Анастасия Максимова. Уттаракханд. Путевые заметки

Анастасия Максимова – художница, прозаик. Родилась в Туле, живет в Санкт-Петербурге. Обучается в Санкт-Петербургской художественно-промышленной академии им. Штиглица. Публиковалась в журнале «Четырехлистник».

УТТАРАКХАНД

Путевые заметки

Индия.
Пестроцветие.
Смог и горная хрустальность дали.
Пение. Праздник. Фонарики в Ганге.
Чай. Чапаи.
Гималаи. Вслушайтесь, скажите вот сейчас в голос – Гималаи… Музыка.
В небо – изо всех сил – прорваться. Золоченой крышей, точно зажженной ладонью, тянуться-тянуться-тянуться – вверх.
Холод. Деревья. Облака, пожирающие деревни. Тигры, пожирающие коров.
Улыбки. Сложенные руки у лба.
Колокольчики.
Детство, спрятанное на изнанке души.
Тут все как дети.

13.01
Дели. Фантасмагория смога. Трущобы еле-еле проступают из ночи. Люди перепуганными призраками мелькают. Здесь сложился хаотический характер вождения: основной ориентир – сигналка, разметка игнорируются, светофоры… Вроде гирлянды – мигают, и ладно. Мне было бы страшно, наверно, и один раз мне почти стало страшно — нас чуть не сбивают на перекрестке – но я ощущаю себя в тяжелом затянувшемся сне. Он похож на реальность, но с мучительной неуловимостью отливается от нее. Воздух из другой материи соткан. Пряный, чудной и чумной, зеленоватый, дикий.
Водитель наш похож на злого богомола. Глаза выручил, сгорбился, руки-палочки, пальцы такие большие и длинные, что, кажется, несколько раз обмотали руль.
Марево белесо и жутковато. В нем может скрываться нечто – вот такое, которое не опишешь словами, чья неописуемому так сладко будоражит засыпающего ребенка. Это то нечто, которое живет в подкованной темноте. Но я хочу познакомиться.
Вот только дышать тяжело, это тревожит. Жгут траву; и, хоть я еще не знаю этого, домны вышвыривают небо дымную грязь.
Такси сумасбродничает…
.
Я просыпаюсь. Смог прорезает белое солнце. Мимо несутся поля с высоким тростником, темно-изумрудным, изящным, как на китайском свитке. За ним – деревеньки. На скорости их не рассмотреть.
Водитель тормозит у кафе и быстро уходит, бросив, что у нас остановка минут на пятнадцать.
Ни ветерка. Через дорогу, притихший, глазеет на нас тростник. Душный белый туман. А те, кто здесь живет, всегда задыхаются? Мне грустно: я чувствую, что это хорошее место, которому стало плохо.
Кафе полностью расположено на улице. За метровой каменной перегородкой, отделяющей кухню от места трапезы, штабель огромных кастрюль. Печальные пластмассовые столы и стулья. Веселые, искристо ухмыляющиеся люди.
Папа заказывает чай. Сейчас я понимаю, как важно было для него снова выпить этого чая. Это как в первый раз за долгое время обняться с дорогим человеком. Чай особенный: с молоком, имбирем и специями. Подают его обычно в глиняном стаканчике.
Преодолеваю в себе любопытство попробовать. Эта поездка будет для меня своего рода испытанием: вегетерианец-аллергик в стране тысячи специй.
Мне хватает нежного костяного цвета, кружевного дымка и запаха.
В Ришикеше воздух чистый. В звоне неба – звон храмового песнопения, пестрого и праздничного. И над крышами горы.
Мимо меня проходит старик в рыжей тоге, высохший, бурый, с бородой-мочалкой. Он улыбается мне, как ребенок.
.
Ганг живой, щедрый и добрый. Это сердце города. Каждый вечер в него пускают плавучие букеты со свечами и поют.
И небо мягкое, ласкающее, как вода в Ганге. На закате оно горит тонкими переливами.

14.01
Мир начинается с перестука по крыше. Дождик.
Встаю посмотреть: тепло одеяла и сна, холод пола. Свежесть заоконья. Предгорья синеют и уходят в прозрачность.
Домики по берегу лесного океана совсем крошечные.
Стремительно и все же неторопливо катит свой изумруд река.
.
Коровы изящны. У них мелодичный изгиб спины и добрые-предобрые, теплые глаза.
.
Есть тут такая штука, называется тук-тук. Представьте автомобильный корпус с пустыми дверными проемами, да с одним колесом вместо двух впереди. Сидишь на обтянутой тканью скамье и подпрыгиваешь на каждой яме. Чтоб пассажиры не выпадали, дверные проемы огорожены деревянными перилами. Мотор старый, и поэтому едет так: «тук-тук-тук-тук-тук…» Незамысловатая этимология.
Очень интересно с переднего сиденья охотиться за кадрами. Красивы даже зеркало заднего вида и глаз водителя, который в нем отражается. А есть же кроме него еще столько людей вокруг!
.
Люди напротив статуи Шивы спускаются в Ганг. Держатся за цепочки, чтоб не снесло течение.
Вот человек идет. Вот ложится на воду. Его обволакивает голубоватый поток. Человек исчезает – и возвращается.
Я это вижу как праздник жизни, как акт дарения миру части своего света.
Насаждают ли им веру? Живет ли она в них – поколениями? Прорастает сама у каждого в душе? Я не знаю. Я не могу понять, почему, но они счастливы.
.
Бродим с папой по тесным улочкам. Ходим мимо развалов чаем, жареной картошкой и умопомрачительными фруктами, похожими на инопланетян.
Местные иногда гладят коров – с нежностью, с уважением. Я влюбляюсь кривые рога, в мягкость большущих глаз.
Обезьяны выделывают умопомрачительные пируэты, падают с веток на скутер, припаркованный под деревом, дерутся и ласкаются.
.
Мы в заброшенном ашраме, где когда-то практиковал медитацию Джон Леннон. Это место поразительной тишины. Тут архитектура старее многих деревьев. Ее скромная, правильная и красивая строгость забавно контрастирует с хаосом города. Там дома похожи на вещи, наспех сложенные в переполненный шкаф.
Яйцеподобные кельи. И свет в них стоит какой-то древний. Двери, пусть облупленные; потеки краски, ржавчина на вывернутых решетках. Они уже принадлежат вечности. И поэтому граффити на стенах не удивляют. Они тут сами выросли. Как мох. И все это объединяет слитая с воздухом Красота.
Я нахожу три мордочки на деревьях.
.
Сегодня снова поют у Ганга. Туман, густой, голубой, хмурый, прячет реку и нагоняет холод.
На другом берегу всеми цветами светятся дома. И будто каждый выбирает себе цвет под настроение.

15.01
Индийцы – народ неторопливый. Но иногда их блаженный пофигизм очень некстати.
Мы с папой четыре часа после заранее оговоренного времени ждем мотоцикла в прокате. Наивно и мило, как провинившиеся дети, нам говорят, что ну вот еще чуть-чуть подождать, что вот уже почти все… И, может, мы голодны, или хотим выпить чаю?
Наконец – великий и могучий Old Enfield в нашем распоряжении. Выезд переносится на завтра. А сегодня едем приноравливаться.
.
За городом горы прячутся в бело-голубой туман и кудрявятся деревьями. По обочине сидят стайки обезьян с детенышами, играют, оборачиваются на нас и провожают взглядом, задумываются о своем.
Встречаются ослики в цветных уздечках. И горцы в ярких одеждах, в забавных вязаных носках, с цветистыми улыбками.
Чем выше, тем холоднее. В белом живом небе появляется крошечное солнце, и все взлетает.
Все становится фантастически красивым и важным. Хотя все такое же.
Я ощущаю скорость как полет, мир – как книгу или сказку.
.
Сегодня я впервые попадаю в индуистский храм.
При входе надо разуться. Когда холод проникает внутрь через стопы, понимаешь, что все это здесь, на высокой горе, происходит искренне. Людям было тяжело создавать здесь красоту, но они создавали, потому что так им что-то внутри велело.
Архитектура проста. Камень стар. Краски так ярки, точно в них подмешали солнце.
Я иду по воде из розовых листьев, которой омывают статую лежащей коровы. Дерево, такое же древнее, как храм, растет прямо внутри него. На корни надо повязать ниточку. Я не знаю, зачем это нужно; я не люблю обряды, но… Вяжу ниточку.

