Валерия Пустовая. Фантомная радость. Непридуманная история

Валерия Пустовая – литературный критик, прозаик. Родилась в 1982 г. в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. Кандидат филологических наук по специальности «Журналистика». Автор книг критических статей, очерков и эссе «Толстая критика. Российская проза в актуальных обобщениях» (М.: РГГУ, 2012) и «Великая легкость. Очерки культурного движения» (М.: РИПОЛ классик, 2015). Автор книги автобиографической прозы «Ода радости» (М.: Эксмо, 2019). Лауреат Горьковской литературной премии (2005), премии «Дебют» (2006), премий журналов «Октябрь» (2006) и «Новый мир» (2007), Новой Пушкинской премии (2008). Финалист премий «Неистовый Виссарион» (2020, 2022 и 2023) и «Волга/НОС» (2020).

ФАНТОМНАЯ РАДОСТЬ

Непридуманный рассказ

1.Не мяукай

Поверить не могу, что за год так и не нашла времени написать об этом. О главном приключении лета – минувшего, когда уже разгорелся новый исход и я не была уверена, что принимаю правильное решение. Мне и без того, и до того казалось, что я, решая вот так, кого-то предаю – бабушку, маму, прошлое. Главное приключение лета в нашем общем прошлом, в мамином и бабушкином соприсутствии ставило окончательную точку. Главное приключение лета заняло всего неделю, но за одну неделю я будто разом взяла джекпот и вывернулась из-под ножа, исполнила епитимью и постигла дзен, познала мужа и возлюбила врага. Год прошел, а я даже фото не разобрала, и на фото не узнаю себя, тогда уже крутившую в голове первую фразу зреющего, но так и не созревшего текста: «Ездили обниматься с вишнями…»
Год назад мы ездили обниматься с вишнями – когда иные обнимали березки перед тем, как уехать. Ездили за границу продавать семейный дом – когда иные дом за границей искали. Впрочем, дом – это сильно сказано. Речь шла о квартире в хорошем районе, вблизи парка, как настойчиво напоминала мне при жизни мама, обводя в тетрадке сумму, меньше которой мне нельзя просить. Но парк был в городке не столичном, местами сельском и с пустыми домами, помеченными не снимаемыми табличками «продается». В квартире давно не было ремонта, и это сказано мягко: перекрыт газ, подтекают трубы, не работает слив и даром висит над старинным, в трещинках, унитазом настоящая веревочка на цепочке, за которую, как и за все механизмы и приборы в доме, кроме относительно новенького китайского приемника с рынка, лучше не то что не дергать – не браться.
Предлагали все меньше, все реже. И я не искала, кто бы предложил еще. В семейном нашем гнезде, в городе Джалал-Абаде на юге Киргизии – половина суток на машине от Бишкека, меньше четверти суток от Оша – я не бывала год, потом снова год пропустила. А до того два года подряд, наоборот, приезжала – к бабушке без мамы. Мамы не стало в две тысячи восемнадцатом, и вот я два лета потом ездила с сыном к бабушке – а на третье не смогла. Бабушка умерла весной две тысячи двадцатого – в самом начале ковидного карантина. Умерла без меня: закрывались границы, я рвалась между бабушкой и сыном. Теперь в Киргизию меня звала только квартира – запертая на ключ, который еще при бабушке доверили Джамиле, сотруднице службы статистики, живущей через дорогу и много лет приходившей проведать бабушку, включить нам ее по ватсапу. Джамиля записала с бабушкой последнее видео, но ухаживала последние месяцы не она, а тетя Лиза, когда-то учившаяся вместе с моей мамой в Первой джалал-абадской школе. Тетя Лиза варила куриные крылышки так, как нравилось бабушке, и рассказала мне о последних с бабушкой минутах, и рассказ этот я не сумела записать. Тетя Лиза тоже хотела ключ. Джамиля экивоком сетовала, что недосчиталась каких-то бабушкиных вещей. Лиза говорила, что бабушка велела ей взять, что хочет, и экивоком кляла чужую корысть. Я сидела в Москве, понимая, что не могу помочь ни вынести, ни вернуть, и трясясь, как бы дом не пожгли.
Почему-то я боялась именно этого: что подожгут или вселятся, отберут явочным порядком. Некоторые основания были. Ковидной осенью, когда цены на авиабилеты еще задирались, мы с мужем едва не рванули оформлять сделку. Киргиз-семьянин уговаривал продать ему квартиру поскорее, а когда мы сказали, что лучше бы до лета отложить, предложил, что переживет у нас там, в квартире, с детьми зиму, а потом, летом, выкупит. К счастью, квартира была не в том состоянии, чтобы вселяться в нее накануне зимы, еще и с детьми, и я с чистой совестью отказала.
Соседка-киргизка с русским именем Аня при нас осматривалась в квартире: «Что бы на память взять?» Ее сын хотел на память взять квартиру, но его, как и других заинтересованных покупателей, пугала цена, обведенная моей мамой в тетрадке. Речь шла о сумме, эквивалентной у нас разве что даче, торг шел до сотни тысяч, но ни я, ни сосед не происходили из семей, где сотни тысяч гребут, как мелочь из кармана. Мы взаимно мялись по телефону, пока он не сказал, что купил участок и на квартиру теперь не хватит. «Но смотри, сестра, – сказал (тут всех, кто возрастом не мать, называют сестрами). – Смотри, если узнаю, что кому-то дешевле продала…»
А я уже и готова была дешевле. Только потом, потом. Квартира звала – а я не ехала, хотя границы открыли. Пообжившись при ковиде, я вернулась умом к тому, что звало сильнее. Еще при бабушке я маялась, сколько же будем откладывать мое желаемое. А потом с ужасом вспоминала, как планировала лихо рискнуть: забеременеть снова и ехать к ней, без мужа и с ребенком. Единственное, что смущало меня тогда в моем плане, – как буду, беременная, поднимать и тащить до балкона кастрюли с водой, которые мы традиционно грели на солнце и разливали по тазам тут же, на балконе, где и мылись, потому что в ванной, наполненной холодной водой, купались охлаждаемые арбузы, помидоры, огурцы. Воду бабушка никогда до конца не перекрывала. И холодильник не включала. Холодильник работал шкафчиком для крупы и соды, ванная холодила, а балкон, значит, омывал, прикрывая нас от взоров соседей забарахленными углами.
