Игорь Вольфсон. Фауна городов. Фрагменты

Игорь Вольфсон – поэт, прозаик. Родился в 1965 году. По образованию – инженер-системотехник. Награжден министерскими и ведомственными грамотами, медалью «300 лет Санкт-Петербургу». С 2010 года – учитель математики. Неоднократный победитель городских и общероссийских конкурсов учителей математики. В 2021 году – победитель всероссийского конкурса «Учитель будущего». К настоящему времени изданы 9 книг: «Золушка» (2002) – известная сказка в стихах; «Неделя фалафеля» (2008) – библейская проза; «Под шалашом разведенных мостов» (2010) – сборник стихов; «Пути исповедимые» (2015) – книга путешествий; «Пятая запятая» (2018) – тематические стихотворные циклы; «Кот в сапогах» (2022) – известная сказка в стихах; «Красная шапочка» (2022) – известная сказка в стихах; «Небылицы» (2023) – сборник разной прозы; «Синяя вуаль» (2023) – гендерная инверсия известной сказки в стихах.

ФАУНА ГОРОДОВ

Фрагменты

1

Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье.
А.Пушкин

Некогда наступило безвременье. Верным признаком его было тягуче ожидаемое нашествие са… Нет, не тучно-множественной саранчи, а безликого единственного числа. Самец – он, самка – она, а саммит – даже не оно, но не по-рыцарски скупая сумма этих безликих, аморфных «it», «чудище обло», неизбежно надвигавшееся на город, правители которого, преисполненные привычного подобострастия, суетливо усиливали выморочное наваждение. Они спиливали деревья и выкорчевывали рельсы, взрывали тротуары и мостовые под аккомпанемент осенне-зимней промозглости, каковая и без посторонней помощи безошибочно настраивала душу на нескончаемо минорный лад. Кстати, именно с рельсами возле дома творилось вообще нечто невообразимое: их то – снимали, то – укладывали вновь, то – засыпали щебенкой, то – окаймляли бетонными плитами, и бедные трамваи, пошатываясь после летаргической обездвиженности, вне всякого расписания, как непутевые воришки-дебютанты, смущенно крались по всему этому безобразию. Чаще рельсы снимали на выходные, и, учитывая общий лозунг сокращения трамвайных путей во имя чего-то, должно быть, важного, но неведомого, было совершенно невозможно понять, положат ли их вновь. Оставалось лишь надеяться, что снятые рельсы вместе с их усталыми наездниками не поглощены разверстым алтарем грядущего монстра. Уцелели пока. И когда в некий ноябрьский вечер,
настолько ноябрьский, что Бог знает, как давно стемнело, а до полуночи, как минимум – не меньше;
настолько ноябрьский, что, передвигаясь в колкой толще выветривающей душу, ледяной по сути, а не по составу, мороси, ждешь снега и зимы в парадоксальной надежде согреться, а декабрь еще – ох, как далек;
когда в такой вечер
мимо меня,
тяжко переваливаясь с боку на бок по вспученным проржавевшим рельсам,
надрывно скрипя артрозными колесами,
с натужным хрипом влача в залитом мертвенным светом чреве недоперевезенные останки пассажиропотока,
игнорируя желтком подмигивающие нелепые светофоры и мрачные с неровными краями ямы остановок,
проследовал,
чтобы скрыться где-то за Московскими воротами,
подобный Летучему голландцу последний трамвай, я понял: пора. Откладывать больше нельзя, ибо трамваи уходят.