16.01
Белая дымка рождает утро, город, мир. Нежно-зеленая, облитая светом, стремительно уносит время и надувные лодки река.
В свежем воздухе нем слышится весна. Шестнадцатое января.
Собаки проносятся по улицам; продавцы овощей толкают тележки с гигантскими морковками, ежеподобными огурцами и еще бог весть с чем. Коровы бродят по своим загадочным коровьим делишкам.
Вещи собраны.
.
Запоздало представлю нас, путешественников.
Нас пятеро.
Двое – это люди, я и мой папа.
Третья – моя тряпичная мышь по имени Тиу. Достояние дней минувших – во-первых, потому что игрушка детства, во-вторых, потому что из ИКЕА. Талисман.
Четвертый – Энфилд, наш верный друг и немного конь.
А пятый – безымянный, но не менее важный, имеющий для нас ценность выше, чем меч для рыцаря. Фотоаппарат.
Я в Индии впервые, папа – в четвертый раз. Он везет меня по местам, которые когда-то его озарили и чуть-чуть перевернули мир. Я уже чувствую, как переворачивается мой. Зачем мы едем? Что мы хотим понять? Думаю, мы поймем, что мы хотим понять, уже по пути. Или поймем, что главное в пути – это путь, а все остальное и так понятно. И что путь нужен, чтоб идти, а не чтобы дойти.
.
Волчком верчусь между папой и вещевыми сумками: фотографирую. Дома и белье, развешенное на крышах. Скутера, груженые ворохом пледов, или хворостом, или стопкой пластиковых стульев. На одном вот везут дверь. Магазинчики-кафе с дымящими чанами. Ослики, коровы, играющие у дороги мартышки. Люди, пойманные среди повседневности.
Мне тоскливо. Я вижу грязь, об уборке которой некому позаботиться. Дома, которые некому подлатать и в которых некому прибраться. Из машин плюют прямо на дорогу. Мусор в лесу и на обочине; иногда его пытаются есть звери. Это не просто безразличие. Это бедность. Уже девятнадцать лет живу на свете, а ощутила это слово только теперь.
Мы проезжаем мимо загаженной реки. От реки осталась одна табличка с названием, обросшая мусорными пакетами.
.
Тоска отпускает, когда приходит лес.
Зелень как море, и солнце сквозь нее на дороге пляшет словно по дну. Стволы тянутся, горделивые. Ветки – кружевом. Чувствую, как дышит этот зеленый мир. Хочу попасть в такт.
Тут прячутся незнакомые странные существа, не то звери, не то демоны. Предупреждающие знаки говорят о слонах и тиграх, а на обочину то и дело выходят мартышки.
.
А потом приходят горы. Я их замечаю, только когда полмира глотает сияющая гуща тумана. За ним огромное пространство воздуха. Мы, чудится, уже не на земле, а на странствующих по небу островах.
Изредка мимо проносятся селения с разноцветными кубиками-хижинами и маленькими храмами. Храмы эти напоминают громадные ребристые грибы или алые бутоны.
.
Мы доезжаем до отеля в опустелой деревеньке. Дрожь бьет. Номер у нас без отопления, без душ еле-еле течет тепловатой водичкой.
Чтобы хоть как-то согреться, я, не снимая тяжелой мотоциклетной куртки и отсыревших джинсов, начинаю танцевать по комнате.
И вдруг очень отчетливо понимаю, что счастлива.

17.01
Под нами зеленое дно мироздания.
.
Почему люди неуважительно относятся к дому?
Они привыкли к грязи? Или экономика не предполагает выделения ресурса на экологию? Или живут здесь по принципу «всю замусорил планету – отправляйся на Луну»? Точно завтра не существует? На деле, думаю, все эти факторы работают вместе.
Я начинаю размышлять о своем доме, о заводах, которые дымят в центре города и сливают отходы в реку. Мы с индийцами похожи. И похожи потому еще, что позволяем себе кинуть в реку бутылку вслед за заводской бурдой.
.
Шимла. Город-вселенная, кипящий, лоскутный, безумный.
Она низкоросла, потому что горы не позволяют строить многоэтажки. Зато раскинулась далеко-далеко по склонам. Ковер великана. Быть может, даже ковер-самолет.
Улочки узенькие и крутые, домашние. Они ни с того ни с сего могут выбросить тебя прямо в небосвод. Главное – вовремя свернуть. Европейская архитектура, оставшаяся от англичан, переплетается с восточным базарным хаосом. Огромные сковороды, на которых готовят картошку и лепешки, раздувшиеся, как парашют; рыночные закутки, где шапки и варежки психоделической вязки; огромные развалы с тапками; фруктовые тележки, магазины тканей и готовой одежды, которую тут же шьют на ручных машинках. А еще книги, лекарства, четки, обрядовые сосуды, и бог весть что еще.
Влюбляюсь горячо в этот город. Душа у него летающая. Небо у него в каждом окне, в каждой щербинке дерева.
.
Мы забредаем в кафе в стиле шестидесятых. Интерьер простой, но с характером — чуть рисующимся, интеллигентным, рачительным мог бы быть человек, которого в это кафе превратили. Посетители очень похожи на место, котором сидят. Красивые, яркие, сложные и интересные люди. Они и есть этот небесный город.
Сквозь решетку я наблюдаю за тем, как небо понемногу заполняет закат. Иду провожать его над кипящим рыночным кварталом.
По всем горам в округе начинают звенеть огни. С ними перемигиваются звезды.

18.01
Рассвет приходит вкрадчивыми шажками. Он рождается из холода. Из предчувствия солнца, в котором – на самом донышке – надежда на что-то хорошее.
Плед на мне тяжелый и пыльный. Он был бы похож на мшистую почву, если б не цвет, как у вишневого варенья. Шумит обогреватель.
Вот крышам снова даруется блеск, деревьям – музыкальные силуэты. И небо, серо-синее с лиловой дымкой, становится нежнее и глубже. Горная даль открывается.
Предвкушаю, как загорятся на свежем воздухе щеки, как прорежет морозным воздухом горло.
Знаете, так иногда хорошо померзнуть! Как-то светлее и нужнее то, что просто. Луч света. Чай. Движение. Хороший спутник.
.
Узкоколейка. Давным-давно по ней в Шимлу ездили англичане. А сегодня вот мы поедем.
Солнце поджигает рельсы, длинными полосами ложится на пол зала ожидания. Билеты первого класса на месяц вперед раскуплены, во втором может не остаться сидячих мест. Рискуем — и успеваем занять два последних.
.
Великолепен цвет вагона – голубой, яркий-преяркий, как летнее небо. Великолепен запах, неописуемый, может, даже не существующий – запах старины. Великолепны люди – шумные, суетные и смешно-серьезные. Они борются со своими чемоданами за каждый кусочек пространства.
Мартышки заскакивают в вагон. Без чемоданов только. Небо кропотливо очерчивает их длиннолапые тельца.
Какая тут сочная, в холоде выкрученная на предельную яркость жизнь. Вот что значит выше облаков!
.
Среди сосен и задыхающихся сугробиков мы поднимаемся к статуе бога-обезьяны. Она на горе. Алее заката алая. Дорожка под алой крышей. Алый купол; алый напев молитвенного колокола.
Сюда немножечко вскарабкалась зима, и дым от костров стремителен и задорен.
А внутри тихо. На стене нарисованы сюжеты из жизни бога-обезьяны. В них наивность ребенка, рисующего свой первый комикс.
.
Про шапку и сказать-то толком нечего. Я ее здесь нахожу. Вязаную, яркую, со смешными помпонами; мы с ней обе сумасшедшие. Она из Непала. Будет греть меня шимлийским солнцем.

