ПОЛНАЯ ЧАША
Стихотворения
СУРОВЫЕ ДЕТИ
«Сто один, сто два, сто три –
кто за дверью, посмотри.
Может, тело мертвеца
под кроватью прячется?
Может, едет черный гроб?»
«Не доедет – там сугроб
намело горой в обед.
Под кроватью места нет,
Так что больше не дурачь!»
«А за дверью слышишь плач?»
«Это серенький волчок
испугался…»
Ну а че
не пугаться – Колыма
каждого сведет с ума.
МЕЛКИ
А в детский дом мелки купили.
И появились в середине
двора рисунки: слон на льдине,
мартышка, травка, солнце, филин.
А воспитатели – все в мыле:
«Пропал ребенок! Вот разини…»
За этим грустным домом белым
нашлось нехитрое занятие:
там, на асфальте, неумело
девчонка рисовала платье.
Нарисовала маму мелом,
разулась и легла в ее объятия.
***
Ежедневный закат, ежедневный рассвет
убаюкивает, убаюкивает.
В ночь кидаю вопрос. Предсказуем ответ:
смерти нет, смерти нет, смерти нет.
Это птица ночная кричит в тишине,
это мне отвечает Завет.
И за миг до конца проливается свет
в мир теней, в мир теней, в мир теней.
РИТУАЛЫ
…не умирают как в книгах, эпично –
незаметно заканчиваются.
Чтобы прошло все прилично,
оставляют на видном месте «последний пакет»,
в котором находятся тапки широкие.
Был или нет диабет,
ноги их распухают больше, чем прежде.
Вот и специально, при жизни,
едут за обувью новой на рынок.
В надежде,
что в тапках, помолодев, смогут с улыбкой, без боли
дойти до Нужного Места и поклониться.
«Зачем распороли, –
спросите вы, – платье по шву на спине?»
Чтобы родные надели легко это платье.
На дне
пакета – деньги, аккуратно завернутые в газету,
на все остальные расходы, включая поминки.
Удар по бюджету
не допускают… Такие не то что кредитов
не оставят в нагрузку,
а даже чашку помоют и выкинут крем от артрита
заранее. Чтобы как можно скорее
мы горевать перестали.
И нет ничего глупее,
чем голубей выпускать за отдельную плату,
чем речь «тамады» из плохого спектакля, чем листик салата,
украшающий сверху комок мерзопакостной каши.
Эти картинки на мозг нанесут однотонной гуашью
дней ритуалы, титры сухие – кто был, кто забыл свою шапку
в унылой столовой.
«Малы оказались тапки», – думаешь, смотришь в окно.
«Нет зарядки?» – отвлекают живые
от заведенного смертью порядка.
***
Я разрыла, как в детстве, ямку
в своем небольшом саду.
Положила туда я мамку
любимую и беду
положила, зарыла урну.
Тут ни стеклышкам, ни слюде
места нет – лишь стоит ажурный
постамент для живых людей.
«Не люблю, – говорила, – толпы».
Бьется пламенем бересклет.
И лежит на душе осколком
не секретик и не секрет.
***
Вот женщина маминых лет
и даже немного похожа.
Пихает пакет в пакет
с вопросом: «А сыр-то хороший?»
Надеется на продавца,
не зная, что время скруглило
у правды рельефы лица –
сейчас каждый вроде бы милый.
И сыр самый лучший везде.
Мне хочется взять ее руку, –
понять, что она не в беде.
А если в беде, то по стуку
чуть слышного пульса узнать,
расслышать и вывести к свету.
То, может, была ваша мать?
Свою мне уже не проведать.
ЧУЖОЙ ДОМ
Искрящаяся пыль снегов
и ломтик света меж домами
меня встречает, – будто к маме
попала. Запах пирогов
доносится и голоса детей
и взрослых не смолкают.
И взглядом пес – «ты кто такая?» –
лениво спросит.
– Полчаса, –
отвечу псу, – мне дай побыть
вблизи у домика чужого,
и Рождество тут встретить снова,
связать разорванную нить
воспоминаний: свет в окне
и хруст морозный темных сосен…
– Ты тут жила? – меня он спросит.
– Ну ладно, стой, но по весне
пришла бы лучше на огни,
сейчас замерзнуть-то недолго!
…Я постою еще в поселке,
в соцветья собирая дни.
***
Мне сегодня сказали: «Ты девочка взрослая…
Чем ты там занимаешься, есть ли работа?
Не закрыть течь в бюджете строчками Бродского.
У тебя что ни день – так праздник, суббота».
Так и есть. Наблюдаю, как цвет рододендроны
Набирают, брусника становится спелой.
