Татьяна Сапрыкина. Ливень ливень. Рассказ
Татьяна Сапрыкина – прозаик. Родилась в 1970 г. в Новосибирске. Окончила факультет журналистики Уральского государственного университета.
Публиковалась в журналах «Полдень. ХХI век», «День и ночь», «Сибирские огни» и др. Автор сборника сказок для детей «Читалка». Лауреат конкурса фантастических произведений «Белое пятно», премии им. Н. Самохина (2018). Живет в Новосибирске.
ЛИВЕНЬ ЛИВЕНЬ
Рассказ
Небо ночует между веток тополя,
Зацепившись большими клочками, и штопает
проемы, чтоб спать не мешали.
Свет из окон.
Разговоры на лавке.
Вербальные упражнения в непонимании.
МИМИ
Всякий раз, когда мне хочется что-нибудь не помнить, я представляю это заключенным внутрь воздушного шара, который висит, накачанный гелем, привязанный за нитку, скажем, к забору. Я стою к нему спиной. И вот разворачиваюсь и стреляю, сложив пальцы пистолетом, по нитке. Шар отрывается, медленно поднимается в воздух, улетает. Я смотр на него снизу – какое облегчение – события, лица, заключенные внутри, уплывают, исчезают, растворяются в небе среди облаков.
Но разве не видите вы сейчас, как застыли на моей радужке – они живы до сих пор и будут жить вечно, даже когда меня не станет– медового цвета огонь в костере, река с ленивой шоколадной водой – шоколад этот речной и проточный, сдобренный июльским цветением, как будто посыпанный тертым миндалем, луна в виде обструганного на терке с левой стороны имбирного корня. И мы четверо, не подозревающие о том, что собирается дождь. Если бы мы знали, мы приняли бы меры. Мне часто говорили, что в моих рассказах нет сюжета, так что вот вам сюжет, заранее – я сожалею.
АРКАШИК
Однажды, когда мне было лет 12, летом, в автобусе лагеря отдыха я оказался рядом с кучерявой девушкой, воспитательницей из другого отряда. Мы ехали и пели песни. Она тоже пела и все время смотрела в зеркало на водителя автобуса, а я все время смотрел на нее. Внешность у нее была самая обыкновенная, но водитель автобуса почему-то тоже все время вместо дороги таращился в зеркало – на девушку. Пела она тихо, даже не улыбаясь, и одета была, как все. Когда мы перевернулись, улетели в овраг, водитель даже не помог нам, малышне, выбраться из салона, вытрясти осколки из волос, не поинтересовался, все ли живы. Он спустился в овраг, сел на землю возле автобуса, который с выбитыми стеклами лежал на боку, и обхватил голову руками. Никто даже пальца не сломал, но дело не в этом. Теперь, много лет спустя, я вдруг подумал – а как вообще выглядят роковые женщины? Как их распознать? Как узнать, что это та, из-за которой вот так однажды возьмешь ни с того, ни с сего и вывернешь руль?
МИМИ
Нас четверо. Коша – личико приплюснутое, будто его прогладили – есть самая капелька, очень далекая, но пробивается – якутской крови, эзотерическая гибкость тела и ума, мягкая и убийственная. Второй – Аркашик – черненький, как ручная ласка, хотя, наверное, таких не бывает, ласки, они все дикие. Усики у Аркашика были, а вот хороших манер – нет. Я. И Юргай. Я, честно сказать, быстро становилась влажной от Аркашика, даже если он на меня просто смотрел. Его Коша привела – он был немного нас всех старше, нагловатый и вкрадчивый, с девушками не говорил, а пришептывал, как осока в сумерках, когда солнце садится, и метелочки ее раскачиваются, такие розовые, мягонькие – фыр-фыр. С Юргаем ни у кого никаких отношений не было, он делал, что в голову взбредет, ему и нужно-то было от нас – пара свободных ушей, неважно чьих, а вообще он бродил своими тропинками, а перед собственным порогом своим посадил траву «Не ходи».