19.01
Из туманистости выглядывают персиковые и голубые хребты. Чем ближе к нашему окну, тем осязаемей хвойная грива гор.
В цилиндрическом котелке кипятильник греет воду. В воде замечтался чайный пакетик. В этом пакетике начинается сегодня.
.
Мне снилась учительница из начальной школы. Кукольная старушка с ломкими волосами и грустным взглядом. Она говорила, как рада за меня, плакала, обнимала, а я обнимала ее и гладила по голове, как ребенка. Такая вот она маленькая.
Я просыпаюсь, окутанная нежностью. Мне тревожно. Почему учительница мне является здесь, так близко к небу?
.
Хотим переехать повыше, ближе к старому городу. Бродим, ищем отели подешевле.
Прохлада. Дымный синеватый свет. Солнечное дыхание сосен. Скрип – по мостку над канавой – в крошечную каморку ресэпшна.
Мужчина в вязаном джемпере улыбается нам одними глазами и в этой улыбке тепла хватит на все джемпера мира. Мужчине за пятьдесят. Чуть он полноватый – ровно настолько, чтоб вокруг него уют юлил пушистым воображаемым псом. Присыпанные серебром усы. Говорит обстоятельно, каждое слово смакует; жесты у него крепкие, тяжелые, теплые.
Есть в нем что-то от сказочной старины, от изысканности поживших вещей, ветхих книг, писем с сургучом.
В комнатушке, где он принимает постояльцев, крошечный алтарь с богом-обезьяной. Под потолком блескучий абажур. У нас из такого материала делают новогодние гирлянды. В храме на вершине горы такие же сверкающие ленты свисают с потолка. Каждый день тут рождение мира празднуют.
Когда полицейский не разрешает припарковаться, наш новый знакомый с искренним огорчением сетует, что-де человек-то это хороший, и что ж поделать, и кто ж знал, что так будет… А потом приносит новый плед.
.
День солнечный, но ветреный и морозный. И припекает, и продувает – не самая удачная погода, чтоб впервые после долгого перерыва взяться за карандаш. Но город слишком прекрасен, и я всерьез загораюсь идеей именно его рисовать в грядущем семестре.
Возвращаться тяжело. Рука не слушается, страшно и обидно на саму себя. Но тут главное – стиснуть зубы и идти дальше. Когда что-то начинает двигаться, оно детское и сказочное, оно не из того, что будет воспринято моим преподавателем как наработки, но мне они расскажут о настроении города.
Весь день проходит в переходах с места на место, в пугливых разговорах самой с собой, в попытках, удачных и неудачных. Я уже одним уголком сознания хочу на учебу — страстно, доверчиво, с благодарностью.
За эти три дня Шимла не только влюбила в себя. Она материализовала давно жившее во мне место, которое очень на нее похоже. Дала улицы, людей, фотографии; теперь есть шанс осуществить задуманное. Я очень хочу сделать это достойно.

20.01
Удушливые времена. Панички, вырывающие из трясущихся рук карандаш. Нет меня. Меня-художника, меня-писателя – нет. Только кто-то маленький, сжавшийся, пытающийся спастись. Повышенная дозировка, бредовые сны и стыд – господи, как стыдно перед той прекрасной дорогой, по которой я начала идти и не справилась. Опаздываю всюду. Проваливаюсь в сны. Они мучительно похожи на мои прежние, по которым книги можно было бы писать – но они не мои. Они не из моей души взяты, это все медицинский бред.
В Шимле моя душа снова научилась ткать сны.
Я еще не знаю, что в мае выпью последнюю четвертушку таблетки и освобожусь.
.
Как ни скрючиваешься под пледом, как ни трешь друг о друга ладони – все одно. Смотришь перед собой – в синей мгле что-то вертится, носится, лязгает, стучится в комнату; неужели снег?
Благословенны тапки, купленные здесь же – Лев и Прав. Они друг без друга не могут.
Встаю кипятить чай. Горы до подножия заволокло.
Обитание в этом номере сродни особенному приключению. Приключение даже в том, чтоб пить чай, стоя над обогревателем и глядя на хмурые горы.
Ценишь каждую ложку противной быстрозаварочной каши.
Мысли текут вслед за туманом.
.
На улице куролесит буря. Колючую снежную крошку в лицо швыряет. Порезанной кожей щек ощущаю безумие, которым взбесилось здешнее небо. Встречаю его радостно, с детским восторженным любопытством. Придется сегодня померзнуть. Это не страшит – раззадоривает .
Папа кричит благодарность Шимле с седла, и мы трогаемся. Скрюченные люди, залитые улицы, обезьяны, горы, клочья облаков – все вихреворотится. Все остается в нас.
.
Чем ниже, тем теплее. Земля разворачивается во все стороны, как раскрывает объятия радушный, наскучавшийся по вам человек. Но этот человек измучен.
Лавки, дома и мастерские кашляют пылью. Груды хламья облепили стены. В полях что-то жгут, и тяжелый дым забивает небо. Лапта у свалок. И ничего – носятся, смеются, такие дети…
Грохается закат. Золотится туман над полями, смешанный с дымом из домен.

21.01
Вода шепчется с небом в ручье. Она бежит оттуда, где почти не существует времени. Вечность снежными шапками обступает селеньице и все окрест. Гуптакаши.
.
Мимо нас в холодном хрустальном свете проносятся террасы, засеянные желтыми цветами, раскрошенные сколы скал и летящие над Гангом мосты.
Жизнь нанизана на ленту дороги. А вокруг – горный лес, куда не пройти. Там водятся леопарды.
Кафе – каменные кубики с открытой кухней, где в огромных сковородках жарят макароны из пакетиков магги и варят сладкий, как сироп от кашля, пряный молочный чай.
В маленьких бочках жгут костры и греются. Иногда выставляют голые ноги над пламенем. Включают музыку – она очень похожа на мантры. Греются ею тоже. Носят огромные связки хвороста и тростника на спине.
Здесь поразительный свет живет в людях. Встречные одаривают улыбками. Просто так. Искренне.
Мне кажется, эти места заповедные: самые близкие к небу, они хранят доброту людскую, первозданную детскую любовь. Ее передают следующим поколениям.
.
Храму больше тысячи лет. Я смотрю на камень, где выгравированы изображения бога, протягиваю руку и не верю, что я тут, что я его касаюсь. Смотрю на выкрашенные яркими цветами колонны, нарядные ворота, стены и узоры внутреннего дворика — и не верю. А ведь он стоит в центре селения, люди смотрят на него из окон.
Там что-то есть внутри. Дышит сквозь стены. Там даже камень — и тот живой. Я вижу маски, медные, древние, которыми люди когда-то давно пытались показать лицо, глядящее на них через снежные пики.
Это самое искреннее, самое честное, самое человеческое место на свете. Не знаю, чем это объяснить, но тогда я глубоко верю, что это так.
Это руки людей в небо тянутся. Вот этих улыбчивых, светлых, пестрых людей. Живут под боком у чуда. И чудо это освещает их изнутри день за днем. Они стоят на крышах в пылающих сари и смотрят, как пылают вдали закатом пики в снегах. Они отвоевывают у гор каждый кусочек почвы, чтоб прожить. Но оставляют огромную площадку перед школой, чтоб там могли играть дети. Они, которые никогда не убьют и не будут есть чьего-то мяса, ходят с хищно загнутыми страшными серпами — возделывать свои сады. Они много смеются. Смеются, когда ты наводишь на них объектив. Смеются, когда кланяешься им в знак благодарности. Когда просто идешь мимо и дивишься, тоже смеются.

