Мила Борн. Memory postum. Стихотворения

Мила Борн – сценарист, писатель, член «Союза писателей XXI века», автор книг «Голодный остров», «Дети Гамельна». Родилась в 1972 году в Волгограде. Окончила Литературный институт им. Горького и сценарный факультет ВГИК. Публиковалась со стихами, прозой, монографиями, эссе. Принимала участие в различных издательских проектах. Публиковалась в российских и зарубежных изданиях: «Новая Юность», «Волга», «Зинзивер», «Дети Ра», «Артикуляция», «Фабрика литературы», «Вторник», «Литоскоп», «Лиterrатура», «Берлин. Берега» (Германия) и другие. В 2019 году стала дипломантом 39-го Международного фестиваля ВГИК в номинации «Сценарий полнометражного игрового фильма». В настоящее время проживает в Германии. Пишет сценарии, стихи, прозу.

MEMORY POSTUM

Стихотворения

***
На фото – изумрудная трава
(хотя откуда в монохроме зелень?),
небрежный росчерк «ты была права»
и двое на летящей карусели,
обнявшие друг друга. Я стою,
трехлетняя, прижав к груди мартышку,
у черно-белой жизни на краю,
засвеченная чьей-то фотовспышкой.
Меня как будто нет еще. И те,
которым невдомек, что дальше будет,
на дикой карусельной высоте
парят себе беспечно. Эти люди –
из тех, что мною выбраны – одни
еще не знают, как банально время,
в котором им отпущенные дни
иссякнут скоро, и без сожаленья
летят в него, летят. А я стою
и жду их возвращения обратно,
у черно-белой бездны на краю
зависнув. Вспоминая многократно
тот день, в котором первая трава
еще не смята первомайским людом,
я понимаю, как была права,
пророча им. И все-таки под спудом
уберегая черно-белый миг,
я вижу знаки их судьбы повсюду.
И потому, невольный их должник,
я никогда уже права не буду.
***
Прижмись ко мне. Давай махнем
в дорогу, по которой выйдем
в еще не выстроенный дом,
туда, где наши дети – нити
неоспоримого родства
меж нами, коренные вещи –
кровать и книги, стол и два
скрипучих стула. Пусть воскреснет
все то, что обещало жить,
любить, творить и растворяться
в грядущем, где иссякнет нить
клубка, где нам еще семнадцать,
где нас еще ведут, ведут
дороги, лучшие на свете,
и, нерожденные, идут
по тем дорогам наши дети.
***
Сезон озерных рыцарей, как шлейф
от крыш, нагретых солнцем, вьется, вьется,
день переполнен суетой такой,
что, кажется, вот-вот – и захлебнется
от птичьих трелей, таянья снегов,
проталины, расстегнутой асфальтом
то тут, то там, беспечных чудаков,
в трамваях распевающих контральто,
захлопнется, как крышка, как засов
страстей бесплодных, в знак пренебреженья
несъеденных бисквитных пирогов
на твой сорокалетний День рожденья.
Лишь утренний трамвай вернет из снов.
Отсутствие меча меж нами станет
причиною невысказанных слов.
И ничего уже так не обманет,
как времени разлитая река,
унесшая и радость, и печали.
Но чист мой лист, и просится рука
на поиски священного Грааля.
***
Как просто убывает человек
из всех календарей, из дней, из звуков.
Но, боже мой, какая это мука,
когда к тебе, не поднимая век,
он возвращается, уже чужой, усталый,
заброшенный неведомо куда –
в какие дни, какие города –
и говорит тебе, как жаль, что мало
отпущено вам было на двоих
безумия, безудержности, ласки,
стоит перед тобой, но все напрасно –
ведь не обнять его. Печально тих
твой зыбкий сон, в котором так беспечно
играет кто-то и тобой, и им.
Но, боже мой, как трудно вам двоим
опять друг друга отпустить навечно.
***
Ну, признайся теперь, что на самом-то деле
мы убили друг друга, чтобы не умирать
от грядущей разлуки. Мы с тобой так хотели.
Мы совсем не жалели. И не сходили с ума.
Тайным снадобьем, которое оказалось, как яд,
мы поили друг друга, драконовой кровью
закрепив нашу тайну, грядущий наш ад,
послесмертие – терпкую горечь настоя.
Я сама теперь, слышишь, все знаю сама.
Телефон твой молчит и молчит, хоть стучится
что-то в трубке, и все это сводит с ума,
как итог раздвоенья, как убитая птица.
Телефон твой молчит и молчит, хоть забыт,
стерт из памяти вовсе, как шифр, как скрижали,
догоревшие на пустыре, где зима
и дома с той однушкой, которую мы там снимали
у старухи по имени Галя или Яга,
на заснеженных выселках, у станции теплоцентрали.
кажется, в том же году она умерла
или свихнулась. Не знаю. Мне это не сразу сказали.
В той однушке, перешедшей в наследство потом,
вместо нас поселилась счастливая пара.
После их посиделок разгульных на кухне с вином
прибавляется много – друзей, и детей, и угара.
Как ты думаешь, снятся ли им наши сны
