ОН ПОШЕЛ ПОПЕРЕК…
(О книге Евгения Игоревича Волкова «Натюрморт. Стихи». — М.: Стеклограф, 2023. — 88 c.)
Четвертая, как нам подсказывает всемогущая сеть, поэтическая книга белорусского автора Евгения Игоревича Волкова названа «Натюрморт». Такое решение, учитывая содержание сборника, приобретает иронический оттенок. Потому что никакого эстетства, любви к живописи или любования садом земным в его поэзии мы не найдем. Оттенок препарирования, неблагоговейного изучения внешнего мира, личных и социальных обстоятельств, разумеется, присутствует в книге. Но художник в первую очередь обостряет гармонию и божественное, уже наличествующие в сочетании предметов. Тогда как Волков скорее следует постулату, что и в ужасном есть прекрасное, и музыку можно обрести там, где на первый взгляд лишь неприглядная груда камней. Здесь, в сборнике, «неодушевленная природа», если вспомнить «мягкий» перевод термина, в равной мере характеристика и современного человека, и окружающей его переходной эпохи. Сперва эта книга кажется ребусом единого текста, вовлекающим и растущим над землей туманом поэтической вязи: мы больше любопытствуем, как это сделано, нежели серьезно задумываемся, о чем это. Да ведь и время сейчас такое, когда можно писать о прошлом, о будущем, о мистическом, альтернативном, а вот о реалиях сегодняшнего дня – и слов не найти. Так что иносказательный, «надвое говорящий» мир Волкова весьма кстати. Как и его ревизия собственной жизни: хотела пошутить, «сама суть неожиданной древности», видимо, авторский скепсис все же заразен. Технические навыки автора, демонстрирующего свое мастерство работы со словом, – уже не попытка молодого поэта блеснуть умением, а органичная манера, сроднившаяся с рассказчиком за годы. Поэтому здесь мы считаем должным больше говорить о предмете сборника, нежели о его художественном исполнении. Хочется начать с мелодического, элегического фрагмента, с трудом обнаруженного на просторах поэтического эксперимента.
и обреченно лист полощется
и холода
я повторяю в одиночестве
светлеет осенью вода
душа оголена как дерево
и воздух тоньше чем слюда
и солнце блещет неуверенно
светлеет осенью вода
вода светлеет каждой осенью —
в реке литой
стоят под утро травы с проседью
и ты постой
Критики утверждают, что мы присутствуем при завершении эпохи постмодернизма, деконструкции, поэтической эклектики, как бы расколотой, распыленной личности, превращающей самое себя в текст. Сейчас в литературе стартуют противоположные тенденции – поиск нового героя, целостной личности, возрождение однозначной нравственной нормы, в каком-то смысле простота образа и сюжета, но в то же время это и вечное возвращение к аналогичному периоду советской эпохи, а не что-то неожиданное. И вот на фоне этого нового ростка книга Волкова представляется неким последним поклоном уходящему стилю (вернее, многостилью, пестроте, смешению всего со всем) 90-х – 2010-х. Настоящая поэзия, как говорит Борис Кутенков, никогда не может быть заранее предугаданной историей, однозначным высказыванием. И эта двойственность, множественность толкований, которые мы наблюдаем и у Евгения Волкова, говорит в пользу минимальной функциональности, минимального дидактизма. То есть речь о служении в первую очередь опыту души и личному наблюдению, а не влиянию социума и принятых установок. Никто бы не назвал поэзию Волкова прямым бунтом против устоев – на современном фоне она весьма корректна, в ней много игры, а ведь это здоровая природа человека играющего, и при таком подходе даже смелые, хулиганские реплики выглядят уместно, контекстно. Тем не менее, анализ бытия и философские выводы поэта совсем не смешны. Ведь это известное разочарование, деромантизация, «горечь сорокалетних», как такое явление называется в психологической области. Нет, это вовсе не «мысль государственная», а скорее «мысль человеческая», идущая от осознания, что частный человек и «большая идея» во все времена были разделены – и вдобавок они не друзья. Великие свершения ХХ века породили старшее поколение патриотов Союза, тружеников ради коммунистического завтра, но и противовес им – поколение бунта, отрицания, борьбы за историческую истину, а не за нас возвышающий обман. По крайней мере, оба эти поколения знали, за что они стоят. Но сейчас все иначе – автор принадлежит как раз к той исторической пересменке, которая началась во второй половине 80-х и закончилась в конце десятых, – закончилась ли? Нередко эти люди познали и горечь разочарования в идеалах дедов, и сомнение в протестной культуре отцов, и это двойное постижение истории на чужом опыте словно бы суммировалось в печальную иронию, отсутствие конкретного списка убеждений, человек политический отошел на задний план, а сменил его человек философский, существо ироничное и автономно мыслящее. Евгений Волков – как раз голос этого промежутка. Более того, в наши дни, когда мировая история после условного затишья выходит на новый виток, этот событийный толчок катализирует формирование новых взглядов, очередную (пере)оценку реальности, способствуя большей психологической зрелости даже тех, кто порой представляется нам старшим поколением.