Ради квартиры я так рисковать не собиралась – и вот, пропустив одно лето из-за ковида, прогуливала второе по беременности. Тех, кто изредка звонил насчет продажи, посылала ждать до лета третьего. А квартира звала настойчивее. К новой зиме случилось то, чего я не боялась, а надо было: от нас протекло.
Из абсолютно пустой ванной с наконец полностью перекрытыми кранами протекло к соседу. И не к кому-нибудь – а к Витьку, которого звать так осмеливались, предполагаю, только мы с мамой, и только между собой. Очень уж маме нравился мальчик из «Ералаша», который расплывается в улыбке перед тем как упасть в обморок, потому что его огрел по башке портфелем лучший друг: «Вите-оок!» А сосед Витек, наоборот, – не нравился. Помню слухи о нем, что ходил в авторитете, а потом завязал, принял ислам и мусульманское имя, обрядил советскую еще жену в покрывало, строжился с дочерью. Помню ресторан в натурально списанном самолете, который держала посреди джалал-абадского парка его мать. Уже не уверена, про него ли говорили, что в бассейне, который открыли над арыком – грязевым забетонированным каналом, широко проложенным и едва текущим мимо нашего дома, – утонул маленький мальчик, его (его ли?) сын, – но на всякий случай старалась смотреть на него с апострофом этой приписываемой трагедии. Не помогало. Я, как и мама, не любила Витька, потому что боялась.
Напугать меня Витек сумел когда-то одним только словом. «Не мяукай», – сказал выразительно, и не просто сказал, а выдержал паузу, дожав, дождавшись, чтобы подняла наконец, привела к нему глаза. Я отсиживалась взглядом в пустом подоконном дворике, я не вмешивалась в их с мамой разговор, я именно что только мяукнула, когда Витек насел на маму, потрясая напоминанием, что они тут вообще-то нашей бабушке помогают. «Интересно, как?» – тихо бросила я свои пять копеек в пустой дворик. Тут-то он меня и осадил недобрым кошкиным словом.
Витек потрясал помощью не просто так – он хотел от мамы денег. На какой-то ремонт подъезда, которого мы все равно не увидим, ведь мы москвичи. «О, москвичи приехали!» – приветствовал Витек нас с мамой, а когда ее не стало, меня с сыном. Произносил это зло и весело, словно поддевая. Как и многие советские русские, он отделял себя от «националов» – киргизов и узбеков, то сообща, то в драку обживших Джалал-Абад. Но против «москвичей», пожалуй, единился и с «националами».
От другого воспоминания о Витьке не останется и словечка. Помню чувство унижения и обмана, под которое мы с мамой высыпались из автомобиля Витька, будто вышуганные из прицепа овцы. Тогда мы шли домой к бабушке – с базара, в поющем настроении, – а Витек попался по дороге и предложил подвезти. И в недолгом попутничестве успел сказать о нас с бабушкой такое, что я не запомнила, но, как крючок, заглотила. Облагодетельствованные Витьком, мы пришли домой без обиды обиженные, ведь он сделал доброе дело, хоть и наговорил нам, захлопнутым со всех сторон дверьми его добрососедской помощи. Дома еще и от бабушки получили, когда пожаловались. Вот и нечего, сказала она, садиться в чужие машины. Поделом, чего уж: нашли к кому сесть, нашли кому жаловаться. С тех пор я зареклась подсаживаться к Витьку, да и мяукать ответно. Проходила, держа очи долу, оставляя в заложники радушнейшую из улыбок, под прикрытием которой ноги мои спешно уносили меня прочь. «Что, москвичка, уже и не здороваешься?» – Витек не разобрал убегающее мое приветствие.
Пройдут годы, и решающим, окончательным нашим летом в Джалал-Абаде ничего не изменится. Я снова буду стоять перед Витьком, припрятавшись. За мужа, за стиснутую оберегом в руках грудную дочь. И сама скажу себе: «не мяукай», – отмалчиваясь на все, что он наговаривает на меня и мою уже покойную бабушку. Он снова хочет денег от «москвичей», теперь уже наседая на меня и мужа. И по-своему перетолковывает мое молчаливое избегание. Раньше, сказал, ты своенравная была, а теперь жизнь узнала. Потому что раньше, сказал, ты за мамку пряталась, а теперь – сирота.
Эту «сироту» я потом в Москве не раз вспомню и обозлюсь до слез. Но и в Джалал-Абаде успею ему припомнить. Пойду с «сироты», как с козыря. За ущерб от протечки Витек требовал сумму, которую не называл. Подкатил на вместительном авто, навис во весь рост, увенчанный тюбетейкой, и щупал, щупал. Вам, говорит, деньги упали. Квартира не ваша же! Вы ее не заработали. А у меня, говорит, обои испанские одни на 50 тысяч рублей. И цены тут, не думайте, – на обои цены московские! Щупом-катом разговор приблизился к отметке в сто. Отметку потом зафиксировали в экспертизе, насчитавшей обновление комнаты вплоть до переоформления полов тысяч уже на полтораста. Витек грозил, что, если не заплатим, будут все двести. Тут я и перехватила у него находку: «Не обижайте, – сказала, – сироту».