2

Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей.
А.Пушкин

Благословен тот город, по рельсовым жилам которого взад-вперед снуют трамваи, как кровеносные потоки большого жизнеспособного организма, и горе тому, каковой по природе своей лишен их уверенного погромыхивания по рельсам, ночного тяжелого скрипа и радостных нетерпеливых звоночков. Как я рад встречать их в подбрюшье Обводного канала, ищущих путь к Лиговке, или выныривающих на ту же Лиговку из какого-нибудь одноколейного Дегтярного переулка, а то – плавно кружащих у Московских ворот или роящихся на виадуках в районе Автово. Если цель поездки достижима на трамвае – я еду на трамвае, если нет – выбираю маршруты, хоть часть которых пролегает вдоль трамвайных путей или пересекается с ними… А особенно радуюсь, увидев трамвай там, где и рельсы-то не предполагались.
Трамваи – лучшая визитная карточка города. Помню, шестилетним был я проездом в Москве, и первое, что меня поразило – это чужие, какие-то непонятного вида трамваи. Зато сейчас, в частых командировках, по дороге в аэропорт, как приятно увидеть 27-й, весело объезжающий бесконечную пробку, пробирающийся, как это водится в Москве, сбоку от автодороги, по каким-то парковым аллеям, вдоль пруда и исчезающий неведомо куда. А как радостны его пражские собратья, летящие по-над Влтавой – там они дневные и ночные, как солнце и луна. Никому ночью до людей нет дела, и только редкие ночные трамваи подхватывают припозднившихся горожан и, пронзая электричеством тьму, становящуюся от этого еще чернее, уносят их в ее мрачное чрево.
А парочка трамваев, притулившаяся в убежище близ Центрального вокзала в Будапеште, подобно родным обитателям Коломны, закольцованным у Калинкина моста, подле лоцманских бань!? Дисциплинированные, как солдаты императорской гвардии, венские трамваи регулярно маршируют по Рингу, а вот их далекие римские сородичи то и дело пытаются что-нибудь стибрить, шустро шмыгая с берега на берег одноименной реки. Даже в заморском Рио-де-Жанейро есть народный любимец – бондиньо – трамваюшка, позапрошловековой долгожитель, своим экзотическим видом не то оттеняющий, не то дополняющий места, по которым он проезжает. А вот в Вильнюсе, жаль, нет трамваев, но даже у любимого города должен быть хоть один недостаток!

3

Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
А.Пушкин

Мне кажется, что трамваи появились в городах совершенно случайно. И пусть главная их книга, исписанная траекториями колес по рельсовым линейкам, провозглашает, что в начале была конка, и конка была трамваем, в этот своего рода трамвайный дарвинизм нет никакого желания веровать. Категорически не так все было!
Представьте себе картину из жизни, например, не пражан – так парижан: погожий денек дореволюционного века, Булонский лес, прогуливающиеся парочки и предающиеся пикнику компании – как впоследствии на картинах Мане, и «вдруг, откуда ни возьмись», появляется этакий добродушный увалень, существо непонятного роду-племени с предложением покатать желающих. Выглядел сей незнакомец причудливо: статью и габаритами соответствуя представлениям о вымерших мамонтах, он вдруг звонко втягивал симпатичное брюхо, всем своим видом приглашая смельчаков, разместившись на перепонках мохнатых лап, заполнить образовавшуюся нишу.
Несколько минут спустя компания из трех кавалеров и одной барышни отважилась опробовать диковинку. На глазах у тучнеющей публики началось невообразимое доселе действо: задрав хобот вверх и цепляясь им за ветки, словно подпитываясь лесом, пришелец стал ловко семенить чуть округлыми лапами, как бы перекатываясь на них! Не прошло и минуты, как он скрылся в гуще деревьев и, невидимый зрителям, давал о себе знать лишь доносящимся издали мелодичным дыханьем. Но вот долгожданный силуэт показался в створе какой-то тропки и стал миг за мигом увеличиваться в размерах. Галантно высадив пассажиров, он прозвенел что-то вроде «Трамвай. Всегда к вашим услугам» и исчез столь же внезапно, как появился.
Ошеломленные люди тщетно требовали «продолжения банкета» и терялись в догадках о природе диковинки. За неимением средств фото- и видеофиксации, город ближайшие несколько дней жил рассказами очевидцев, родственников очевидцев, друзей родственников и прочих почтенных и правдивых свидетелей. Выдающиеся ученые своего времени тщательно изучали подмоченные хроники Ноева ковчега, отбирая малейшие намеки на родословную трамвая. Несколько отрядов королевских мушкетеров прочесывали Булонский лес в поисках трамвайных следов. В Ватикан был послан тайный гонец с тайным же вопросом, чиста ли трамвайная сила, в ответ на который готовилась специальная папская булла.
Трамвай же, которому невдомек были все эти хлопоты людские, некоторое время спустя, пожаловал вновь. Но не один, а в окружении многочисленного семейства, целого табора, или, на их языке, парка. За неделю-другую катанье на трамваях превратилось в любимое развлечение горожан. И, как это завсегда случается, местный муниципалитет вознамерился придать неуправляемой забаве статус регулярного городского блага.

