Ирина Кабачкова. Время такое. Стихотворения
Ирина Кабачкова – поэт, филолог. Автор двух книг стихов, печаталась в различных изданиях, альманахах. Победитель конкурсов поэзии им. Рождественского, «Мой Сочи» (дважды). Полуфиналист «Золото русской литературы» (на финал не поехала), специальный приз клуба поэтов в кубке поэтов, шорт- и лонг-листы многих поэтических конкурсов («45-я Параллель», «Интерра», Волошинский и др.). Судья ряда поэтических конкурсов (таких, как «Перископ»), глава литературной лаборатории «Слово» в Сочи.
ВРЕМЯ ТАКОЕ
Стихотворения
ВРЕМЯ ТАКОЕ
Время – июльский дождь – щенячьей лопочущей полосой.
Мир промокает, торопится – люди, вещи.
Взглянешь украдкой в измученное лицо. –
Крепко обнять останется, по-человечьи.
Дообнажается правда, судьба, душа.
Хлещут глаголы из облака, из аорты.
Выбор – по горлу – заточкою: здесь или там? – решай –
блиндаж, соцсети, трибуна, госпиталя, аэропорты?
В этот окоп или в тот? – Только в окоп.
Дрязг артдуэлей. – Доходит до рукопашной.
Ангел в разбитой церкви неба нахмурит лоб. –
Немо оплакивает или целует страшно?
Может быть, умер, хотя вроде пока что цел?
Может, в сложившемся замурован подъезде?
То ли тебя, то ли ты рассматриваешь в прицел,
то ли на Бали вместе с семьей ездишь?
Время такое. Время про то и то.
Сплошь цифровое, только журавлик – бумажный.
Где-то под небом с ним залипаешь в века бетон.
Но понимаешь: и небо – очередной гаджет.
Гаже и гаже. Боже, коуч, сержант,
дайте мне сил. Дайте. Лепо, нелепо. –
Жить бы и дальше, не знать – заедает ржа,
рубка и лепка людей. Рубка и лепка.
Едешь? – в чужую страну, за ленточку – мотострелком ?
Дядя – под Белгородом, в Одессе – мама, братья – в Донецке.
Время – июльский дождь – по лицам родным – босиком. –
Белокуро. С глазенками васильковыми. Детскими.
Знаю, и у тебя колется, жжется, горит.
Знаю, до смертного часа всех не оставит в покое.
А потому нет смысла, оправдываясь, говорить:
Время такое.
ЛЕНТЫ
Машина катит мимо пляжей. Крым
сминает солнца перекати-поле.
Свивает память стелющийся дым
ленивых лент надмирного покоя –
не самолетов – буйных конских кос.
Гремя грозой, сминают пустошь кони.
(Пока расшифровать не удалось –
карандашом оставлю на картоне
безумный бег. Куда плывет орда
над степью между профилей курганов?
Срывается лохматая звезда,
чтоб выжечь мир по окрику кагана,
который превращается в песок…
Летят в ущелье от экскурсовода
слова и тропы.
Кто был бес? Кто бог? –
Уже не скажут юные народы.
Оплаканное, что погребено,
недопонять, недострадать в Крещальне
Владимировой.
Цикада раскрывает надо мной
свод неба в летнем выцветшем молчанье.
Целуя бесконечный край земли,
воткну закладку в соль и зыбь момента.
До шелка жаром гладят ковыли,
обесконечив палец Фиолента.
И рвут его на части об утес,
белеющий в морской безмерной сини.
То воет ветер в камышах, как пес,
по всем костям и сверженным богиням,
мелеющим в торжественной пыли,
то потревожит нежно археолог.
Отходит остров, пароходик.
Долог
день – пожелтевшей рукописи лист,
прижавшийся к обугленной земле,
татарину покорной, скифу, готу… –
Здесь грызли землю, чтоб Мангул-Кале
назвал злосчастным вновь пришедший кто-то
из глубины степей нести мечом
свои законы, добывая славу
своим кумирам, злато и почет,
в крови омыть, едва создав, державу.
И вновь, и вновь несет людей волна,
кипит война в точеных бухтах Крыма,
тоскливой болью поднимая нас.
Вновь будущее неопределимо.
Ступаю по истоптанным камням.
Присаживаюсь сбоку. Глажу плиты.
Две ленты самолетов – две молитвы –
плывут сквозь вечность, услыхать меня.
ИЮЛЕВО
Лета карамелина звонка.
Белогриво облака щека
выпирает над макушкой сада
возле дома. – Там и тропки нет.
Солнца зыбка плещется на дне.
Лютня в головах. – В ногах цикада.
Лазурит завернут в рукава.
В узелки завязаны слова.
Высыхают росы частью речи.
Полдень держит тень на поводке.
Рябь по шелку вышита никем,
кто бы оказался опредмечен.
Разрастает горизонт страна.
Заплывают жаром имена.
Потекут дела трудом и воском.
В междометьях луговой возни
бабочки распархивают дни,
чтоб мгновенно жить. Легко и просто.
С мака на аир перелетать. –
Не загадывать, не причитать.
А уже немало сухостоя.
Сыплется, ломая сон, ранет.
И распластан сокол в вышине
стрекозиным выцветшим покоем.