22.01
Там, где люди живут выше всего к небу, очень холодно с утра. Но спится великолепно. Сегодня у нас роскошь: хороший обогреватель, так что можно не надевать на ночь термобелье.
Просыпаюсь под мантры из громкоговорителя. Ручей все так же поет, все тот же спальник шуршит и холодит снаружи руку, те же носки сушит тот же обогреватель. Но только мир вокруг становится по-новому огромным.
.
Ночевать без света, без электричества – значит, без всякого источника тепла – на высоте, где за пять минут обгораешь под солнечными лучами, где лежит сейчас ледяной настил, с которого недолго улететь в пропасть. Такое вот у нас будет испытание.
Уже на подъезде начинаю нешуточно мерзнуть. Но папа говорит, что там, наверху, самое лучшее место на земле. Оно стоит того.
Вдруг около кафе-кубика нас тормозят. Наперебой начинают объяснять, что вся дорога покрыта льдом, что на мотоцикле никак не проехать.
Мы в растерянности. Последние девять километров. Если оставлять вещи – не заночуем там. Да оставлять боязно. Хотя я не могу представить, чтоб эти люди украли, все равно боязно.
Папа решает попробовать проехать. Но за поворотом нас останавливает сплошная наледь. И труп коровы с разодранным брюхом… Я вижу там что-то белое, вижу, как юркие красивые птички клюют замерзшую плоть. Леопард убил. Рядом расхаживают живые коровы.
Я не могу оторваться от этого зрелища. Я пытаюсь через труп осмыслить смерть, но ничего не выходит.
Мы решаем ехать с местными на пару часов, а мотоцикл хозяин кафе сможет посторожить. Переодеваюсь – крупная дрожь колотит. Холод схватывает все крепче. Страх. Но Чопта уже согласна нас пустить наверх, теперь не отвертишься.
.
Мы поднимаемся в другой мир. Он похож на место, из которого мы пришли. Но только отсюда начинается дорога в небо.
Белизна снега невероятна, как невероятна яркость солнца. Оно тут как будто превращается в шестигранник. Оно сияет на тебя отовсюду.
Горы по другую сторону пропасти можно, кажется, не сходя с места потрогать. Вот снеговая кромка. Вот ветер сбрасывает белую пыль с верхушки горы. Гималаи вот-вот взлетят.
.
Храм закрыт. Слишком много льда. Опасно. Нас не пускает лесная полиция.
Мы отправляемся с горя чаевничать к той кафешке, в которой ночевал папа со своими друзьями в предыдущие поездки. Там работает тот же человек, что и десять лет назад.
Что было десять лет назад, то будет десять лет спустя. Люди будут продираться сквозь глушь, мерзнуть и бояться. Только бы попасть сюда. Прикоснуться к тысячелетним стенам. Признаться в любви. Мирозданию. Отсюда точно услышит – вон как высоко.
.
Мы беспечны, все у нас просто, все ясно. Одна дорога впереди, и никаких мучительных размолвок с мирозданием. Мы будем идти, оно будет цвести вокруг. Мы будем ему благодарны. Свою благодарность мы выразим через наши дела.
.
Мы едем мимо расцвеченных закатом крутых хребтов. Тени топят мир. Холодает. Крошечный городок над слиянием рек становится нам приютом.
На камнях, где сплетаются рукава реки, крематорий.
Здесь музыка, горят лампадки, все выкрашено в праздничные цвета.
Быть может, завтра, когда все будет так же, как сейчас, чей-то прах поплывет по реке. А горы будут так же прозрачны и схожи с облаками. А закат будет так же нежен.
И так же прекрасны и просты будут Гималаи у меня в сердце.

23.01
Туман течет по склонам. Река течет в их складках, уносит сожженный прах и питает почву на много километров впереди.
Рассвет холодный, скромный. Тихонько поют невидимые птицы. Где-то под Чоптой горят снега.
Горы сегодня видны далеко и ясно. Глубокие синие тени и терракотовая, сочащаяся солнцем плоть леса. Скалы первобытно могучи. Воздушные пространства огромны. Холод воспринимается мною как естественное следствие всей этой красоты, или, быть может, как плата за нее. Я мерзну сильно, от ветра болезненно сводит пальцы рук. Но мне хорошо.
.
Останавливаемся на высоте около двух тысяч ста метров над уровнем моря, чтобы выпить чаю. Здешний согревает куда лучше, чем наш, и немного насыщает. Мы с папой выпиваем по две чашечки – здесь его подают по пятьдесят-сто миллилитров.
Беседуем с юношей-поваром. Он и готовит на дровах, и греет ими дом; стало быть, и чай наш, и странного вида лепешки, которые покупают старики с побуревшей от солнца кожей, и чапати, которые здесь на каждом шагу – все это создал огонь, а, значит, те женщины, что тащили мимо нас огромные – в человеческий рост – вязанки хвороста.
.
Селеньица ближе к уровню моря становятся ярче, беззаботней, праздничней. Появляются цветные флажки на дворах. Меня трогает за душу, что нам часто улыбается случайные встречные, машут руками вслед.
.
Начинается очень забавная и прозаическая часть нашего приключения: поиски дахи – это местная альтернатива простокваши. Останавливаемся в относительно крупном поселочке, подходим к магазину с задорными гирляндами чипсов, спрашиваем – говорят, ехать дальше.
Я замечаю в тени двух смеющихся девушек в сари и украшениях. Прошу разрешения снять их на камеру. Вы, мол, такие красивые, так замечательно смеетесь. Соглашаются.
Просят и меня с ними; это потому, что я голубоглазая и со светлой кожей, здесь очень многие так просят. Неловко, стыдно, но этим людям так можно подарить радость… Я обнажаю голову. Это такое очень важное правило среди мотоциклистов: когда общаешься с человеком, надо снять защитные перчатки и шлем, желательно приспустить подшлемник. Чтоб было видно, кто ты. На мои осветленные, еще со следами ярко-голубой краски волосы падает солнце. Девушки рассыпаются в комплиментах. Неловко…
.
У кромки полей нам улыбается из-за забора скрюченная старушка. Я вопросительно указываю на объектив и, получив разрешение – улыбка-всполох – фотографирую. Хорошее вышло фото.
.
Серпантин петляет среди соснового леса. Дорогу тени полосатят. Запахи хвои и смолы бродят в солнечных столбах, как дым благовоний в часовенке. Трещит двигатель – ладно, полнокровно, правильно. Я раскидываю руки и ловлю ветер. Представляю, что лечу. В груди звонко от всех гималайских ветров разом. Не помню, когда мне в последний раз так хорошо было.
Скоро снова начинаются террасы. На деревьях – шалашные городки: это собирают и сушат сено. На земле его не оставить из-за коров. Жилище лесных чудиков.
Вдруг впереди становится виден желтоватый клубящийся столб дыма. Цвет у него дурной… Это горит лес. Желтоватая душная мгла пожирает вершину холма. Ниже склоны дымятся прозрачнее, и дым их голубоват. А позже… Позже мы увидим землю со сплошным слоем пепла. Сосны стоят, у них лишь обожжена кора, а все травки и кустарники легли серебряным прахом.
Раньше на их месте густые заросли мерцают в редких лучах солнца. Жилище маленьких лесных божков. Место с душой. А теперь – серебряный прах.
Старики сидят перед дверными прямоугольниками, беседуют. Женщины идут с серпами-древорубами. Дети в форме искрят смеющимися глазами. Они все словно не замечают дыма.
.
Проезжаем место на холме, откуда разбегаются просторы пустых полей. Как баюкающие руки, горы долину обняли. У меня дух захватывает от ощущения глубины пространства.
Стога скучают на деревьях. Предгорья дышат синевой.
Тут прикорнул пустующий отель, и папа решает, что ночуем мы сегодня в нем. И вот уже он является, полный пожилой мужчина с добрейшей душой и скверным английским. Хозяин. После отчаянных попыток друг друга понять мы сходимся на том, что займем номер на последнем этаже. Он с большими окнами, идущими сплошь по трем стенам. Вдобавок тепло, хорошо работает душ.
Пока не смеркается, мы идем в сосновый лес на противоположной стороне дороги. Это заповедное, едва не святое место, почему-то оставшееся незамеченным. Здесь очень светло. Спокойно. Напоенные солнцем сосны вверх тянутся. Руки земли.
На рыжеватой траве – россыпи сухих белых цветов. Кажется, будто это души добрых людей тут проросли.
В этом кусочке небесного края мы с папой и мышкой Тиу сажаем солнце. Я хороню в одной из сосен подвеску, недавно разбившуюся о кафель. Здесь, я верю, ей будет хорошо.