КОША
Из-под ресниц я вижу, как отцветает полдень. И кофе прокисает в венах. И лишь один отрезок жизни смысл имеет – он смотрит на меня как ровня. Чужой отрезок, я его не знаю, мы встретились случайно, мы столкнулись. Короткий шаг от дома до колодца — с живой водой. И мягкой стружкой крошит шоколад угрюмый сумрак. И кормит молоком своим – холодным, снежным. Мне важно стало знать – где край у неба? Где начинается мое пространство? Где конкретно?
АРКАШИК
Мы с Охотником встретились на Алтае. Он водил рафты по Катуни, средней и нижней, верхней опасался – то загребным, то рулевым, читал реку уверенно, как хорошо знакомую книжку про колобка – и от этого камня ушел, и от этого ушел. Любил пошалить – занырнуть под бочку, облить туристов ледяной водой, а то и вовсе перевернуть рафт, чтобы чайники искупнулись. У него был самый ласковый взгляд, который я когда-нибудь видел у людей, при том на совершенно неподвижном лице. У собаки бывает взгляд со смыслом, у кошки – только прищур выдает настроение. У Охотника был не взгляд, а густая карамель, хотя сами глаза, посмотришь – каменные, как прозрачный янтарь, как мелкое сито, через которое проходит гуськом, по порядку весь белый свет. Как будто его глаза и то, что они излучали, существовало отдельно. Свет проходит и следа не оставляет. Он меня им прикормил, этим своим взглядом, чтобы поймать и приручить. И поймал. А уж я-то зверек со стажем. Ну а охотники, они, ясно, зверье просто так не держат – до поры до времени для забавы, а потом на шкуру.
Он много чего нам рассказывал – ночи у костра длинные, сговорчивые. Например, как зимовал на Алтае, возил мужиков на охоту. При том сам на курок никогда не нажимал – у него был другой интерес – он лучил. Фонарем надо искать зверя, и даже не самого зверя, а его глаза – глаза у животных в темноте светятся – найти и ослепить, заставить потерять ориентацию. Удержать зверя надо фонарем, пока его из машины расстреляют. Вот такой был у Охотника зимой заработок. За это мы его так и стали звать.
МИМИ
Тогда все решалось просто. Не то, что сейчас. Сейчас я путаюсь, даже когда пытаюсь про себя что-нибудь вспомнить, не то что про других. Тогда было так. Ночь встала на четыре лапы, потянулась и тявкнула, баржа на другом берегу реки стала похожа на крокодилицу, которая вот-вот занырнет, обдав нас, глупых и маленьких, черными брызгами и показав кончик хвоста. Мне было интересно – какой у нее хвост, ужасно интересно. Я всегда плохо переносила смену времени, к сумеркам меня уже спеленали зевота и ломота, но я продолжала вежливо пялиться в огонь и вздыхать в сторону прибрежного кустарника, когда кто-нибудь говорил что-нибудь значительное. Юргай жарил на палочке хлеб. Но вот Коша указала маникюром на палатку, и они с Аркашиком ушли возиться.
Мне надоело сидеть, все вокруг я уже рассмотрела как следует, волосы после речки высохли, я пошла в кустики. Когда вернулась, Юргая на берегу не было. Примерно через полчаса Коша с чернявеньким вылезли из палатки, мы еще немного посидели, поделали кто что. Оказалось, Юргай собрал вещи и ушел.
Потом, позже, когда я хотела отвадить какого-нибудь парня, который был мне не нужен, всегда говорила – ой, что ты, знаешь, я такая скучная, от меня даже кавалеры убегают. Даже по ночам. И рассказывала про Юргая, как он ушел, когда мы сидели с ним вдвоем у мычащей и стонущей палатки и молчали. Рассказ имел успех, все ухмылялись. Никого, правда, это не отвадило, наоборот. Когда мужику чего-то от тебя надо, тут вообще разговоры ни при чем, ты можешь говорить про фиолетового ежика, а грудь она для них все равно отдельно от твоей головы существует. Но я и правда привыкла думать, что он ушел из-за меня. Из-за того, что я скучная, и с эрудицией у меня не очень. Ему даже не о чем было со мной поговорить.
