МОРОК ЛЕСА
Мистический рассказ из цикла «Акри»
Корзина оттягивала руку, но остановиться было невозможно. Марина шла, точно и остро взглядывая под каждое дерево, под каждый куст, палочкой срывала перед собой паутину и той же палочкой ловко раздвигала уже почти пожухлую траву. Пахло прелым, густым, грибным. Земля словно вздыхала под ногами, мох казался сказочным, а в золотистых лучах вечернего солнца кружила редкая осенняя мошкара. Внезапно Марина остановилась. До нее донеслось неясное пение. Смотреть вдаль, туда, где розоватые стволы сосен сдвигались, точно сжимая пространство, было трудно: глаз был нацелен на близкое, на то, что прямо под ногами. И потому казалось, что лес в какой-то зеленовато-лимонной дымке. Марина прищурилась, чтобы получше разглядеть, кто это там ходит, кто поет. Между соснами мелькнуло черное. И снова, и снова. И другое. Должно быть, грибники, подумала Марина и собралась уж было развернуться и пойти в другую сторону, чтобы ни с кем не встретиться и не показать, сколько в корзине. Но что-то заставило ее оглянуться. Пение становилось ярче, сложнее. Слов было не разобрать: они словно превращались в одно сплошное, тягучее о, и это о, как какое-то зыбкое кольцо, взлетало в небеса на мажорной фразе, а потом, тихо планируя, точно осиновый лист, опускалось в тишину леса – на минорной. И только «аллилуйя» после каждого такого взлета и падения укрепляло спетое, воодушевляло певших.
Теперь Марина была уверена: то ходят по лесу монахи, монахи, да только откуда здесь им взяться? Километрах в трех есть Свято-Лужнецкий монастырь, но он женский. Через Оку – другой, Архангельский, и тот – женский. Откуда же здесь монахи?..
И опять мелькнуло среди сосен черное. Теперь Марина не могла оторваться от этого мелькания, разглядеть как следует фигуры она не могла, но ее завораживали колыхавшиеся в такт пению просторные палии, и зеленоватая дымка становилась плотнее, а мелкие насекомые, кружившие в золотистом свете, теперь казались горящими светляками. Марина достала телефон и хотела было сфотографировать это – розовые чешуйки сосновых стволов, почти что изумрудный туман, огоньки светляков, – но телефон никак не включался.
И тут она вздрогнула, потому что палий своим черным крылом едва не задел ее, склоненную над экраном, едва не полоснул по щеке. И отчетливо услышала она над самым ухом густым басом, протяжное:
«Како воспоем песнь Господню на земли чуждей?»
Быстро выпрямилась, обернулась, и сердце зашлось: никого рядом. А пение продолжалось, а свет струился, клубился, горел, и монахи пели, точно сажали все новые деревья, точно вкладывали всю свою силу в плотный тяжелый мох: «Аллилуйя».
Марине теперь казалось все странным. Вспомнились истории о мистическом тумане, который перемещает во времени и пространстве, вспомнились и слова соседки по даче, старой садовницы Ольги Петровны, которая в этих местах родилась, что раньше-то монастырь мужским был, до революции, а потом разрушили его, разворовали… В девяностые возродили, отреставрировали, решили женским сделать. Не знали, сокрушалась Ольга Петровна, что не терпят его стены новых верующих. Тогда эти слова Марине показались чем-то вроде старческой блажи. Хорошо ведь, что монастырь восстановили, да разве есть разница, мужской он теперь или женский. Но позже ей и другой сосед, дядя Толя, весельчак и выпивоха, заправившись, зачем-то ляпнул, мол, плохо они сделали, не должен быть Свято-Лужнецкий монастырь женским, здесь же граница была Московского княжества, и хотя история давно изменилась, да и вообще куда-то вбок пошла, границы никуда не делись. А монахи, служившие здесь, были боевыми, обученными, защищали Москву от врага, поднимавшегося по Оке на север.
Начитался славянского фэнтэзи, решила тогда Марина. Какие еще боевые монахи? Разве у нас, у православных, возможно такое?..
Сейчас все это вспомнилось, и Марине показалось даже, что услышала она какое-то позвякивание в пении: может, то и вервицы монашеские, четки, а может, и клинки боевых монахов. Только что они тут защищают? И где – тут? Когда?.. Мысли Марины путались. Но одна мысль высветилась отчетливо: бежать. Выходить из тумана, стараться ступать туда, где лучше всего видно. Где трава точнее прочерчена, где листья яркие, желтые, красные. Не слушать, не слушать эту вечную «аллилуйю», не искать черных фигур между стволов. Бежать. И шагнула прочь, и еще, и еще, старалась не оглядываться. Корзина стала совсем неподъемной, она словно тянула Марину, словно звала остаться, посидеть на валежнике, отдохнуть в закатном тепле, послушать красивое пение, отдаться и другому звуку, холодному, звенящему. Но у Марины вдруг появились силы отказаться от того, что уже собрано, она резко поставила корзину на мох и двинулась дальше – прочь, прочь.