Испанских обоев я не видела: зимой, когда протекло, Джамиля прислала видео хозяйственной подсобки, оборудованной пострадавшим прямо в подъезде. Кусок общественного подъезда, выпиленный Витьком, пострадал сильнее, а все же и законной комнате через стенку досталось. Джамиля жаловалась, до чего неприятный этот сосед, и я просила ее узнать, чего он от нас хочет, да забыть о нем. Но через Джамилю говорить Витек не пожелал. Да и нам тогда не «упало» ведь еще с продажи. Витек сказал: поговорим, как приедете. Мы приехали, а говорить не шли. Ходил, наоборот, сам Витек: возвращаясь от Джамили, из парка, с базара, мы узнавали от дежурной, что к нам в гостиницу приходил сосед. Старый друг семьи, как пересказывала дежурная. Ни имени, ни телефона друг семьи не оставлял.
Позже Витек скажет, что это его задело сильнее всего. «Вы должны были сразу ко мне прийти! Передо мной долг погасить!» Я заверяла его, что непременно пришли бы. Но верила ли сама себе? Я помнила Витька неприятным соседом, выжимающим деньги из моей мамы. И я больше года не была – не имела возможности бывать – в квартире, которая на ровном месте, в заброшенном зимнем одичании, напала на соседовы испанские обои. И то, и другое казалось мне достаточным поводом не спешить – не бежать к нему, как по свистку.
Права ли я была? Я строчила призывы о помощи двум юристам: одна – коллега по литературному цеху, вторая – двоюродная сестра. Коллега сказала, что да, надо уладить, заплатить, что хочет, не доводить до суда. Сестра сказала, что сосед разводит, почувствовав запах денег, экспертиза без вас недействительна, беги. Мне и хотелось бежать, поэтому сосед меня не нашел, а встретил моего мужа. Муж выносил из бабушкиной квартиры мусорные мешки, а я скрывалась. И пряталась, на удивление, вовсе не от Витька. На его же этаже, первом, дверью напротив, жил другой сосед, а точнее, пара. Супружеская пара, деликатная, радушная, ничем не угрожающая – они поднялись к нам на второй, в бабушкину квартиру, едва расслышали над собой наши переминающиеся шаги. Пригласили на чай. После чего я сбежала, а оставшегося мужа поймал в подъезде Витек.
Деликатная пара хотела не чай, а поговорить. У них были на то основания. Я приехала в Джалал-Абад обниматься с вишнями, то есть в июньскую раннюю рань, когда вишни только и поспели, и еще ни арбузов, ни персиков, ни устойчивого зноя, хотя давно зареклась ездить в Киргизию в эту пору, но все же согласилась, сделала первое и последнее исключение – ради них, ради этой супружеской пары. Я хотела приехать в Киргизию позже, обниматься с арбузами, не спеша показать детям места моих детских каникул у бабушки, побыть дней десять и заодно, если повезет, чтобы дважды не ездить, продать квартиру. Но вот сорвалась от силы на неделю, в не самый удобный момент, – и все ради них, ради этой зовущей на чай, ничем не угрожающей пары, желающей поговорить. И вот поди-ка, именно с ними мне теперь разговаривать не о чем.
Позднее Витек с мечтательным сожалением скажет: «Я мог квартиру вашу на паузу поставить. Вы бы ее вообще не продали. Гонялись бы за мной, чтобы запрет снять». И добавит: «Вред делать легко». Я сразу вспомнила его репутацию человека, отошедшего от темных дел. Но могла бы и на свой счет принять. Ведь это я, не бывав в Киргизии два лета кряду, влегкую обидела две соседские семьи. Одних залила, вторых обманула.
Вспоминая главное приключение лета потом, в Москве, я с трепетом думаю, до какой степени я делала все неправильно, неумно, не так – и с какой точностью я этим неправильным ходом влезла в единственное ушко квартирной сделки, которое пришлось мне впору. Потом, когда все кончится, у меня не останется даже чувства, что я сделала наконец сама какое-то серьезное взрослое дело, сообразила, справилась, смогла. Ни одно серьезное взрослое дело в моей жизни никогда не оставляло меня с этим чувством. Все, что я смогла, сообразила, с чем справилась сама, – глупости, баловство, мелочевка. Серьезное и взрослое в моей жизни делается помимо меня, свершается надо мною. И все, что от меня требуется, – вовремя распознать момент, когда можно уже не строить из себя человека, контролирующего свою жизнь, и дать жизни сказать свое слово.
Пока жизнь не сказала свое слово, я могу творить, что хочу. Не обязательно глупости – напротив, я могу быть серьезной и взрослой. Хорошей соседкой, надежным продавцом, которому однажды, после месяцев забвения этой темы, позвонила деликатная супружеская пара. Киргизы, говорящие по-русски, много лет прожившие в нашем доме, хотят выкупить квартиру для сына, чтобы поселился рядом. Покупатели небогаты, и мы опять торгуемся до сотни тысяч, а потом и до пятидесяти. В сравнении с суммой, обведенной мамой в тетрадке, цена сбавляется ощутимо. Зато – соседи, говорят вежливо, не придется искать и рисковать в сделке с совсем уж посторонними людьми. Я предлагаю отложить до арбузного августа, но соседи торопят: ради сделки они продают машину, берут кредит. Банк одобрил, деньги должны дать в начале июня, приезжайте. Я не очень хочу ехать в Киргизию вот так, только ради сделки, но мне кажется несерьезным, невзрослым упускать такой шанс. Квартиру надо или ремонтировать – а кто и на какие деньги будет этим заниматься? Или уж продавать. Достаточно мы ездили сюда, как по найму, из лета в лето. Достаточно тут маялась с не диагностированной онкологией мать и одиноко шебуршилась бабушка. Достаточно я совершила однообразных ритуалов: из года в год базар, кафе, курорт, в горы – то отдыхать без ночевки, то навещать могилки на старом закрытом кладбище. Пора отвязаться от прошлого, ставить точку.