5

Князю – прибыль,
Белке – честь.
А.Пушкин

Шаг за шагом проникая в тайны магии, мы не отдаем себе отчет, что всего-навсего низвергаем волшебство в обыденность. При этом, в отличие скажем, от жизненно необходимых превращений кислорода в углекислый газ или пищи в экскременты, не получаем никакого позитивного остатка. Как будто шарик воздушный протыкаем…
Вот так и первый трамвайный парк явился в город, где ему отвели подобающую территорию. А потом настало время специальных трамвайных декретов. Сначала особый чиновник придумал маршруты, по которым трамваям предписывалось возить людей ежедневно. Затем ремесленники стали выпускать деревянную и железную сбрую, дабы унифицировать условия перевозки пассажиров. Заковали хобот в дугу. Обули мягкие лапы в металлические колеса. Напичкали брюхо трамвая жесткими деревянными скамейками. Понаделали дверей для входа-выхода и окон для увеселительного обзора. Удивленные трамваи не могли понять, зачем люди превращают веселую игру в скучную обязанность, а люди только начали входить во вкус.
Учредили специальную профессию – вожатого, который должен был управлять трамваем, не позволяя тому своевольничать. Проложили рельсы, дабы ехал трамвай не где ему вздумается, а по строго отведенной части улицы. Натянули проволоку, за которую следовало цеплять дугу, сковавшую хобот. По рельсам и проволоке пустили электрический ток, чтобы вожатый бил, подстегивал непослушный или задумавшийся трамвай. И нарекли все это безобразие городским транспортом.
Абсолютное добродушие не изменяет сути даже в агрессивной среде. Трамваи не могли взять в толк причины своего все более бедственного положения. Они плодились и размножались, пытались то – кататься наперегонки, то – сворачивать с рельсов, где пожелают, то – почесывать скованным хоботом трудовые мозоли на околесованных лапах, а то – перезваниваться с церковными и ратушными колоколами.
А люди продавали рожденных в неволе и знавших о лесной свободе лишь понаслышке детенышей в другие города, где заводились свои парки, и все больше регламентировали трамвайную бытность. Стали собирать деньги за проезд – естественно, не в пользу трамваев; придумали расписание движения, непрозрачные шоры на глаза – чтобы трамвай не мог самостоятельно разобрать дорогу, и ехал только туда, куда его погонит вожатый; окрасили эти шоры в разные цвета в помощь ожидающим пассажирам, желающим скоротать время определением маршрута издалека.
Вскоре на смену живым трамваям пришли механические. В архивах городов Старой Англии сохранились заметки о трамвайных луддистах, требовавших использовать только натуральные трамваи без всяких машин, но движение это было задушено, не успев толком окрепнуть. Как и в других областях техники, первые механические трамваи были очень похожи на живых прототипов, но с каждым следующим поколением сходства становилось все меньше.
Некоторые трамваи пытались не потерять привычную от рождения деятельность и среду обитания, стараясь подражать механическим идолам, мимикрировать, а то и мутировать, лишь бы остаться в городе, лишь бы звонко катать хоть кого-то по рельсам. Но тщетно. Палачески неумолимый прогресс безжалостно отлавливал и депортировал бродячих трамваев. Хотя и сейчас, бывает, когда, проснувшись в безжизненный ночной час, я вижу вздремнувший под моим окном прямо посреди путей заблудившийся трамвай, появляется ощущение, что не все еще потеряно. По крайней мере, до утра.