Солнце все еще золотило лес, хотя теперь он был чужой, незнакомые сосны стояли, кривя длинные шеи, точно цапли, незнакомые кочки покрывал серебристый ягель, тропы все потерялись, земля обнажилась и явила плотный влажный песок. То тут, то там попадались глянцевые шляпки маслят, но Марина уже не желала никаких грибов, она хотела поскорее вернуться на дачу. Запыхалась, точно огромных усилий ей стоило раздвигать деревья, распахивать новые пространства, шагать по спасительным лучам. Теперь она слышала только свое дыхание, взволнованное, и оно даже казалось ей чужим, настолько непривычно, сипло, быстро шептало, клокотало, стучало в виски.
Вечерний свет уже тускнел, и Марине стало страшно еще и оттого, что подумалось: придется здесь ночевать. Однако внезапно стволы расступились, и сквозь них мелькнули белые стены и темные маковки монастыря. Вот он, Свято-Лужнецкий, как теперь отсюда идти до дачи, Марина знала. Выдохнула. Но тут же сердце зашлось от ужаса: на опушке тихо, ласково плескалась вода, омывая жухлую траву, а в воде – темной, чистой, ледяной, – плавали крошечные золотистые листья прибрежных берез. Монастырь стоял посреди этого неожиданного разлива, хотя еще вчера никакой воды тут не было, да и быть не могло: осень выдалась теплая, и не бывает осенью разливов.
Здесь и весной не бывает такого, уже давно не бывает, думала Марина, пытаясь понять, что происходит, откуда столько воды. И опять услышала пение. Только это были женские голоса.
По серебрящейся в сумерках воде стлался нежно-белый туман, пока что тонкие его нити протягивались от опушки до монастыря. А там, возле самых стен, появились простые дощатые лодки. Две, три, четыре… Весла мерно поднимались и опускались, и вода отзывалась на их движения тонким журчанием. В лодках сидели в своих черных одеяниях лужнецкие монахини. Их гордые, прямые фигуры отражались в воде тихой, темной рябью, а нежные голоса стройно тянули на одной ноте, но так, что каждое слово было отчетливо слышно:
«Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни,
от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго».
Марина, стоя у самой кромки воды, замахала монахиням, закричала: – Сюда, сюда! – и те, кажется, ее услышали. Но тут же в лесу раздалось другое пение, то монахи продолжали выводить свой псалом:
«Дщи Вавилоня окаянная, блажен иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала еси нам».
И Марина вздрогнула, и вздрогнули с ней весла, и вся вода заколыхалась от страшного проклятия.
Направившиеся было к Марине монашеские лодки застыли, а потом переменили курс и стали уплывать от леса, а высокие голоса монахинь все продолжали и продолжали свой точный вечерний речитатив:
«Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему,
яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих».
Но из лесу басом вторили им, спорили с ними распадавшиеся на множество ночных мотыльков, на гальку, на треск сучьев, повторявшиеся «аллилуйя, аллилуйя». Марина заметалась, теперь она понимала, что монахини ее не спасут. Но от кого? От чего? От каких-то монахов, прогуливавшихся в чаще? Она пыталась успокоиться. Почему ее так испугало все это? Туман, незнакомые тропы, черные фигуры певших среди стволов? Подумаешь, должно быть, тоже заблудились, а то и вовсе не местные, выехали за грибами для обители… Но успокоиться не получалось. Марина побежала, перепрыгивая через валежник быстрыми ловкими прыжками, вдоль кромки разлива, туда, где, как ей казалось, монахов не было.
Солнце совсем отошло, небо стало серо-розовым, и свет, исходивший от него, словно припудривал тем же, серо-розовым, туман над водой. И его теперь уже не нити, но широкие, густые ленты тянулись к лесу, клубились, сворачивались, текли – туда, куда как раз стремглав неслась Марина. А что, если туман скроет ее от монахов, а что, если она пересидит здесь до утра, где-нибудь под деревом… Посмотрит на красивый разлив, на звезды. А утром пойдет к дачам, ориентируясь по монастырю?.. В отчаянии Марина шагнула в самую гущу, в клубящийся поток прохлады. Дыхание перехватило, и последнее, что она услышала, было совсем уже поблизости:
«Блажен иже имет и разбиет младенцы твоя о камень. Аллилуйя».
Марина зажмурилась. И вдруг все стихло. На мгновение, на долю секунды. И яркое звучание вырвалось к Марине, мир вокруг искрился и слышался привычно: стуком колес дальней электрички, лаем собак, петушиными вскриками из далекой деревни. И близким рокотом квадроцикла. Марина открыла глаза.
– А где грибы? – спросил удивленно дядя Толя, остановившись рядом с ней.
– Не знаю, – слабым голосом ответила Марина и потеряла сознание.
Долго еще на наших дачах говорили об этом происшествии. И гадали, что за монахи встретились в лесу Марине, да какой-такой разлив она видела возле монастыря, ведь вода в наших краях не разливалась уже больше двадцати лет.