24.01
Я просыпаюсь пораньше, чтоб подкараулить рассвет. Но он небросок. Туман забил звонкость солнца. Усыпил деревья. Пестроцветие мира вывернул наизнанку и спрятал в свои пушистые карманы.
Воздух не зябкий. Только высота нагонят холод, оторву ничем не угодишь из-под кожи. Горы, все прозрачнее к горизонту, видны кромкой огромной скалистый чаши. Облака тонко прорисованы чистым воздухом.
У орлов размах крыльев в мой рост. Широкими дугами расчерчивают они небо. Обрывочками облаков козы ходят по склонам над нашим головами.
.
Джагешвар. Тысячелетний монастырь. Вокруг него с селении роится букашечная торговля сувенирами. В стены храмов вкручены провода… Как в Петербурге на Казанском.
Вокруг двух больших крыш, как от одной грибницы, проросло множество маленьких. Каждая чем-то да отличается от другой. У них у каждой свой характер, свой — непонятно как ощущаемый — взгляд. Я как бы в толпе людей, превращенных в камень.
И внутри стоит истуканчик. Сердце.
.
А вот храм, который стоит вдали от туристических троп. Такой же каменный грибок. Тут в сырой темени горит крошечный огонек и нет идола. Одна точечка надежды в черном ничто.
Сосны надо мной шумят. Их треплет ветер, прилетевший со снеговых вершин.
И все это вокруг — и лампадка, и стены, и истуканы — точно само из земли выросло. Оно так же естественно и органично, как горы. Естественна и органична здесь, под отсыревшей крышей, дверь в черную дыру.

25.01
Я просыпаюсь от грохота и от того, что надо мной трясется крыша. Мрак. Раскаты распахивают тяжелый влажный воздух. Мир за окном погружается под воду.
.
А наутро весь мир заволакивает голубым молоком. Оно клубится и меняется непрерывно.
Вот вдали освобождаются горы и загораются красным пламенем. Вот они скрываются. Пониже них из тумана высвобождаются ярко-зеленые, промытые грозой сосновые лапы. Солнце пропитывает туман, и он как живой бродит между ветвей.
То поднимаясь, то опускаясь, гладь облачного моря качает долину.
.
Думаю, люди счастливы, если не противопоставляют себя всему остальному. Экзистенциальный ужас заменяет восхищение: да, мир огромен, беспределен и необъясним, но ты не противостоишь ему, ты – неотделимая часть его существа.
Как может твоя жизнь быть бессмысленной? Ведь мироздание в самом своем бытии смысл содержит. Как может она быть ужасной, если она прекрасна по сути своей?
.
Раз.
Храм в старости со скалой сцвелся. Вокруг деревья купают голые ветки в голубизне.
Деревенька вокруг живет свою тихую жизнь. Козочки по крутизне карабкаются, дети играют, рабочие — косо-криво, а все ж таки — строят дом. А храм, выросший из земли, стоит на своем взгорье и на все это смотрит. Хранит в нутре уютную мглу.
Камень чуть-чуть мягкий и сыроватый. Я кладу на него руку. Закрываю глаза. До меня долетают деревенские звуки.
Люди живут и не боятся жить. Они приходят сюда, кладут руку на камень и понимают, что в них тот же бессмертный свет, что в горах и в воздухе.
.
Два.
Купол на вершине горы. Вся долина как на ладони. Всеобщая молчаливость, только ветер робко бормочет в ветках. Кажется, где-то в распростертом под тобой мире есть ты сама, и ты на себя сейчас с высоты смотришь. Ощущаешь всю огромность мира и свою ему сопричастность. Видишь свои ошибки. Видишь глупость и крошечность своих страхов. И в душе у тебя – такая же благодатная тишина, какая цветет вокруг.
.
Три.
Храм в городе звонок. Здесь несколько сотен колокольчиков, навешанных на перила, на перекладины арок и друг на друга. Даже если не хочешь звонить, за один-другой да зацепишься. Люди привязывают к ним бумажки с просьбами. Каждый колокольчик — голос человека. Поэтому я с торжественно-детской серьезностью в них звоню. Пусть просьба прозвучит еще раз.
.
Воздушное море выкрашено закатом. Лучи бегут через весь мир. Люди живут, как жили, и не замечают этого чуда. Наверное, это потому, что и они – часть его.

26.01
Я просыпаюсь в облаке. Силуэты ближних деревьев еле-еле видны, а дальше – сплошь иномирие. Ни проблеска. Только пение в тумане бродит. Печальное. Праздничное.
Мы отправляется дальше. От всего сердца благодарим хозяина. Сидящие у входа в магазинчик незнакомые мужчины машут нам вслед, как старым друзьям. И туман глотает мотоцикл. Внутри сыро и тихо. Сверху ходят косые лучи. Туман перебирается через дорогу густыми рваными клочьями. Зябнут школьники у входа в автобус.
В тумане прячется простор неведомого, и поэтому туман бесконечен.
.
Колесо спускает. Виною здоровенный гвоздь. Благо, с собой есть запасная камера. На обочине, над пропастью в долину устраиваем шиномонтаж.
Папа общается с машиной бережно, неторопливо, без необдуманных действий. Так делают только много ездившие. Они умеют уважать мотоцикл.
.
Найнитал разлегся высоко-высоко на склоне. Чем выше, тем чище воздух, тем дальше горы можно осязать взглядом, тем ярче на них листва.
Наш мотоцикл въезжает в праздник. Статуя Махатмы Ганди обвита цветочными гирляндами, на улицах гуляния; по полыхающему среди города озеру плавают на лодках-зверях.
Сегодня День республики – день Конституции Индии, день ее освобождения.
.
В темноте огоньки окон перемешиваются с созвездиями.
Жители неба спустились, пляшут в озере, освещают базарную площадь, а внутри у них живут люди. Днем они притворяются домами.

27.01
Балкон в отельчике общий на все номера – вместо коридора. Я впотьмах пробиваюсь к двери. Облокачиваюсь на перила и выдыхаю белое дымчатое тепло. Созвездия догорают на противоположном склоне. С краешка неба уже стекла синь.
Пока я вожусь с кипятильником в номере, макушки гор зажигаются алым, и первые, самые смелые окошки начинают мигать маленькими солнцами.
Светлеет и голубеет мир, оставаясь нежно-розовым по кромке. И вот уже больше половины домов полыхает рассветом. Вспыхивает вдалеке белое здание обсерватории. Время собираться.
.
Шлагбаум. Двое охранников, в ремнях с бляхами поверх свитеров, преграждают нам путь в обсерваторию: праздники, никак не попасть выше. Говорим им как есть о нашем чистосердечном туристическом любопытстве. Один начинает куда-то звонить. Вдруг дает трубку папе, и сотрудник научного центра при обсерватории начинает выяснять, кто мы такие и откуда взялись. Ладно, мол, приходите к вечеру. Папа искренне благодарит за участливость, но под предлогом ожидающей нас дальней дороги отказывается. Тогда на том конце трубки спрашивают, сколько нас. Двое… Ладно, проезжайте!
Нас встречает ученый, с которым созванивался охранник. Чуть выше папы и чуть его моложе, коренастый, с глазами, похожими на неостывшую пещеру печки. От него исходит ощущение домашности. Мне все кажется, что он только проснулся и ходит по обсерватории, как по огромной собственной квартире.
Нам показывают телескоп. Сколько бы проводник наш ни рассказывал о науке, мне кажется, что он о себе на самом деле рассказывает. Наверно, потому что наука срослась с его душой. Его печки-глаза все ярче распаляются, все красивее его руки играют с калибровкой телескопа.
Когда мы уже уезжаем, горячо поблагодарив и ученого, и охранников, я все еще не могу до конца поверить в их отзывчивость. Наверняка ведь, если по правилам, они должны были бы нас сразу развернуть.
.
А на горах снова бесконечное облако. Горизонта нет. Будто впереди ворота в другой мир. В воздухе появляется новый запах; не то растения, не то сама влага, не то все вместе. Становится прохладнее. Ветки повыше тонут в небесном кучерявом брюхе. Дорога впереди – тоже.
.
Внизу и вправду другой мир.
В этом мире очень много людей. Слишком много.
В приземистых поселениях, сором рассыпанным по плоскости, дышится воздухом вперемешку с дымами. На всем вечный слой дорожной пыли. Селяне одеты в отрепья. Жилье у них бедное. Земля уставшая.
И нет того вдохновенного, светлого и детского, что расцвечивание изнутри всех горцев. Денег бы. Выжить бы. Не задохнуться б.
Как такое допустили и зачем это нужно?