6

Я – трамвайная вишенка страшной поры…
О.Мандельштам

Вот, наверное, что: я пытаюсь, глядя, на нынешние электрические трамваи восстановить повадки тех, первичных. Деятельность эта совершенно не научна в силу своей бесцельности и бессистемности. И все-таки…
Короток век трамваев, болезненно часто меняются поколения. Но есть у них и своя генетика, и свои бабушкины сказки. И бывает, даже в современном трамвае я вижу какую-то подлинную повадку или черту. Вот, скажем, в Ницце трамвай, как верблюд, копит силы на ходу, чтобы потом проехать кусок пути вообще без проволоки! Канатоходцы рискуют на проволоке, трамваи же – наоборот, без нее. А в Праге, близ Карлова моста, трамвай вдруг инстинктивно пригибает голову… Тьфу, это я пригибаю голову, проходя в невысокую дверь, дабы не шваркнуться; трамвай же всего лишь дугу свою пригибает, протискиваясь в узкий проем под мостом, но, завидев такой жест, я внезапными мурашками по коже понимаю: это – оно! Это – от подлинного трамвая с беззащитным еще хоботом!
Потому и пытаюсь вспомнить трамваи своего детства – особи, приближенные чуть ли не десяток шагов по их генеалогическому дереву к его лесному стволу! Потому и выискиваю в книгах и фильмах специальные трамвайные места. Думаете, Воланд случайно именно трамвай назначил исполнителем приговора Берлиозу? Аннушкино масло было лишь необходимой прелюдией, смазкой, сообразной гильотине для атеиста. А Гауди, великий зодчий Барселоны, разве случайно выбрал смерть на трамвайных путях?
А доводилось ли Вам слышать про трамвай «Желание»? Для кого-то это – название пьесы, кто-то восхищается игрой Марлона Брандо в одноименном фильме, зануда же бесстрастно поведает, что «желание» здесь – не более, чем идентификатор маршрута. Вот уж дудки! Трамвай «Желание» – это как золотая рыбка, только на одно желание, и только для того, кто в состоянии сесть в этот трамвай, непременно оплатить проезд, купив счастливый билетик, и незаметно на протяжении всего пути вплести свое самое-самое сокровенное желание в рядовой диалог пассажира с трамваем. Хотя сейчас и с конем не каждый наездник побеседовать может – где уж там с трамваем!

7

Где шла зеленоглазая «семерка»
И желтоглазый шел «двадцать шестой».
А. Городницкий

О, этот цвет трамвайных глаз! Очевидцы вспоминали не цвет даже, а какую-то особенную распахнутость, несоразмерную громадность, лучистых глазищ первых трамваев. Все остальные средства передвижения снабжены фарами, и только у трамваев – глаза (циклопические электрички в расчет не беру). Помните новогодне-бенгальское ощущение внезапного праздника, когда, стоя на рельсах, долго-долго вглядываешься в беспросветную по природе своей мглу, и вдруг различаешь этот трамвайный взгляд – еще раньше, чем силуэт его?! Даже если цвет не тот, рождается надежда, что и нужный не за горами.
Заглядывая в сияющие стекла сегодняшних трамваев, не могу не вспомнить былое. Когда люди придумали фиксированные маршруты, им вскоре захотелось надежно отличать трамваи разных направлений. Сначала поделили все трамваи в парке по цвету глаз. Потом придумали специальные очки для трамваев и почти сразу же пригласили полубезумного практикующего монаха Мендельфазера, чтобы он помог вывести породы разноглазых трамваев. А затем пришла эпоха вожатых, разноцветных шор…
В механических трамваях вместо глаз на первых порах применялись разноцветные лампочки. Их сменили одинаковые лампочки за колорированными стеклами. И, наконец, в наши дни у современных электропоездов, зачастую напоминающих трамваи не менее отдаленно, чем картинки на экране компьютера – средневековые полотна, стали использоваться специальные матрицы, цвет которых можно изменить хоть во время движения. Вот уж воистину – трамваи-манкурты, не помнящие родства!
Тем более увлекательными оказываются путешествия в прошлое. Не счесть количества взрослых спутников, которым я отравлял совместные прогулки, донимая их вопросами о том:
сколько цветов трамвайных глаз существует?
а сколько различных сочетаний этих цветов?
а желто-зеленый и зелено-желтый – это одно сочетание, или разные, как числа 12 и 21?
а что делать, если у нас в городе различных сочетаний цветов меньше, чем маршрутов?
значит (привет тебе, принцип Дирихле!), есть одноцветные маршруты с разными номерами?
а что будет, если они встретятся на одной улице?
а кто придумывает маршруты так, чтобы они никогда не встретились?
О, как я хочу стать именно таким человеком – Главным Трамвайным Маршрутизатором своего города!
Волшебная должность! Я бы обязательно сделал так, чтобы трамваи одного маршрута никогда не меняли цвет глаз. Я бы списался с коллегами из других городов, чтобы это соответствие цвета и номера было постоянным во всех местах обитания трамваев! Я бы… Мда, увы мне. Не стал я таким человеком, и, видимо, уже никогда не стану. Но до чего же страшно повстречать в и без того чужом городе какого-нибудь красноглазого альбиноса под знакомым с детства 29-м номером! Пока Бог миловал…