«Вы что, уже и по рукам ударили?» – возмутится потом Джамиля. Серьезно и взросло договариваясь с соседями, я совершила первую глупость: не посоветовалась с ней. Мне казалось – лишнее, чего человека беспокоить. А побеспокоила бы раньше – не стала бы дергать, когда стало поздно. И я заметалась, не зная, как поступить. У Джамили, выяснилось, тоже все это время была покупательница, которая, вот те раз, ждала нас к августу. Преданно и молча. Она даже позвонила однажды, спросила цену и пропала. Я решила: опять не судьба. Как засидевшаяся, давно не слышавшая призывного стука в окно девица, я со спокойным сердцем сказала «да» первому встречному, кто показался мне заслуживающим доверия. Горы золотые не обещал, но вроде ласковый, хоть не прибьет.

2.Кому сундук?

И тут-то – молодец на вороном коне. Лошадка темная. Подскочил к терему, на голову свалился. Откуда, кто дал телефон? Так и не узнала. Срочно покупает квартиру. Я вяло называю стандартную цену, рассказываю, что уже и с соседями договорились. Но ему надо – срочно. Вот именно эту. Хочет посмотреть.
«Манипулятор наверняка», – сказала подруга, не раз прошедшая через испытание куплей-продажей недвижимости. Я чувствую себя в несмешной ловушке из старой советской юморески. Раки по пять, но вчера. Но крупные. Раки по три, но мелкие. Но сегодня. У меня есть покупатели, про которых хотя бы уверенно знаю, откуда взялись. И они звонят мне с вежливым возмущением, почему кто-то незваный смотрит обещанную им квартиру. «Мы же договорились?» Я отвечаю, что, конечно, договорились. Я и сама возмущена: только что выяснила, что незнакомец, этот принц на ровном месте, обещавший мне сумму, немногим меньшую той, что мама моя обводила в тетрадке, но точно превосходящую ту, что сулят мне вежливые соседи, – эту вот сумму он числит в сомах. Сом и раньше был только в полтора раза дешевле рубля, а в спецгоду двадцать втором сравнялся и даже моментами превозрос. Незнакомец собирал нам сомы, а это значило, что мы теряем и в сумме сразу, и при переводе в рубли.
Хорошо помню этот весенний день в Москве, когда мы с Самсоном едва вышли из детской зубной поликлиники. Сын еще в стрессе и нуждается в моем внимании, но уже осваивает возле поликлиники площадку – а это требует внимания двойного. Но вместо того чтобы быть с ним всей душой и двумя глазами, пока младшая спит, я болтаюсь на телефоне, как на гвозде. Наседаю на незнакомца, уворачиваюсь от метательной вежливости соседей. «Аллах все видит!» – грозит незнакомец, упирая на то, что уговор на сумму покруглей изначально был в сомах. «Он обещал дать больше, но обманул», – хмуро каюсь я перед соседями. «Это всегда так, только обещают», – журят меня соседи, как гулящую дочь. «Ну и что, что больше? Больше не больше, главное – договорились!» – упирают и они. Я нисколько не довольна тем, что вынуждена вернуться к их предложению. Деньги по московским меркам в любом случае не большие, но я боюсь продешевить не ради денег. Я хочу уважительной цены за наше с мамой и бабушкой общее прошлое. И чувствую себя по своей вине обманутой, как возмечтавшая о проезжем купце горничная.
А незнакомец довершает образ манипулятора, сообщая, что сын у него инвалид. Квартира срочно нужна ради сына. Но сам незнакомец покупать ее не приедет. Он будет в Джалал-Абаде, но раньше. А мы уже купили билеты для сделки с соседями – на даты немногим, но позже. Сосед порешает вопросы и уедет, не дождавшись нас, оставив деньги родителям. Сына-инвалида родителям оставит тоже. Мы же приедем в даты, назначенные соседями, заключать сделку не с ними, а с не известными родителями незнакомца, который оставит для нас сумму в не проясненной валюте.
Потом Джамиля подтвердит, что незнакомец легко посулил больше, потому что рассчитывал выиграть на просевшем курсе рубля. Но курс выровнялся, и он пересчитал посул на сомы. И когда я решительно отказалась: мне казалось уже опасным иметь с ним дело, – согласился на рубли скрепя сердце. Но мне не стало спокойнее.
День за днем, час за часом я прокручивала с сестрой-юристом, подругами и мужем варианты, как получить с незнакомца наверняка. Незнакомец говорил, что работает в Щербинке со стройматериалами. И мы придумали, как в единственный подходящий день между его приездом из Джалал-Абада и нашим туда отъездом мы встретимся в Щербинке, чтобы уладить дело с российским нотариусом, пред очами которого незнакомец передаст нам брикеты банкнот, как в кино. Мысленно я раз за разом пробегала страшную дистанцию между нотариусом в Щербинке и отделением Сбербанка, и по дороге меня раз за разом окружала щербинская строительная братва. И щербинский нотариус представлялся соучастником местных раскладов. К счастью, сестра-юрист выяснила, что в России нам сделку не заверят.
Мне хотелось убедиться в надежности незнакомца, прежде чем отказывать соседям. Хотелось приехать с легкой душой – разбирать вещи в квартире, прощаться. Но пришлось лететь как есть – с грузом нарушенного обещания, не снятыми подозрениями, в полную неизвестность, как провернется дело.