28.01
Будем не бояться страха.
Наши страхи берегут нас от того, что не стоит их преодоления. Приходит твоя дорога, и самом начале надо переступить через страх – страх, что больно будет, или что ты будешь недостойна дороги. Но ты шагаешь.
.
Будем уважать дом. С уважения дома маленького начинается уважение дома большого.
Мы не можем заставить частных предпринимателей и государство выделять больше бюджета на переработку отходов.
Но мы можем сделать все, что в наших лично силах. Быть аккуратнее и сознательней. Быть к себе строже. Быть с другими честнее.
.
Будем щедры на добро. Будем всегда видеть друг в друге людей, а не песчинки толп.

29.01
Глюкофон – музыкальный инструмент в форме эллипсоида с разрезами на одной из полусфер. Из него можно извлекать мелодии, которыми могло бы думать северное сияние.
Барабан джембе, на котором играют, зажав его между ног.
Приправы масала, чай с местными пряностями, узорные платки для мамы и бабушки.
Как весело забивать сумки подарками.
.
Переправа через Ганг. Сижу у самой воды, смотрю, как она камни ощупывает. Я в безопасности. Я имею смысл. Все мелодии реки и неба плещут у меня в душе.
Мне хочется опустить руку в воду и погладить ее. Хочется, чтоб через пальцы кусочек сердца остался в Ганге и пророс где-нибудь бархатцем. Хочу вернуться сюда. Хочу принести домой душу этих мест, чтоб она через меня родилась в моих друзьях. Чтоб стало светлее.
.
Эх, кабы не моя пресловутая аллергия, питалась бы тут тем же, что едят местные, в тех забегаловках без окон без дверей, где так много набивается вечерами наработавшегося народа, где шумно, тесно и голосисто.
.
Каждый вечер, в шесть, на ступеньках в Ганг. Как каждый день всходит и прячется солнце, люди каждый день радуются – в это время, в этом месте. Пускают по течению фонарики в цветочных чашах. Заходят в воду, умывают лицо и руки – умываются благодарностью.
Сегодня я тоже зажигаю огонек и пускаю его по реке, стоя в течении.
Я верю, что люди научатся быть лучше. Я верю, что у нас – у человечества – будет на это время.

30.01
Небо дождит. Владелец магазинчика, где мы с папой закупались, машет рукой на прощание.
Его рукой с нами прощается Ришекеш.
.
Харидвар.
Паразитирование на святыне.
Тебе дают какие-то ритуальные финтифлюхи и прогоняют в столпотворении через храм, вымогая денежку на каждом повороте: тут на тебя подули, там положили в руку труху и дали бросить ее в костер, прижали ко лбу цветок розы и кинули за плечо.
Мне противно. Хочется помыть руки и душу помыть, чтобы гадливости не осталось.
.
Продают сувениры, краски для точек на лбу и индульгенции. Пристают, в лицо тычут своим товаром. Люди с увечьями продают не то свое страдание, не то свое уродство. Когда человек держит одной рукой другую, тонкую, высохшую, вывернутую под невозможным для нормальных суставов углом, и просит в эту руку милостыню, мне за него стыдно. Я не могу сострадать человеку, который использует свое несчастье для вымогательства.
.
Есть трущобы.
А есть палатки из материала наподобие мусорных пакетов, стоящие десятками на пустыре. Вот на этих палатках сушится одежда. Вот изнутри выглядывает угол матраса. Вот на камнях разведен огонь, готовят ужин.
Играют маленькие дети. Смеются. Под деревьями отдыхают старики. Улыбаются встречным так же, как их внуки. Резвятся бродячие собаки.
Здесь живут целые семьи. Круглый год. Без воды, света, без шанса что-то изменить.

31.01
Такси скользит по заспанному мирозданию в Дели. Цветистое мягкое небо. Рериховские горы. Перламутровый туман между домиками. На моих глазах из него рождается солнце. Отражается в стрелках травы, в канавках на поле, в окнах. Снимается с пруда несколько серых цапель.
Здесь тихо. Здесь можно вырастить тишину в душе.
.
Дели оглушает. Со всех сторон наваливается на тебя. Кричат, спорят, плачутся, выпрашивая милостыню, предлагают подвезти на тук-туке, спрашивают, откуда ты и куда собираешься сегодня идти. В узеньких переулках небо еле видно: так много проводов, вывесок и белья на просушке. Один раз пробегает мышка. Торговец пинает ее, как мячик. Такое чувство, что здесь все хотят выклянчить у тебя денег.
Стоит человек у входа в дорогое кафе и открывает двери перед посетителями. Такая у него работа… Потому что нужна работа. Выжить тут труднее, чем в Чопте, где все дороги во льду и водятся леопарды. Пульсирующий комок тревоги и хватательного рефлекса – вместо человека.

1.02
Около единственной кассы для иностранцев сидит женщина лет семидесяти. Пальто, чемодан, очки, крашенные в блонд волосы трогательно вьются. Российский паспорт.
Первым его папа замечает и тут же здоровается. Женщина, совсем уже измотанная, начинает нам рассказывать о своих злоключениях.
Она одна-одинешенька приехала, даром что почти не знает английский, ходит с тросточкой. Рассчитывала на карту «Мир»… Было бы смешно, если бы не было так грустно. Прогоняли ее по-гоголевски, от вокзала с очередями в зал ожидания, где не пускают без билета, потом сюда, где билеты продают, а никак не найти вход… С тяжеленным чемоданом и второй группой инвалидности.
Смелая какая. Взять да приехать, не испугаться другой страны и очередной глупой катастрофы, из-за которой не поймешь, будет ли через полгода дом домом, собственной болезни не испугаться…
Мы помогаем смелой Клавдии добиться билета и нижнего спального места, добраться до зала ожидания и довезти чемодан. Мне очень тепло на душе, когда я с ней прощаюсь и желаю легкой дороги. Это похоже на опустошение, но оно наполнено светом.
.
Когда-то давно некий правитель возводит себе замок. До сих пор стоят его руины в центре столицы. Только одна башня, похожая на связанный пучок колосьев, цела полностью. Называется место Кутб-Минар.
Интересную шутку сыграло время с этим местом. Перенес человек столицу, династию основал, башню вон возвел… На руинах бегают дети, порхают зеленые попугаи, фотографы-фрилансеры фотоохотятся. Имени правителя никто не помнит.
.
Терракотовый камень, как космический туман, бесконечно пластичен. Он может уйти в геометрику, выстроиться в колоннаду или огромный фонтан. И бегут мимо тебя терракотовые слоны и люди, танцуют молодые божества, ветвятся деревья.
Внутри храм белоснежен. Много воздуха наверху, тихое свечение камня. Летящие своды, резные арки. Кипение скульптуры, легкой, вылюбленной, вот-вот готовой задышать. Я не то в панцире гигантского моллюска, не то в сновидении.
В Индии очень много искренне верующих. Когда в шесть часов в храме звучит мантра, люди рассаживаются на полу перед статуей своего бога – несколько десятков за несколько секунд. Складывают ладони, хлопают, искренне куда-то вверх обращаются… Честно. Бескорыстно. Как привыкли.

