыбкую ойкумену вплоть до ее крайних, неохваченных заветом, девятых валов. Вроде Траяновых, прогрызаемых волчьими головами, однажды недоевшими двух сестричек, будущих ев здешней односемейной страны, разросшейся до кучки персиковых городков и сел, перемешанных с грецкими орехами. Ибо тернисто-лилейные, с корзинками отгрызенных носов и хвостов, маугли, отпугнув хищным языком кулинарно идентичных соплеменников, обучили детей песням, направленным на Луну, эхо от которой щербит ушные раковины нострадамусов и проселочные стежки – музыкальные дорожки, однажды и проигранные звонкими рессорами этнографической брички, чей упоенный лунной капелью седок выпустил в закатном Петрополисе певучие сказки-былички в оборотном переводе с лунного, переплетя пернатой птичьей кожей как гримуар. Что и привело к тому, что столь явно произведенные в auspicis (птичьи оракулы) селяне, челомкая друг другу семейные ручки, во-первых, водрузили над плодово-ягодной столицей волчьего Роджера, на котором, впрочем, изображен не бусурманский тотем, а кинокефальный святой, давший отчество моей прабабушке Домне Христофоровне, а во-вторых, заменив лунную капель советской младописьменностью (попозже ительменов и лопарей), насочиняли еще двадцать версий своего происхождения, вплоть до, естественно, той, что первый человек на Земле был небесный огуз.

Румелия

I.

На исторической родине-дедине, промежуточной земле Фракии, Европы и быка, среди минаретных игл и византийских руин есть охотничья багатель Бюльбюль. Вот, оказывается, откуда любовь к соловьиным беседкам и битым коленкам.

II.

В яблонях и оливах запутывались песни и тени забытых дев, юркая по стволам в земляные поры к скользким, ломанным корнями, плечикам, выбеленным монисто и кастаньетам, что дрожат вместе с землей, ибо каждый миг падают новые косточки в оливках, яблоках и абрикосах, стремясь поделиться с певучими четками лучшей, чем беглая тень, фруктовой плотью и когда, наконец, продрогшую до мозга костей почву прострочит и стрекот вечерних цикад, зафосфоресцируют, вымываемые из ила, прохладные медузы коленных чашечек в акварельных спорах лунного прилива, в котором заснул земной, пожиравший прошлое, шар-кашалот. И тогда, до отлива, пуантиллистская бездна полупереваренного, в опарышах многоэтажных рафаэлей, эрмитажа, с рыбой-пилой моцартом, бодлеровскими пророслями и лавровым, на морских губках, привкусом будет Дельфинией, планетой-океаном живых, с кашалотовым пульсом, времен.

В Баварии

...Много раньше Кованой девой прозвали и пятнистую Анхен, смуглянку, сезонно облупленную до персиковой мякоти. Вечно перегретая арендодщерь всласть оплывала не только на тракторном руле в солодково-свекольных полях, помечая аммиачной лужицей водительское сиденье, но и, улучив безотцовский момент, на дышащих, обсиженных мухами капотных ребрах, откуда бесцеремонно сгребалась спохватившейся родительской десницей, в то время как жесткая шуйца несколькими шлепками возвращала форму размякшей, горячей заготовке то ли мурановской вазы, то ли волшебной латерны, распаленной многоцветными видениями приглушенных аркадий для Анхен-Артемиды, Анхен-Юноны с вожделенными пропорциями, что и обрящутся в результате этой блаженной, многоразовой (общей для всех женщин) плавки-ковки, и, по мере готовности, мукомольно-чердачной обдувки и комбикормо-свинарной присыпки - обязательным повечерием крестьянской дочки перед семейным пивом и хордочкой повторяющихся снов, прострачивающих теплую амебу с дрожкими вздутостями. Существующие только в сонной памяти холмистые урочища и разноуровневые водоемы. Иногда эти ландшафты увеличиваются до планетарных, до живого глобуса с пряными странами, сонноморьем и даже с особым, огромным материком, чье название вспоминаешь только во сне. Был и особый, не имеющий с настоящим ничего общего, кроме некоей средневековости, сонный Регенсбург, с наизусть знаемыми улицами, домами и парками, променады там переходили в райский спазм, некоторая скошенность от которого и исправлялась, когда прильнешь к урчащему рулю, распластаешься на капотном масле или, особенно, отведаешь голубого молока. Именно за ним, а вовсе не преследуя беглецов из города, и явилась хозяйская дочка с инспекцией на арендный двор.

Кряшены. «Микулай» (Рахимбай, 2023)

Залитая татарским свинцом монашеская речь из «Андрея Рублева», чуть охладившись в промозглых лесах, зажгла в них вечную осень и впиталась в ухо-горло-грудь ярко ряженого и буйно, с искрами до Гиндукуша, выгорающего за бесконечным застольем потомства местного кривого мужика Миркума, обрюхатившего в войну всех окрестных солдаток. Долговечен лишь один из близкородственного племени, страдающий энурезом сыроватый Микулай. Богом поцелованный, он лепит односельчанам из впитавшего тепло мха, остатков пепла, разгоряченной каменной дребедени новые тела, внедряя в них эскизы непрожитых, лишенных пространства-времени судеб, так что воскресшие головы похожи на бугристые, недужные почки, сквозь которые протекла жизнь.

Когда же Микулай снабжает огромным, для мертвой тройни, сенным животом младую Нащтук, свою прелую сестру-жену, появляется медицинский ангел - его же, от искристой блудницы Анфисы, выживший сын Ащтапан – и ворошит микулаевы куклы, прежде чем улечься с ними, как притухшее полено, в поленницу, которую Микулай, почуяв новый жар, водружает в древней ордынской башне, зажигая навигационный маяк для вечного боинга Экзюпери.

Северная Мангазея

Мангазея, Русская Винета, первый острог-город за Полярным кругом, была построена по горностаевому пунктиру Бориса Годунова на постланных на вечной мерзлоте берестяных листах, поминальных грамотах недавно канувшей рюриковой, древней Руси. На чьем месте, как после тунгусского метеорита, остались болотные мороки, откуда в проморенный бредень острога и поползли сусанинские огоньки собольих, куньих мехов и аманатской пестряди, так что после Смутного промежутка в сумрачном детинце вспыхнули терема Мангазеи Златокипящей, семьдесят лет пылавшей Северным, видным за тысячи верст, сиянием, в котором рождались контуры новой, Петровской империи, пока, наконец, не растаяли ледяные фундаменты и холодный факел плавно ушел под хрустальный крутояр на берегу реки Таз, несущей морозный китежский звон в Ледовитый океан.