Мы вроде про него знали много чего, а с другой стороны – пшик. Ну, ясное дело, такие как он в основном, как говорится, любят одиночество. Хотя с дугой стороны, иногда подавай ему толпу, да побольше. У него на очках были сбоку выклеены две крохотные буквы Д – каждый да спросит, что это. Временами Юргай был чрезвычайно аутичен, внутри него, наверное, совершенно не было места, – до того он был наполнен самим собой. Может, наоборот, душевная дыра?
КОША
Есть такой берег, где песок – не песок, а пыль. Или даже пудра. Если посыпать этой пудрой на волосы, они сначала выпадут, а потом вырастут – новые, но уже другие. Если этой пудры наесться, можно вроде как умереть, но зато потом проснуться – и тоже уже другим. Все оттого, что камни у этого берега слишком чувствительные, а волны слишком сильные, они бьют резко, сильно, часто. Как острыми ножами режут, как на кофемолке.
МИМИ
Мы никогда не были как те парни у Сент-Экзюпери – потерпел крушение самолет, вылетела гайка, все пропало, рука сломана, но нужно искать, где поломка, понимать, как спастись, терпеть боль, ввинчивать гайку на место, поднимать машину, взлетать, аэропорт, госпиталь, смешливые морщинки в загорелых углах глаз, победа. Мы, напротив, взращивали в себе апатию, печаль, пофигизм. Нам казалось, что печаль эта, неслучайно впрыснутая временем или выросшая сама где-то в области легких, должна обладать особой глубиной и осмысленностью (как будто мы знали, что это такое). Скажем, как черные дыры, которых никогда никто не видел, но они — легенда. Пафос. Как облачность издалека похожа на нечто сказочное, так наши лица, помноженные на выражение суровости, в зеркалах казались нам воплощением интеллекта или уж по крайней мере богемности. Мы никогда не покупали брендовые вещи, особенно дешевые, разве что то для того, чтобы переделать. Я уже говорила, что У Юргая на очках были выклеены две буквы Д. Когда его не плющило, он охотно рассказывал, что это значит «Дайте Денег» — он сам их заработать никак не мог. Юргай не был балаболкой, он, казалось, ни к чему не был особенно привязан, разве что испытывал пиетет к Басе. Вуди Аллена он называл старичком с чердачком. Юргай четвертый год учился на геофизике, но из рюкзака у него частенько торчали книжки по астрономии.
Во всем этом не было музыки. Одно бренчанье.
Мы познакомились на вечеринке у Коши, в ее большой, полупустой квартире в центре, где я попробовала научить его правильно заваривать чай с имбирем. Я говорила, что чай с имбирем хорош при простуде и помогает сохранить энергию ци. Я пристала к нему, потому что он не пил, не тусовался, а сидел на подоконнике и штриховал карандашный рисунок звездного неба. Мне тогда нравилось все особенное, я еще не знала, что особенное обычно бывает опасным.
– А человеку не нужна никакая энергия, – вяло возразил Юргай, раздумчиво делая грифелем дырки на месте звезд, я еще тогда с досадой подумала, что зря я к нему подошла, вот парень из-за меня испортил хороший рисунок. – Человеку нужна мертвечина, да побольше. Чай – листья, которые человек сорвал, потом засушил, потом закоптил. Имбирь – корень, вырванный из земли, очищенный и потертый на терке. Вода добыта из реки, в нее насыпали хлорки и прокипятили. Ну и где здесь, я спрашиваю, жизнь? Не говоря уже о ци. А, Ми квадрат?
Я сначала решила, что он прикалывается над моим весом – я всегда была толстенькая и периодически худела, но быстро поняла, что Юргай неспособен думать так прямолинейно. Ему нужны были тайные дорожки, да поизвилистее.
Юргай мыслил парадоксами. Казалось, он искал в жизни не удовольствий или смысла, как другие, а какие-нибудь коленца, о которые можно споткнуться. Смачно так, с удовольствием. Чтоб локти ободрать. Меня он называл Ми квадрат. Потому что другие называли меня Мими. Потому что я Мила Михайлова.