В день сделки я надела свое новое, к новому младенцу купленное, счастливое платье – в рабочей сливочно-коричневой расцветке, с кармашком для кормления грудью. Как и многие долгие дни в Джалал-Абаде, мы начинаем наш решительный день в парке, между неутомимым ларьком с мороженым, протяженной клумбой, которую по вечерам объезжают дети в игрушечных, прокатных автомобилях, и двумя дворцами батутного спорта, с утра при нас надуваемых, а к ночи при нас сдуваемых, не до тряпочки, но так, что надувные колонны и арки, будто срезанные, падают в двумерный сон.
Я на взводе. Только что поговорила с почтенным аксакалом, другом тети Лизы, маминой одноклассницы, ухаживавшей за бабушкой в ее последние недели, а теперь вырвавшейся жить в столицу, в Бишкек, к удачно выданной замуж внучке. Было дело, тетя Лиза просилась пожить у нас в квартире после смерти бабушки – одной в двух комнатах. В Джалал-Абаде у ее семьи большой дом на земле, который постоянно достраивали. Возможно, ей хотелось покоя – не вечного, а личного, сейчас. И когда я через нее обратилась к однокашнику мамы побогаче – узбеку, бывшему мэру: спросила, не найдет ли он для нас подходящего покупателя, – первое, что передала от него тетя Лиза – было повеление отобрать у Джамили и передать тете Лизе от квартиры ключи. Обе инициативы увязли в вялом моем отнекивании: где я, мол, а где ключи. И вот в лето нашего главного приключения тетя Лиза живет, как мечтала, в квартире, одна, да еще в большом городе. Но здешнее не отпускает. Она обратилась к дяде Али, почтенному аксакалу, чтобы он помог переправить из нашего дома в Бишкек кровати и сундук.
Почувствуй себя наследницей родового поместья. Из какой-нибудь дальней губернии, откуда вывозить себе дороже. Да и не в столичную же каморку везти вещи, простоявшие десятилетия просторно и бессменно. В квартире две пары кроватей – по паре в каждой комнате, все четыре с пружинящим дном под грудой комбинаторно сложенного и разглаженного за годы лежки барахла. Две кровати плыли сюда морем из Баку – не весь путь, но все же. И кажется, эти кровати ценятся выше: почему-то и Джамиля, и тетя Лиза – два друга дома, которым я рада оставить вещи дома, – просят именно их. В итоге я разделила пару – каждой обещала по выбранной кровати и еще по сундуку. Сундук не фабричный, делал бакинский мастер, друг прадедушки, бабушкиного отца, работавшего и рано умершего в Баку, где родились моя мама и ее брат. Такая корова нужна самому, но куда? Сундук не стеллаж. Громоздкое чрево без полочек – в таком прятать на потеху детей и хранить смертное, как делала бабушка, да еще – старые платья, нарочно оставленные донашивать в Джалал-Абаде, и стоптанные детские, еще советские сабо. Тяжелая крышка, вечно заваленная пакетами, сумочками, панамками. Чтобы открыть ее, нужна и стена пустая, без полочек.
Я недоумевала, как две кровати с высокими спинками и неподъемный сундук поедут из Джалал-Абада в Бишкек, к тете Лизе. Но кровати оказались разборные, а дядя Али, которого в глаза я так и не увидела, – аксакалом бодрым. Муж открыл ему квартиру, пока я нервно выгуливала детей на стадионе «Курманбек» неподалеку от нашего дома и парка. И вот когда дядя Али позвонил подтвердить, что все в порядке, кровати и сундук в его надежных руках, – он меня и огорошил. За сколько, спросил, продаете? И услышав ответ, сказал: а, продешевила. Хорошо, подумала я, что он не слышал, за сколько я собиралась продавать деликатным соседям, напрасно оформившим для сделки кредит. У самого дяди Али все было путем, схвачено. Оба сына в России. Один вхож в общество чиновника – дядя Али назвал фамилию, но я тут же ее упустила. А второй в российской армии, по контракту. Шло лето спецгода, я немо дрогнула. Но дядя Али говорил о сыне уверенно.
Джамиля еще хотела стремянку – но стремянка пропала. Джамиля сетовала на тетю Лизу и тревожилась о часах. Наручных дедушкиных, которые бабушка не использовала по назначению: зрение давно не то, – но с которыми, говорила Джамиля, не расставалась. Часы нашлись – и дедушкины очки, рассыпанные в обломки, в пластмассовую труху. Очки я брать не стала – но упрямо завернула с собой кирпич, который моя бабушка когда-то нашла, прогуливаясь, в Петергофе: нашла да положила на память в дамскую сумочку – одну из многих, какие она сама шила и покупала, спуская получку.
В Москве две подруги меня наставляли взять новогодние игрушки – у бабушки елка старинная, стояла неразборно. И вот намытые шишечки, человечки, шарики сушатся в гостиничном санузле на подоконнике, на вафельной белизне полотенца. У шариков отколоты хвостики, морковка с облезлым боком. Я шлю фото московским наставницам. Игрушки на прищепке ценятся в любом состоянии, – отвечают мне они. Я разыскиваю среди стекляшек пару сокровищ на прищепке. Ценится в любом виде и дед Мороз. Их у меня два: малый и валкий большой, с такой же полой, большой, монолитной Снегурочкой. Подруга обещает помочь пристроить их на продажу. Потом в Москве большой дед со Снегурочкой укладываются спать на балкон – и даже на новый год не тормошатся. Они помнят меня маленькой – но я не знаю, как подпустить к ним своих детей. А малый, с веревочкой-хвостиком и надтреснутыми швами по бокам, воткнут среди кухонной дребедени, рядом со швейной коробкой, – можно сказать, почти у сердца.
Джамиля сожалела, что мы вынуждены тратиться на гостиницу, и предлагала пересидеть у бабушки, в родных стенах. Я с удивлением припоминаю этот ее совет – в монтажной склейке со следом, который я оставляю на покрывале, встав на кровать, чтобы снять со стен гирлянды из старых поздравительных открыток. След кощунственный: я встала на бабушкину кровать в обуви. След глубокий, потому что покрывало на кровати, как все в доме, принакрылось серой густой пылью.