2.02
Отправляемся в Агру. Билеты на автобус берем накануне, скрестив пальцы. Но автобус приходит, и в нем вполне можно жить.
По дороге выясняется, что промежуточная остановка, на которой мы с папой рассчитаем сойти, не состоится. Водитель, добрая душа, соглашается нас высадить и передать своему другу с тук-туком, который поможет добраться до агентства и купить билеты в Джайпур, а потом и до отеля подбросит.
Выходим на трассе… Стоит рослый, внушительный мужичина, зубы черные от жевательного табака, и голос похож на табак. Здоровается и через базовые английские словосочетания объясняет, что мы в надежных руках.
.
Агра — сплошная воинская часть. Есть где-то парящий Тадж-Махал, а все остальное – форт и прилегающие к нему бедненькие районы. Везде люди в форме. Пропагандистские граффити с юношей в хаки, с улыбкой до ушей и уродливой винтовкой.
Добираемся с нашим новым знакомым до агентства. Выясняется, что автобусы из Агры до Джайпура не ходят. Либо утренний поезд, с шести до десяти с копейками идущий, где только третий класс, либо ночной – но что там за матрасы, насколько много в них пылевых клещей, неизвестно.
Папа упорствует и просит тук-тукера довезти нас в то самое агентство, которое мы нашли давеча через букинг… Но его там нет. И автобуса нашего, когда удается дозвониться до офиса в Джайпуре, нет. Не ходит у них ничего по такому расписанию. Водитель смеется. Как вы, мол, завтра в пять утра приехали бы сюда на несуществующий автобус садиться…
Злоключения наши, муторные и трагикомичные, кончаются-таки покупкой билетов. Друг наш, тук-тукер, ждет рядышком, и упрек даже в глазах у него не промелькивает. Мы хотим расплатиться, но он, как оказывается, готов нас возить весь день, а возьмет с нас столько, сколько мы сами предложим. «Вы хороший человек, я хороший человек»; «You happy – me happy». И улыбка, черная от табака.
.
Тадж Махал… Как сложно прикоснуться к тому отростку культуры, который затерли в массовом сознании до прозрачности. Мне страшновато, что я не смогу увидеть самого Тадж Махала.
У входа едва не давка, и за туристами коршунами охотятся экскурсоводы. Мальчики с выученно-жалобными голосами пытаются продать тебе магнитик. Мне грустно. Мне хочется закрыть руками лицо и раствориться в небе над толпой.
Нас подхватывает какой-то волшебный помощник. Сразу показывает бейджик экскурсовода, проталкивает сквозь очереди и выводит на тот пятачок пространства, где поменьше народу. Ярче всего запоминается в нем осанка, очень прямая и правильная, откинутые назад плечи. Он снует по кипящей толпе, точно маслом смазанный. Вещает с актерской дикцией про историю дворца.
Только все это – в одном мире.
А я, глаза мои и дворец – в другом. Он над. Он выше и чище толпы, и я вспоминаю, что толпа – это люди, и люди перестают быть толпой для меня, и я прощаю их за ужасающее их состояние.
.
Тадж Махал огромен. И пропорции его таковы, что он кажется дальше, чем есть на самом деле. Он должен быть неимоверно тяжел – но он невесомый. Я чувствую, как прозрачневеет и развоплощается его камень, как, дыша ритмично и нежно, эта махина парит над землей. Он – музыка, какая-то, далекая, спокойная. Это могла бы быть музыка про дневной свет звезд. Он текуч, но строг и ровен.
Мы входим внутрь и погружаемся в прохладную тишину. На самом деле здесь вовсе не тихо, но я ощущаю величавое, блаженное безмолвие стен и купола, вьющегося орнамента и резьбы. Это безмолвие наполняет воздух, выворачивает все шорохи тишиной наизнанку.
И стены помнят прикосновение рук своих создателей. И я касаюсь их. И пытаюсь представить – время. Оно дышит сияющей, голубоватой каменной задумчивостью. Оно нежно гладит людей по головам и прощает их…
.
Простите мне, мои сопутешественники, что я так мало могу сказать о своих чувствах к Тадж-Махалу и так мало живописи могу подарить вам в рассказе о нем. Он для меня еще далеко. Он не стал моим, он лишь по касательной душу мою задел. Слишком сложно. Слишком быстро. Я помню отзвук замка, но знаю, что не смотрела в его душу, в его глаза. Попробуйте увидеть его вы, когда будете там. Если он вам душу откроет, я за вас от всего сердца порадуюсь.
.
Наш милый тук-тукер дожидается под навесом. Меня уже почти не пугают его несчастные зубы, хотя я и передергиваюсь всякий раз, как он сплевывает на дорогу жевательный табак. Едем провожать солнышко на ту сторону реки.
.
Солнце утопает в невысоком лесу. Тадж Махал коралловый и голубой, но при этом белизна его все так же небесна.
Речушка под ним наподобие нашей многострадальной Упы. Женщины пасут здесь козочек. Разгуливают чайки, вороны и еще маленькие изящные черные птички, названия которых я не знаю.
Небо истекает огнем прохлады. Небо – море для солнца-странника. Туман бродит по нему неторопливо, птицы носятся быстро. Они все странники тоже.
Я слышу русскую речь и начинаю искать глазами среди немногих гуляющих. Трое ребят, не старше тридцати, с огромными объективами. Два парня и девушка. Петербуржцы!.. Мы разговариваем о всяком до сумерек, потом вместе идем до парковки, контактами обмениваемся. Очень светло на душе.
Они снимают искренне и честно. Они влюблены в свой путь, в свои фотоаппараты, в свои дорожные неудобства, в дружбу, в мир, в дом, которому они свое искусство подарят. Как же я хочу быть такой же!
.
Немного низменного… Я аллергик. От кусочка ореха в еде я могу задохнуться.
Когда мы в ночи добираемся до кафе, я в очередной раз зачитываю список того, что мне ни в коем случае нельзя есть, даже чуть-чуть, даже если будут накладывать непомытой ложкой. Официант, видимо, здорово пугается и предлагает приготовить мне отдельно вареные овощи. Просто. Вареные. Овощи. Без специй, без соусов, только с солью. Картошка, фасоль, горох, морковь и цветная капуста. На этот раз не надо пробовать чуть-чуть и считать две минуты контрольных, чтоб посмотреть, не начало ли меня высыпать… Порой мы забываем о прелести вареной капусты.