АРКАШИК
У нас в школе была одна умница, которая додумалась писать КНИГИ. Обычно она выпускала их по счету 5 или 7 экземпляров, написанные от руки, иногда с рисунками, там она описывала свою жизнь, что с ней происходило и вообще. Выставляла себя напоказ. Написано было здорово. Прекрасно было написано. Только это было скверно, очень скверно, как правило, она в этих книгах над кем-нибудь издевалась и смеялась, не называя имен, но все равно все всех прекрасно узнавали. А началось с меня. Я позвал ее на свидание, в кино, по-моему все прошло не так уж и плохо, я даже надеялся на что-то еще, но вот на следующий день увидел книгу, маленькую, с ладошку, сшитую скрепками, где было рассказано довольно смешно, как у меня пахло изо рта, как я попытался неловко ее обнять, когда мы сидели в темноте, как я подарил ей розу, и она мучилась с ней два часа в кинотеатре, не зная, куда ее деть, и как потом, когда мы шли домой, роза эта незаметно сломалась. У нас народ хлебом не корми, дай над кем-нибудь поиздеваться. Книги эти имели большой успех, язык у паршивки был острый. С тех пор много чего эта подлюка понаписала, все старалась укусить побольнее. До тех пор, пока один парень на год нас старше это не прекратил. Он сам охотно всей школе рассказал, как дело было. Сперва подошел к ней на перемене и спросил: «Это правда, что ты встречаешься с пацанами для того, чтобы потом об этом написать?» «А ты боишься?» — сделала она лисью мордочку, что ни говори, а все-таки красивая была до жути. И умная, сучка, как черт. «Все публичные люди так делают. У них вся жизнь на виду». «А ты, значит, у нас знаменитость». Мерзавка только ухмылялась. «То есть, — уточнил он, — даже если с тобой случится что-нибудь неприятное, ты тоже должна будешь это описать и показать всей школе?» Дурочка была такого высокого мнения о себе, что согласилась. «Ну да, — сказала она, — а что такого?» Типа если у нее и неудачи, так и те звездные. И вот он тоже позвал ее на свидание, тоже в кино. И клялся, что пальцем до ее не дотронулся, и слова лишнего не сказал, только «да и нет, здрасьте, пока». Проводил до дому и пожелал счастья. При этом улыбался, довольный. А она, говорит, так и вилась. Мы в этом месте всегда спрашивали: «И что, ты совсем ничего не сделал? Не вылил ей на голову пива? Не поставил подножку, чтобы она растянулась, и платье у нее задралось?» Вот какие мы были грубые. И охочие до чужого несчастья, лишь бы поглядеть, что из этого выйдет. Да мы и до сих пор такие. Парень только довольно улыбался. Но книги после того, как он сводил ее на свидание, прекратились. Даже когда к выпускному ее попросили написать в стенгазету, типа твои впечатления о школе, отказалась, сказала, что нет вдохновения. Вдохновения у нее нет, как же. Потом мы все равно узнали, что случилось. Пиво жарким летним днем творит чудеса. Оказывается, у нее начались месячные. Прямо пока они сидели в кинотеатре, на ее звездной заднице расплылось здоровенное красное пятно. Она ничего не заметила, а он не сказал. Так они шли через весь центр, и она вилась вокруг него и так, и эдак, все умничала и остроумничала, с этой красной блямбой на платье. А сама, небось думала, что прохожие на нее так смотрят, потому что она замечательная и удивительная. Может, он и правда ей нравился. Но не она ему, факт. Иначе он бы сказал. Уж дома-то ей все стало ясно.
КОША
Переплетенье тихих событий небезопасно, если не спишь.
МИМИ
Что меня тогда удивило – он совершенно не умел смущаться, мог смотреть на человека, разглядывая его в упор, не вступая в коммуникацию, если ему зачем-то это было нужно. Зато бесцеремонно нарушал чужое личное пространство, если ему хотелось. Но к нему самому и близко никто подойти не мог – ни окон, ни дверей.
– Горе, несчастье и всякое уродство вообще отлично продаются, – говорил он. – Человек изначально мертв. И в жизни он стремится ко всему, что тоже уже умерло.