Из квартиры взять нечего. Не то что чужим – даже нам. Не поющая музыкальная шкатулка, не работающий проигрыватель. Выцветшие открытки, каждую из которых я буду в гостиничном номере протирать, разрывая связавшую их на годы нитку, складывая стопкой для перевозки. Бабушкины платья – самошитые, бокастые – висят как новые в старом шифоньере. Местные таких не носят. Бабушкины и наши с мамой старые платья я отношу в единственную известную мне здесь социальную службу для русских – православную, в бело-голубом оформлении, церковку. В этой церкви, в этом городе меня когда-то крестили. Досыпаю в отданное игрушек: бабушка выставочно – разложив на виду, на одной из четырех кроватей – хранила дешевые, с базара, местные игрушки Самсона. В церкви особенно радуются игрушкам – и хотели бы к ним еще и детских вещей. Говорят, что отвозят в курируемые села под Джалал-Абадом. В последний момент я решаюсь и оставляю с Самсьими гремучими игрушками единственную мягкую – бабушкину. Серенький пузатый динозавр был куплен мною давным-давно в еще не реконструированном «Детском мире» и прожил у бабушки под именем Бегемотика. С Бегемотиком они ждали нас с мамой круглый год. С Бегемотиком провожали, глядя с балкона. У бабушки не оставалось родных рядом, кроме Бегемотика. Я думала забрать его с собой. Но подруга, наставлявшая по новогодним стекляшечкам, сказала: «Отдай детям». И я поняла, что у нас Бегемотика ждет одинокая старость печального сувенира – или запыленное небрежение среди других «плюшек», как называет их муж. Жаль Бегемотика – но я прощалась с домом, где он жил, и отправила его жить с чистого листа.
Мешками мы выносим из дома мусор. Новые хозяева начнут с ремонта, и Джамиля просила нас вынести побольше. Мы отрясали прах – она оставалась здесь, через дорогу от новых людей, перед которыми ей как будто не хотелось с первых шагов терять лицо. Мусор тягал муж – я знай разгребала, не слишком вглядываясь, чтобы пыли не вдыхать. Лаурка висела на мне в слингорюкзаке – над развалами, как над пучиной. Самсон тихо поигрывал тем, что выпросил из старых своих игрушек. Мешком больше – мешком меньше, я начала терять терпение: вот еще теперь мы должны в одни мужнины руки расчищать площадку для ремонтников. Но именно по принуждению Джамили я нашла в родовом хламе бесценные дары.
Конспекты мамы – вузовские, математические, для меня темный лес, но высаженный ее рукой в ту пору, когда она младше меня сейчас и куда я не доброшу воображение, как ни пыжься. Книги, лироречиво подписанные рукой бабушки – на память дочери, моей маме, и сыну, моему дяде. И ее же каллиграфично исполненная жалоба, удостоверяющая анекдот из детства о том, как меня на прогулке с бабушкой настоящий баран боднул и вывалил из коляски в сухой арык, а бабушка потом долго с палкой за этим бараном гонялась. Музыкальный дневник мамы из образцового отрезка ее биографии как отличницы и спортсменки, сломавшей руку на гимнастике перед экзаменом по скрипке. Ничего этого я раньше не видела и не знала, где лежит, а теперь нашла буквально под ногами.
Я беру из собранной в стопку букинистической сокровищницы очерки советского журналиста о минералах – для Самсона. Муж, и в Москве без трепета готовый выкинуть тома Толстого и Гоголя, просит «Электронику в самоделках». Книга подписана именем владельца, деда – но почерк похож на бабушкин: «Пустовой Николай Филиппович. Моряк. Радист. г. Владивосток». Остальное и правда выкинут. Русские книги тут нужны еще меньше, чем русские платья.
Со стола бабушки забираю две цветастые фотографии моей молодой семьи: я, муж, один пока ребенок, – сделанные в парке с потертым львом и распечатанные тут же, ей на память. И фотопортрет покойного дяди – пригодится вместо того, что стоит у нас в кухне на подоконнике, рядом с фотопортретом мамы. Мама на том фото – школьница в круглой советской, старинной уже рамке. Дядя – в уже отцовском возрасте и прямоугольной рамке из «Ашана». Даже в двух рамках: мама когда-то купила две и сделала два распечатка, чтобы и нам, и бабушке. Но у нас от влаги, что ли, образ подплыл зеленой, я не нашла оригинал фото, чтобы в Москве заменить. И вот увожу от бабушки дубликат, посвежее цветом. Дома у нас большой дедушкин портрет в возрасте молодого моряка, с волной в волосах, висит как приклеенный в комнате над компьютерным уголком, теперь доставшимся моему мужу. Бабушкиного же портрета ни на стенах, ни на окнах моего дома нет – я хотела даже разобраться в этом с психологом, но пока забила.
С балкона больше не нашего дома нам машет полнотело киргизка Аня, а в сердце я уношу последнее «прости» от тихой супруги деликатного соседа, подметавшей в подъезде пол. За сколько, спросила она, продали. Я называю сумму, в оправдание себе еще немного ее подкруглив. «И мы бы столько заплатили», – она взглядывает с неслышным упреком. Я не спорю, не пускаюсь в объяснения, что ее муж ни разу не предложил повысить ставки, а упирал неизменно на ценность самой нашей устной договоренности. Тем более не говорю ей, как рада я теперь, что все так вышло. Незваный незнакомец, торговец стройматериалами из Щербинки оказался единственным человеком, кому мне правда было продать и удобно, и выгодно.