3.02
День начинается в четыре. Где-то в неуютном утренне-ночном мраке нас ждет вокзал, а на вокзале – поезд. И дыхание дорожной промозглости будоражит, посылает мурашки бегать по загривку.
Намедни договорились, что администратор сможет найти водителя тук-тука подбросить нас до вокзала. И, действительно, кто-то спит в зале ожидания, на двух пластиковых стульях, под отельным одеялом. Господи, да вот рядом же с ним диван для гостей, чего ж они его так…
Человек на ресепшене, заспанный и помятый, величественно его будит словами «Тук-тук!» Предполагаемый наш водитель просыпается. Выходит на улицу… И собирается ловить тук-тук. В пять утра. На пустой дороге.
Проезжают фура с продуктами, грузовик с сеном и мотоцикл. Синий мрак. Только два фонарика чуть поодаль да свет из окон отеля. Прикидываю, каковы наши шансы добежать до вокзала. И тут появляются на горизонте две фары, расположенные на нужном расстоянии друг от друга. Водитель тормозит. Сзади – трое парней с рюкзаками. «Railway station?» Да. Двое ребят уступают место мне и папе, который по габаритам своим на пятачке рядом с водителем не поместится, и забираются вперед. Вшестером доезжаем, причем двое из нас в тук-туке находятся только наполовину.
Множество людей спят или просыпаются, завернувшись в огромные одеяла прямо на полу. Кто-то чистит зубы.
Поезд наш престарелой гигантской гусеницей дремлет на дальней платформе. Вагон в самом хвосте. Внутри – темень. Только пара-тройка телефонных фонариков. Громко плачет ребенок. С потолка свисает что-то жуткое, грибообразное. Ряды пустых скамеек. Думается, здесь великолепно могут пройти съемки андеграундного кино.
Так или иначе, мы занимаем места. Выясняем, что грибообразные обитатели потолка – вентиляторы. Располагаемся было вздремнуть, но включается холодный свет. Ребенок продолжает оглушительно изливать свое недовольство мирозданием. Девушка в пылающем пурпурном сари выходит в проход и начинает петь, кто-то подыгрывает ей на барабане. Проходит продавец чая. Оглушительное «чаи-чаи-чаи-чаи-ча-а-ай». Прокатывается, уходит. Поезд трогается…
Как ни странно, мне почти сразу удается задремать. Из окна тянет прохладой. Неудобно, неуютно, но интересно донельзя. Особенно вентиляторы.
.
Из металлической щели окна ко мне тянется рука неба. Тонкая, невесомая. Я выглядываю, и меня обдает рассветным новорожденным холодом. Мимо несется поле, сочащееся светом и росой. Ее розоватая с персиковым даль осязаемо чистая. И мне становится грустно. За окном мир нетронутый, отдохнувший, широко разлетающийся вдаль. У меня внутри при взгляде на него крылатость просыпается. А где-то одновременно с этим полем есть грязный, измотанный, задыхающийся Дели.
И ему долго еще задыхаться. И долго еще коровам есть мусорные пакеты. И долго разваливаться заборам в моем многострадальном доме, и долго дымить Косогорскому Металлургическому и КБП.
Как же хочется помнить, что в изнанке всех вещей живет то солнце, которое сейчас зажигает мир и дарует ему силу парить.
.
Джайпур отогревает седые бока поезда. Жарко, как дома бывает летом. Мы заходим во второй отель во всей Индии, где чисто. Я успеваю отвыкнуть от ощущения, когда без внутреннего скукоживания наступаешь босой ногой на пол. Холодный, белесой гладью на тебя блестящий. Думаю: это не просто чистый пол. Это уважение людей, которые его убрали.
.
Находим в мусульманском городе индуистский храм. Он белый, как мысли о гималайском снеге. Он стоит в стороне от шерудения улиц, от тоскующих рядов с на одно лицо сувенирами. Это очень тихое место. Потому что внутри тебя становится тихо. Не остается ничего, только созерцаешь и хочешь благодарить.
Мне в Джайпуре очень скучается по вдохновенной Чопте. И когда знакомые каменные боги улыбаются мне из-под белой крыши, становится вдруг светло и покойно внутри – как будто вдруг дарит кусочек тепла очень мне важный, но очень далекий от меня человек.
Я предчувствую свою тоску по горному Уттракханду; предчувствую, как всполохами мысли о нем будут держать меня над черными временами, как воспоминания, воплощающиеся почти до осязаемости, будут обрушиваться на голову в самые неожиданные моменты и заставлять смеяться на улице. Я предчувствую эту горькую радость, когда часть сердца оставляешь где-то далеко-далеко. Больно это. Ленточка твоей плоти тянется через всю Евразию, к забытому в Гималаях кусочку сердца.
Зато как светло, как бесконечно глубже и дороже жизнь, когда сердце выходит за пределы тебя и живет где-то еще.

4.02
Сегодняшний день начинается с осознания того, что живу я в миниатюрной версии рая. Вместо того, чтоб прикручивать держатель к газовому баллону, щелкать зажигалкой и греть воду в походном ведерке, я лишь щелкаю кнопкой. Чайник делает свое дело. Хожу по полу босыми ногами, потому что: а) он не обжигает холодом ступни, б) по нему точно не бродил ночью таракан, задумчиво шевеля усами.
Отправляемся с папой в дворец-крепость на окраине Джайпура. Он развалился на холме, как гигантская спящая медуза медового цвета. Широкими росчерками взбирается вверх лестница.
.
Наверх поднимаются слоны. На слонах сидят туристы и веселятся. А я смотрю на слонов, и мне очень грустно за них. Скоро, может статься, их не останется на свете; может, последний слон умрет, вспоминая, как вез тех, кому нет до него никакого дела, для кого он просто аттракцион.
Мне, наверно, долго будет совестно за то, что я тоже еду на слоне. Папа очень просит. Я пытаюсь выведать у «водителя», как слон живет, где спит, хорошо ли за ним ухаживают. Но тот только подгоняет грустного зверя, теребя босыми ногами его уши.
.
В теле замка бессчетное множество переходов. Узкие-преузкие. Живет в них пещерная загадочная сырость.
Я задираю голову и разглядываю любовно выписанный узор на потолке. Каково жилось художнику, который его тут оставил? Прохожу по колоннаде. Под ней так же, как я сейчас, прятались от жары девушки в старинных костюмах и опирались на белые колонны в форме бутонов.
Появляется человек с метлой и предлагает показать какую-то красивую комнату. Уборщик местный, подработать хочет. Зовет за собой очень уж настойчиво. Пока он нас ведет, я думаю, что замок как будто исполнил наше желание: сейчас нам все быстренько покажут, и мы, уставшие и радостные, пойдем с миром. А еще нам дарят несколько чудесных минут на крепостной стене.
.
Красноватый камень цветет и клубится узорами. Неровный пол с крупной звездной мозаикой. Скульптуры; выражения их лиц несколько неумелы, нелепы, зато искренни. Они танцуют тут уже пятьсот лет.
Тут стоит такая тишина, какая, наверно, может быть в доме, где остановились часы. Здесь молчаливые мысли бродят под потолком и смешиваются с играющей в лучах пылью.
С нами заговаривает служитель храма. Он пришел сюда в выходной, чтоб о нем позаботиться: это храм его семьи. Так-то он программист.
Храм помнит прадеда, прапрадеда и прапрапрадеда нашего собеседника. А собеседник наш говорит, что знает свою генеалогию на все пятьсот лет существования рода, и что, если он задумает жениться, на его свадьбу придут все пятьсот-шестьсот его родственников.
Мы с ним говорим о чувстве одиночества. О страхе людей, зависших в пустоте и не знающих, что с ними будет завтра. «Мы можем умереть когда угодно. Так зачем мне бояться за будущее, я буду просто жить свою жизнь! Я не буду тратить время своего сегодня на то, чтоб бояться, что я что-то сделаю или не сделаю завтра».
Я хочу оставить каждого наедине со своим размышлением о том, что есть счастье. Я вижу счастье в глазах храмовника-программиста, но, как говорит одна очень хорошая женщина, каждая печка топит по-своему.

5.02
Завершающий день поездки.
Храм лотоса. Храм всех религий. Храм, где как будто бы всем, даже атеистам немножко, может стать легче. Огромная очередь на вход бурлит, ревет и сотрясается. Люди пришли за чудом. Архангел Гавриил позавидовал бы оглушительности громкоговорителя у полицейской на входе.
Страх. А вдруг не успеем? А вдруг закроют перед самым нашим носом? Скорее, скорее! Дорога в рай может оказаться несуществующей.
И очередь течет туда, вперед и вверх, к летящему над зеленью силуэту лотоса.
Внутрь не пускают. И, отчаявшиеся, люди начинают фотографироваться у стен. Зафиксировать, что они тут были. Что рядом стояли, что касались.
А я радуюсь. Я отхожу в сторону и наконец впуска в себя тишину. Я смотрю сквозь стекло и любуюсь пустотой зала. Думаю: главное – как раз эта пустота. Тишина.
Мне не важно, войду ли я. Весь смысл храма в том, что можно в него и не входить. Он – все сущее вокруг нас. Храм – это тишина. И только мы сами можем вырастить у себя внутри ту тишину, которая сделает весь мир домом.
Я могу вернуться в свою страну, в свой город, в свою детскую комнату – а могу не вернуться никогда. Я везде буду в безопасности. Везде мне будет светло и тихо. Потому что я вижу, что весь мир – это тишина закрытого храма, в которой спрятана всеобщая, всепрощающая любовь.