Сборник открывается стихотворением «Никто», посвященным поэту-ровеснику. Речь вовсе не о хитроумном герое мифа, а о том самом человеке промежутка, испытывающем влияние и эзопова языка андеграунда, и иронии концептуализма, и «Московского времени», и «Метаметафористов». Словом, находящимся под перекрестным огнем тенденций, танцующим под ним, как шарнирный солдат постсоветского дискурса. Безусловно, карнавальная культура, очень умеренный призвук Danse macabre прочитываются в творчестве Волкова, но не определяют его. Подобно тому как Одиссей ускользает от Циклопа, лирический герой ускользает от взгляда доминирующей Истории. И эта позиция распыления, скрытой мудрости печального шута при авторитарном короле, позволяет ему исчезнуть и пересобраться в нечто иное, но свое, а не привитое контекстом прошлого. Между героем и антигероем появляется еще и не-герой, то есть персонаж с выпущенным воздухом пафоса, но зато имеющий достаточно смелости воплотить новый тип личности.
я есть никто рожденный быть никем
причудой садом тропкою осиной
и потому без права на потом —
копьем судьбы из неподкупной стали
я уходил рассветным кораблем
чтоб стать не тем кого всегда вы знали
и был всему единственным ключом —
огнем свечи и ароматом воска
водой в реке или ее ручьем
и пылью на закате взвитой войском
Пародийное, на первый взгляд, стихотворение «Сусальный ангел» хорошо показывает систему приемов автора – это гиперинтертекстуальность, эквилибристика стиха (при этом достаточно печального по смыслу), постоянный диалог-пересмешничество с литературным полем, который не есть обесценивание романтического мировосприятия, а лишь переосмысление. В современной поэзии «эксперимент с языком» нередко оттягивает на себя все внимание читателя, в то время как нарратив оскудевает (например, Егор Евсюков). Здесь такого не происходит: поэтика играет сама по себе («Я не игрок, я игра»), а смыслы словно бы текут независимо, это говорит об определенной зрелости автора и его личности. Конечно, когда ты прочел строчку и засмеялся, то лиризму текста в целом это не способствует. Но между «средним» Александром Блоком и шедевром Домбровского: «Выхожу я ночью из барака, //Светит месяц, желтый, как собака» есть еще многочисленные деления на шкале поэтической (не)приемлемости. Меланхолический, эрудированный, в чем-то склонный к ностальгии герой Волкова (как это ни удивительно) прикрывает профанным карнавальным фиглярством свою чувствительную, отрезвленную эпохой натуру. «Непотребство» концептуализма – примета освобожденного времени пересменки – становится не более чем опознавательной привязкой к верстовому столбу века. По природе Волков не циничен, он никоим образом не вырождается в ответвление попсового анекдота, однако обозначает свои границы, отгоняя от них доморощенного конформиста.