3. Змей в горах

Еще накануне я тряслась, узнав, что в госрегистре встречусь с каким-то еще левым мужиком, догадавшимся мне прислать в ватсап сообщение, в котором я вычитала едва ли не угрозу: мы, написал, с ребятами подъедем, разберемся. Хорошо, что Джамиля перевела с ватсапного на человеческий, пояснив, что новое это лицо, очевидно, имеет в виду, что разведает, как нам пройти на оформление без очереди. Джамиля сопровождала нас в госрегистр, как на работу, как годами сопутствовала нашим перекликиваниям с бабушкой из Москвы. Друг дома – да еще со знанием киргизского и опытом работы с учреждениями, которые и на родине-то пугают, не то что в чужой стране. Такая помощь бесценна – особенно в свете того, что покупательница наша, оказалось, по-русски не говорит. Потому с ее стороны сделку и сопровождало новое лицо – цветущего вида мужчина, незнакомый друг незнакомца из Щербинки.
На крыльце госрегистра, по выходе, мы с покупательницей и Джамилей сфотографировались. И я расплакалась. Я столько месяцев воображала худшее: носилась, как курица, по мыслимому Джалал-Абаду с пачками сомов – ведь госрегистр в отдалении, а банки в центре, – выгадывала процент при переводе валюты, лишалась всего. И вот нашелся незнакомец, который может мне из России, из Щербинки, перевести на российскую же карту, – нужно только подождать, и мы стоим и ждем, поставив сделку на паузу, пока оплата поступит, и мне, конечно, неловко, что я заставляю ждать сотрудницу госрегистра, немую для меня покупательницу, ее цветущего спутника и Джамилю, но я уговариваю себя не быть идиоткой и уж не расписываться в получении денег без денег. Пока мы ждем, Джамиля спохватывается, что надо ведь передать главный документ на квартиру – потрепанную, тонкую, цвета вафли, несворотливого формата, полупустую тетрадь с куцым описанием жилплощади и истории владения. Я спешно фотаю, пряча разочарование: надеялась оставить документ на память.
Мне прислали покупателя, как из небесной табакерки, мне перевели с киргизского, мне перечислили с российской карты. Так легко и будто само собой исполнилось то, что мама планировала, а бабушка не велела, что для меня стало концом эпохи, а для мужа – экономно потраченным отпуском. Если бы не ковидная и родовая паузы, я, может быть, давно опустошила бы квартиру к продаже, мы вынесли бы мусор в четыре руки, и муж уложился бы в один билет и день – слетал бы сам, оформил все по доверенности, пока я бы дома квохтала от ностальгии. Не будь меня рядом, он и с Витьком разобрался бы короче и проще.
«Мы вообще-то отдыхать приехали», – скажет он нашему преследователю с примирительной улыбкой. «Не великий воин», – оценит Витек в ответ. «Твой муж не великий воин, но не бегает», – с позиции того, кто выше, старше и толще, протягивает он руку моему мужу и, потрясывая и посмеиваясь, рекомендует ему пореже руку упражнять, а чаще работать над приумножением рода. Он ударил бы с моим мужем по рукам – но муж, не меняясь в лице, сообщает, что деньги у жены. Тогда меняется в лице Витек: такого он не ожидал. Наверное, я для него нечто вроде моей бабушки, которой, как он ехидно вспоминает, все лишь бы «цветочки, стишочки». «Социофоб!» – клеймит он бабушку словом, выдающим раздражение на ту, что не давалась в руки.
Посмотрите на меня – как я в желтом отпускном платье тоже Витьку не даюсь. На задворках гостиницы – задняя дверь из столовой, – куда Витек нас вызывает, как заупрямившихся джиннов, не исполняющих желание, – я прямо-таки отскакиваю от него козой. Скачу не сразу, а когда он продолжает тянуть руки, хотя я уже сказала: нет, не нужно мне помогать держать мою дочь. У меня богатый опыт общения с людьми, которые тянутся делать и знать вместо меня, и я помню, что прямое «нет» их злит. Я боюсь разозлить Витька, поэтому скрываю агрессию в прыжках. Получается даже кокетливо. «Я не даю ребенка чужим людям», – поясняю я, очень довольная, что он не добрался. И тут же получаю подножку: «Чужим… Я – чужой… Все верно, я вам чужой, так почему я должен вас жалеть?»
Я с давних пор обещала себе, что ноги моей не будет в его машине. По мне так – рассчитаться и разойтись. Но Витек зовет обедать, обещая настоящую русскую кухню – как будто это главное, за чем едут в Джалал-Абад. Я надрывно блею мужу, что не сяду в машину к Витьку. Витек фраппирован моей паникой и уборматывает меня, как брыкливую козу. Наконец я прошу мужа подержать дочь, потому что ехать дегустировать русскую кухню в желтом платье не могу: в нем нет кармашков для грудного кормления.
В русскую кухню Витек зовет не случайно: русское кафе у самой мэрии держит его жена. Витек требовательно распоряжается, подгоняя официанток и следя за тем, чтобы у Самса был компот, а муж попробовал окрошку. Я не только проехалась в машине Витька – я въехала в его логово. В роли вожака стаи Витек щедр. Этот обед – символическое подтверждение того, что наконец все будет так, как скажет он.