там, где лампа не выключается ночью?
Впрочем, света не выключали и мы,
хороводом бессонниц из окна мироточа.
А вокруг все мело и мело по углам.
Помнишь, как дрожало в ночи мое тело?
Ты своим, как Изольду, меня укрывал
в синих всполохах газа кухонных горелок.
Жаль, не грело. Спасения не было. Но
мы лежали с тобой на скрипучем диване.
А пришедшее к сумеркам утро в окно
хоронилось, неслышно ложась между нами.
И казалось, от мертвого плена зимы
дикий Огрин, несущий нам горечь разлуки,
все берег, все пытался спасти от вины
в сонной неге сплетенные ноги и руки.
А ты помнишь, слепого котенка нашли?
Покупали ему молока, лили в миску
и лечили, заботливые, как бобыли,
согревали, качали. Он был нашей крошечной киской,
узелком, крепкой пуговицей, благословенным дитя,
так причудливо соединившим больное,
белоглазое, с язвами, дикое, как сихиртя,
как таинственный дар, нам отпущенный чьей-то рукою.
А потом мы искали коробку для его похорон.
И вот так, не сыскав, отнесли на пустырь в целлофане.
Ну а после, завернувшийся каждый в свою из сторон,
целый день прорыдали на нашем скрипучем диване.
Ну а после? А после утекло слишком много воды.
Нас с тобою не спас от грядущей беды дикий Огрин
и ушел темной чащей, свои проклиная труды.
Мог ли он уберечь? Как ты думаешь, мог ли?
А мы сами могли бы беспечно свернуть во вчера,
отыскать тот пустырь и однушку у теплоцентрали –
там, где ты еще жив, там, где я еще тоже жива,
где ничто не закончилось, где и не умирали?
Только мы в уйме времени, выданном нам на потом,
все слонялись без смысла, все искали подобных.
кто бы знал, сколько мы притянули не то
и не тех. Сколько раз зажигали мы в окнах
ложный свет. Сколько раз мы стелили постель
для людей, безразличных ко всем нашим драмам,
и, как странно, не раз мы садились на мель,
продолжая искать совпаденья упрямо
там, где нет совпаденья – ни в виденьях, ни в снах,
ни в предчувствиях, ни в явлении знаков и чисел.
Им не нужен наш пафос, наш античный размах
и скрипучий диван из непрожитой жизни,
на котором в неведомом нам мартобре
мы могли, вопреки предсказаньям, воскреснуть
из зимы и поплыть на своем корабле
в дольний Корнуэлл, а приплыть в занебесный.
MEMORY POSTUM
Лето. Лондон. Еще не перевалило за полдень.
Коронер изучает обстоятельства смерти О’Коннор.
Почему умерла? Неизвестно. В стекле оконном
отражается улица. Южный квартал. И долго
он листает бумаги, скролит в своем телефоне twitter.
Почему умерла? Почему? Как нащупать причину?
Полдень. Суетно. Люди толкают в спину.
Он рассержен и пуст. Он не любит вопросов открытых.
Что за штучка такая была, эта странная Коннор?
С кем водила дела? И зачем сочиняла и пела?
Может, жить было нужно иначе? И, может, за дело
с ней такое случилось? О, господи! Как бестолково!
Он рисует в служебном блокноте редуты каракулей.
Что он, в сущности, знает об этой свихнувшейся Коннор?
В голове его пусто, туманно и манно, и сонно.
Хоть какой-нибудь знак, хоть намек. Но в итоге – ни знака.
Коронер морщит лоб. Что он может по факту ответить?
В захламленной квартире немытое, старое тело
лысой женщины – изуродовала себя до предела,
не смогла дотянуть – как досадно! – до окончания лета
и до первой прохлады. Коронер обливается потом,
переносит в сухой протокол все, что видит, и чинно
пишет: стол, диван, фотография младшего сына
с мелкой надписью прямо на рамке «memory postum»,
на обоях – гитара, газетные вырезки «Grammy».
Что еще? Книги, диски, конверты, стеклянные четки.
Он покоя лишен. В голове его образ нечеткий.
Почему умерла эта чертова Коннор? Бездельник,
его зам, вот уже третий час залипает с планшетом,
день минувшего вторника распределив по минутам.
Кто поверить бы мог в то, что дива – и станет вдруг трупом,
коченеюшим, синим, бессильным, бесстыдно раздетым.
Коронер прикрывает глаза. Он устал. Он растерян.
Почему ему нужно копаться в белье этом звездном?
Все ж понятно про них. Непонятно лишь «memory postum»
мелким шрифтом на рамке. Кому эта ложь? Он не верит
в тех, в ком есть божий дар, поцелованность, царство на троне
в мире дьявольских игр в чарты, рейтинги, фанов, релизы.
Что за смысл разбираться во всем этом? Нет больше смысла.
Что тебе не хватало? Что тебя доконало, О’Коннор?
Бьет Биг-Бен. Вечереет. Он опять на последний автобус
опоздает. И будет опять ночевать в кабинете,
но не спать, потому что уже никому не ответить,
что же значило это странное «memory postum».