8

Бестолковое, последнее трамвайное тепло!
О.Мандельштам

Так получилось, что, когда у меня родился сын, в течение нескольких лет мы проживали в особо благостном месте – на перекрестке трамвайных маршрутов. Все того же 29-го и 45-го – остальные разбежались, кто – куда. Давным-давно мимо дома проходило аж шесть маршрутов, но сначала 3-й затерялся где-то в центре, расхотев сворачивать в с Обводного канала, а когда я уже начал ходить в школу, в Купчино уехал 15-й. Четверка оставшихся долго, лет десять, держалась вместе, пока 35-го не прельстила вдруг благодать одноименной улицы, а после – 16-й позабыл дорогу в нашу глухомань, оставшись на рубежах Обводного подобно 3-му. Хотя, какому 3-му, это ведь, в отличие от остальных, был единственный знакомый мне трамвай женского пола, вне всяких гоголевских ассоциаций именовавшийся тройкой.
Но я отвлекся. Молодой отец считал необходимым вплетение в мир, окружающий младенца, устойчивого трамвайного мотива. Так сказать, передачу семейных ценностей от отца к сыну не без участия святого трамвайного духа. Тут были и прогулки с коляской вдоль трамвайных путей, и поездки на трамваях – куда можно, и куда нельзя, и, конечно же, трамвайные сказки собственного сочинения. Одна из них была зимней, и исполнялась преимущественно около кольца 45-го трамвая, что на проспекте Гагарина. Это – Сказка про печку и трамвай.
Грустная такая и совсем замерзающая сказка. В ней рядом с большим городом решили построить маленький пригород. И все материалы на стройку подвозились исключительно по одноколейным трамвайным путям. Трамвайная ниточка связывала стройку с невидимым Большим городом. А поскольку стройка обещала быть долгой, строители первым делом соорудили собственный домик, перевезли туда свои семьи, а в центре домика поставили огромную печку, которая их все время и грела, и кормила.
Стройка шла своим чередом, трамвай энергично сновал туда-сюда, печка не оскудевала ни едой, ни теплом, только знай себе – росла да разрумянивалась. Долго ли, коротко ли – отстроили городок, и пришел черед другого объекта. Детишек с женами увезли, бытовку свернули, и, когда отчалил последний трамвай, печка вдруг поняла, что жизнь прошла, и осталась она одна-одинешенька.
Поначалу печка продолжала гореть, потом тлела, и наконец, стала остывать. Тут как раз зима приспела – сказка-то зимняя, снежком печку припорошило, сжалась она, побелела, заиндевела, да и вокруг все было белым-бело… И вдруг на этой белизне своим уже застывшим взором печка смогла различить черную точку. (Особой удачей рассказчика было смонтировать сюжет таким образом, чтобы как раз в это момент в поле зрения появился трамвай, направляющийся кольцеваться.) Точка какое-то время мерещилась, то исчезая, то появляясь вновь, а потом принялась явственно увеличиваться в размерах. Конечно же, то был трамвай. Грустно было строителям на новом объекте без своей родной печки, голодно и холодно, вот и отрядили за ней трамвай со специальным прицепом. И разгорелась печка, и вернулась к жизни, и полюбила на трамвае кататься. Чего и Вам желает.