на антресоли мира взвит антарес —
и ждут перины дома периньон
где сдаст мне угол менетекелфарес
и успокоит человек с ружьем <…>
и подвывая в небо черной пастью
лишь потому приемлю темноту —
что содрогаясь от избытка счастья
трепещут рыбы у тебя во рту…
Скажу Вам то, чего Вы не знаете, – обесценивающий романтическое кредо манифестный «Сусальный ангел», в котором лирический герой пускается во все тяжкие, наказав душе сидеть дома, – это не только есенинское «Оторвал я тень свою от тела…». В последнем герой расстается с музыкой и красотой, причиняющими ему страдания, чтобы жить «как люди», но ничего не выходит. Это и древняя арабская сказка, в которой юноша выгоняет душу во тьму, мотивируя это ее ненужностью, излишком. Вернувшись, душа подговаривает его на зло, потому что впитала в себя грехи и преступления мира, научилась быть «счастливой, как люди»: обманывая, обкрадывая, льстя, делая подлость и даже убивая спутника вожделенного человека. Здесь же герой попадает не в откровенно вседозволенное (как в арабской сказке), но в поставленное с ног на голову пространство. Где храм искусства травестируется, а человек понимает, что вот это – и есть тот «наизнаночный» мир, который он создал, в котором ему жить и занимать нишу.
Если же говорить о социальных, а не только «саморефлексивных» мотивах Волкова, то здесь куда меньше загадок. Волшебный позднесоветский мир (а был ли мальчик?) перешел в горькое послевкусие капитализма, «Позови меня, грусть-печаль моя…» сменилась «Прикладным катехизисом сук и воров». И этот перестроечный опыт превратил интеллигента во втором поколении в представителя маргинального мира, мечущегося между трагикомическим бизнесом, физической расправой и мечтами о прекрасном прошлом. Сохранить в себе поэта (хочется под влиянием пародийного начала Волкова спросить, возможна ли поэзия после перестройки?) можно – но отнюдь не прежнего.
сурьмою глаз подводит басурман —
стучат с небес бог весть кому куранты
всем побежденным горе от ума
и жареное сало саламандры
здесь я готов работать за еду —
не мучаясь но мыкаясь да каясь
с чужим лицом опять бежать пруду
роняясь оба и обороняясь
Нередко упоминают в «толстяках», что поэт старшего поколения, если только он не пришел к статусу «живого классика», ныне мало кому интересен, а особенно его так называемая эволюция. Однако все ждут «новое (экономическое) чудо» – молодое дарование, готовое не только отразить надежды современников, но и быть рыночно востребованным. И время удовлетворяет этот запрос: под медийным соусом, с политическим привкусом, с хайпом, как это называется, но современник получает порцию того, что ему грезилось. Однако как же быть всем тем, кого уже «не ждут»? Ведь они по-прежнему есть. В советскую эпоху к поэту со школьной скамьи серьезно не относились, сегодня от такового ждут чуть ли не мессианства. Миллениал должен явить свою зрелость, социальную востребованность, показать, как его инфантилизм трансформировался в новую опору. В то время как поколение перестройки начинает отходить от сцены, от него если чего-то и хотят, то образца – канонического текста, сухого профессионализма, мудрости, накопленной с годами. И здесь мы наблюдаем совсем не то, потому что именно рожденные в 60-е и 70-е оказались сюрпризом! Они пережили слишком много формаций слишком быстро, и в итоге «консерватизм» их, ожидаемый к зрелости, принимает неожиданные формы.
зияют нимбы в блеске пергидроля —
и в небе виснет месяц белозуб
и шарль де голль русалку алку голя
врывается ища губами губ
кого куда кому какое дело —
когда не видно донышка и дна
в местах где тяга тела тяготела
и ночь была невнятна и нежна
а то что все беременно и бренно —
разрулит ночь и утренний стояк
пускай во сне испустит сок равенна
и упадет в ладоши доширак
Впервые несколько лет назад столкнувшись с феноменом «консервативного авангарда», то есть некоторой стилистической и смысловой революционности в стихе, стабильно, системно проявляющейся у зрелого поэта, я испытала недоумение. Эксперименты и эпатаж юности вместо того, чтобы вылиться постепенно в мелодическую регулярность и накопленную гармонию, превратились в изводы концептуализма и даже техницизма. Особый путь? Да, когда лиризм идет по убывающей на протяжении траектории автора, читатель иногда не готов к этому. Не тот читатель, который сам поэт, а просто – «средний». Последний же просто так и останется стоять в недоуменном удивлении, словно тот, кто должен уйти в землю, вдруг взял и залез на небо по приставной лестнице.