Голова в облаках и джинсы изодраны.
И сижу на том месте, где мама сидела.
СОН
Мне сегодня приснились родители в доме чужом.
Перед ними стояла как в детстве – боса, голышом.
Папа что-то там делал – он, может быть, печку топил.
Мама все сокрушалась, что много, так много могил:
«Да куда же их лепят, уже за оградой видны.
Ничего, на твою, дочка, сверху дадим от цены».
Мама вынесла байковый белый тяжелый халат
И косынку на пуговке сзади, неполный квадрат.
Я подумала: «Мама, опять неудачно купив
эти вещи, старалась – в гробу даже мертвый красив.
Ну и пусть. Поносила свои кружева, а теперь
нужно думать о том, как мне встретить событие «смерть».
Словно бархат накинула мама халат, и, волос
приподняв ручеек, застегнула косынку, – без слез,
деловито из кухни воды принесла и ступни
мне обмыла, уже зажигали соседи огни
в своих избах, меня положили на лавку, во гроб.
Мама с папой ушли, тронув нежно губами мой лоб.
Как же мне умереть, как заставить себя умереть?
Нет позывов, хоть камнем на веках – прохладная медь.
Не могу подвести, если ждут от меня результат.
Как невесту одели. Отец говорил: «Ты – солдат.
И умей сделать то, что должна, сильной будь!»
Я проснулась, подумала: «Надо бы их помянуть».
ПОЛНАЯ ЧАША
Дева пилит мне ногти, улыбается, спрашивает:
«А детишки-то есть?» – и смотрит глазами гуашевыми.
А я отвечаю: «Нет». Возникает неловкая пауза
оттого, что мы с ней понимаем: не будет Фулл Хауса.
«Ничего, – наконец говорит, – у тебя своя полная чаша.
Ты – автор. Тысячам строчек мамаша».
***
Надмирность,
надрассудочность пейзажа
не потревожит дым печной трубы.
Я фотокарточку рассматриваю, глажу
деревья, реку, думая: «Вот бы
построить тут себе уютный домик,
кормить с руки оленей и лосей.
И чтобы там никто – ну, разве кроме
моих немногочисленных друзей –
не проживал». Но подлинные строфы
расслышу в незначительности слов.
На обороте надпись: «Катастрофа
хранит покой Чернобыльских лесов».
ПЬЯНЫЕ ЖЕНЩИНЫ
– Самое страшное в мире – пьяные женщины, –
говорит мне таксист, и я его понимаю.
– Они, – говорит, – бешеные!
Я не сексист,
но женщин я не сажаю пьяных
теперь после того, как одна
расцарапала мне шею ни за что,
выпив на заднем сиденье бутылку до дна.
Я ж не посмею в авто повернуться
и в ответ вмазать.
Она же женщина…
А если она с ребенком едет,
то вообще туши свет…
Лучше молчать.
За детеныша порвет!
Если ты подвизался принимать вызовы мамаш с детьми,
то будь добр иметь в багажнике кресла на разный возраст.
Я устал, устал… Какие они все тоже уставшие… –
таксист едет и плачет.
Вспоминаю, как отец мне говорил,
что на Руси раньше не говорили «люблю»,
а говорили «я ее жалею».
Смотрю на свои короткие ногти
и вижу, как мои ментальные когти
прячутся обратно в подушечки.
На площади Ленина нет подорожника,
но я ставлю ему хорошую оценку
и высылаю стихотворение Нины Искренко
«Пьяные женщины с нежностью смотрят друг другу в глаза…»
МОЛИТВА
Ах, Господи, ты знаешь, сколько яблок,
Живых и голых улыбающихся яблок
Созрело на твоих плечах сегодня
И дерзко продолжают наливаться!
У яблока с зелеными глазами
Есть вкусный запах снега и собаки.
У яблока московского в окно
заглядывают старый дуб и голубь.
Сквозь луч ранетки прыгают, смеются.
Звенит весна авансом безвозвратным.
И светом умывается подолгу
Антоновка, и кофе пьет с корицей.
Над ними радуга, и капают сапфиры,
И застывают на лету раухтопазы.
Не знающие опыта сиротства,
Внутри мы больше. Больше, чем снаружи:
Не стертые рисунки на клеенке,
Не сухофрукты в шали паутинной;
Мы – ясновидящие искренние реки,
Мы – археологи забытых ритуалов.
Поднимутся с колен сухие ветви,
Под метроном рыдающие листья,
Травинки с переломанным хребтом,
Предельно напряженные бутоны.
И, уповая на величье сада,
На то, что в яблочко никто не попадет,
Мы будем говорить про облака
И разбираться только в облаках.