Но с другой стороны не подумайте, мы не были и парнями из Doors, не искали саламандр в огне, не искали смысла. Нафиг нам не нужны были двери. Мы не способны были на поиски мест силы. Мы вяло печалились, время от времени кто-нибудь из нас что-нибудь писал. Что-нибудь с названием «КНИГА». Читая, мы каждый раз удивлялись, насколько беспомощным и одновременно пронзительным может быть человеческая мысль.
Я же была и остаюсь человеком, у которого в голове взрываются фейерверки. Воплощением понятия любви для меня всегда являлась раковина – большая или маленькая, с тонкими перламутровыми, блестящими стенками и сладкой слизью в конце. Но раковина – это лабиринт, заканчивающийся тупиком, можно забраться туда, и оп – выхода нет. Дорожка больно узка, не развернуться. Я знаю о пяти способах заваривания Улунга, могу встать на мостик, но никогда в жизни, ни разу не нашла дорогу обратно. Можно сказать, что в моей голове – коллекция раковин, и я прекрасно помню, как в каждой из них оказалась. Всегда внутри, и никогда снова снаружи.
КОША
Есть такая птица, которая никогда не умрет. Когда она родилась, никто не скажет, потому что никто этого не видел, но не умрет она точно. Ни одна жива душа не подозревает, что есть такое. На вид – ну, птица да и птица, обычней обычной. Только сама птица знает – она никогда не умрет. Вот так она и живет.
МИМИ
Юргай был худой и длинный. Но есть ломкая, нескладная худоба, а есть худоба с особой, непостижимой звериной пластикой. И да, попробуй подойди и почеши за ушком у гепарда. У гепардов свои представления о ласке.
Снова я забыла о сюжете. Просто слишком много помню, это мешает выделить главное, увидеть суть. Юргай встал и ушел. Курт Кобейн хотя бы написал бессмыслицу в своей последней записке.
У Юргая была аллергия на липовое цветение.
«Паланик тебе под подушку» – было самое страшное его ругательство. Или «Керуак тебе в уши». Такой у него был юмор, который сам он за юмор не считал. Он говорил серьезно.
– Тебя не смущает, что судя по фамилии, твои предки жгли и грабили? – спрашивает его Коша перед тем как полезть в палатку, и щурится – вопрос, как она думает, с подвохом. – Коша у нас в душе историк-этнограф, ей нравится злить Юргая, хотя на самом деле, она хочет его очаровать, забрать себе, утащить под одеяло, показывать по праздникам.
Коша его трогает, бесстыжая, гладит плечо, худое и острое, как рыбью кость обгладывает взглядом. И дразнит простеньким Аркашей.
Кошина кровинушка отдает мороженной рыбой, и это явственно читается на ее лбу, по-моему, особенно почему-то на лбу – высоком и плоском, однако Коша утверждает, что прекрасно помнит свои русские корни, глубоко входя в генетическую память во время занятий славянской гимнастикой.
Юргай почти никогда не отвечает Коше, не считает нужным, он тоже щурится, но в его прищуре сквозит эрудиция, а в Кошином – только желание кого-нибудь нагнуть. Она как русалка, ей главное – утащить на дно, а что потом, неважно. Так они играют в гляделки, кто кого перещурит. Коша с детства занимается йогой, у нее родители живут в ашраме в Индии, она знает всякие разные штучки, которые называет духовными практиками, но нашему другу тоже спешить некуда, у таких, как он, – впереди вечность.
КОША
Живет на свете ящерица, и у нее в животе огонь. Огонь был у ее мамы, у ее бабушки, у прабабушки и так дальше. Такой семейный огонь. Ящерица к нему привыкла, и поэтому не удивляется. Она светится – и днем, и ночью. Поэтому ей довольно тяжело от нас с вами прятаться, знаете ли, в траве или за камнями. Огонь ее не жжет и вообще никак не беспокоит, ну, разве что согревает самую малость. И никому его не покажешь.
МИМИ
Как только он ушел, начался ливень. Вам не кажется странным, что после этой истории, после того, как он ушел, мы четверо никогда больше не встречались? Даже случайно.
АРКАШИК