«Начинай кормить ее, а то молока у тебя скоро не хватит», – говорит он, к примеру, мне, пододвигая тарелку с пюре. «Сиську они любят погонять», – подмигивает, хохотнув, когда я прикрываю нас с Лаурой панамой. Лауре он умиляется: «Татарочка!» – признавая в ней достойную дочь моего мужа, в котором уже просек «хитрого татарина». Я очень тревожусь, как бы Витек не вздумал одергивать моего сына – поэтому одергиваю сына сама. Витек вступается: «Пусть говорит!» Он прочит Самсону карьеру «балаболки» и, выслушивая, не упускает из вида, хорошо ли тот кушает русскую кухню. «Не боится», – растроганно говорит Витек, глядя на Самса, и я вдруг понимаю, что это страх мой он принимает за своенравие. В моем уме Витек тут же обретает черты зверя, которого выбешивает, что зверюшки перед ним разбегаются. «А квартиру деду давали, – возвращается он к тому, что собрало нас за одним столом. – Деда она, а не бабушки. Такой человек был – ничего для себя! Аскет. Сейчас таких нет», – заключает скорбно, и я не слышу по тону, сокрушается ли он и о самом себе.
С бабушкой моей, впрочем, он в одном солидарен: радуется, что мне, с моим-то характером, достался хороший муж. Мне лестно, что Витек моего мужа разглядел, и я легонько себя за это презираю. С хорошим мужем мы в решительный этот отпуск в Киргизии, как никогда, близки – особенно когда сидим друг от друга подальше, на разных скамейках, высаженных вдоль побитого бульвара. Такова наша комфортная дистанция для задушевных разговоров. Я делюсь с мужем наболевшим: какой Витек абьюзер, как хорошо я знаю этот тип людей, как мы с мамой бегали от него, чтобы не связываться, и вот с этим человеком я провожу теперь каждый день моего куцего прощального тура по местам детства. Муж откликается, но не ведется: «Вы, интеллигенты, просто впечатлительные». Витек для него – обычный, простой мужик, какие мужу, работающему в большой инженерной компании, много звонят по работе.
Мужу все равно, заплатить ли Витьку. Но когда я, нависевшись в ватсапе на плече сестры-юриста, возвращаюсь к нему с полным ртом планов, как я завтра поставлю Витька на место, он, выслушав мою репетицию, расписанную до реплик, даже головой не качает. «Ну и будешь в Москве потом бояться», – никогда не казавшийся мне психологически подкованным, муж попадает в яблочко. Страх оставить здесь, в закрывающемся сундуке детства, призрак врага, из-за которого я больше сюда не сунусь. Чувство, что я и в Москве буду жить, будто не домой вернулась – а сбежала и прячусь. Вот что удерживает меня в контакте с самым нежелательным для меня в Джалал-Абаде лицом.
Моя решимость дать Витьку отпор ограничена зоной парка. Вы выбираемся сюда по вечерам, чтобы дать Самсу дешево попировать. Если не покупать в Джалал-Абаде испанские обои, можно почувствовать себя богачом. С мамой мы редко в Москве заглядывали в кафе – а в Джалал-Абаде могли позволить себе даже те, что подороже. В Москве мы с мужем не катаем Самса на аттракционах – а в Джалал-Абаде, что ни вечер, засовываем его в прокатные автомобильчики, батутные дворцы, карусели. Карусель в виде самолетов, с затыканными кнопками подъема и спуска в кабинах, сторожит почтенный дед, и Лаура, сидя на папиных руках, хватает его за бороду. Самс берет сеанс стрельбы дротиками по надувным шарам: за любое попадание приготовлен копеечный приз. Я тоже выбиваю несколько шаров – выигрываю приз побольше. На правах ребенка, которому предназначены все игрушки мира, Самс просит взять в счет моего приза резинового трицератопса. Я беру скрепя сердце: хотела плюшевую лягуху. Назлившись, что не сумела настоять на своем желании, я возвращаюсь доиграть – и забираю зеленый свой приз. «Последняя!» – хвалит мой выбор продавщица. У лягухи припачканная мордочка, но я счастлива. И тут же хмыкаю: вот мой уровень умения настоять на своем – счетом не выше ста сомов.
На старую центрифугу не пробраться. Не потому что очередь – наоборот, желающих мало, приходится ждать, чтобы набрался минимум для равновесной загрузки. Я долго не решаюсь и нарочно упускаю шанс. Наконец, понукаемая мужем, иду сдаваться страху высоты. Меня взметывает в старые кроны над разросшейся травой, над жутко осклабившейся внизу железной арматурой. Парни напротив ревут победно, но я на центрифуге не веселюсь, а работаю. Глубоко и счетно дышу. Мне нужно продышать мой страх – не высоты, а неволи. Принуждения к разговору с Витьком, к долгу перед ним, к необходимости, как в развязке «Гордости и предубеждения», уплатить неприятному человеку, чтобы спасти фамильную честь.
Когда мы забираемся повыше – едем на целый день в горы, в местечко Арслан-Боб, исправно навещаемое когда-то с мамой, – мой страх приотстает, уступая нагнавшей злости. В Арслан-Бобе два водопада. В малом плещутся, но вытекает он из большого, до которого не достать через ущелье, и даже на фото вблизи он выглядит водяной вертикальной палкой. Путь к обоим водопадам начинается с базара, откуда надо подняться к турбазе на тряском пикапе. От начала пути все здесь указывает мне на то, о чем я неотвязно думаю.
«Дветыси», – просит водитель за спринтерский подъем до турбазы. Я едва не отсчитываю две тысячи сомов, пораженная, как взметнулись цены, – но вовремя соображаю, что это водитель так выговорил слово «двести». И корю себя за готовность расстаться с деньгами по щелчку.
Путь к водопаду легко находится по сбегающему потоку – узким арычкам внизу, стремнине наверху. Муж с Самсоном останавливаются возле колеса водяной мельницы, я отхожу на травку переодеть Лауру. Вспоминаю, как сестра мужа прислала смешное видео, на котором младенцы, вынесенные на травку, все как один намагниченно задирают ножки. В Арслан-Бобе на горной травке в первый Лаурин июнь я провожу эксперимент – и смеюсь, потому что она задирает ножки точно так, как младенцы на видео: широко разводя в сторону. На июньскую травку я укладываю одноразовую пеленку, на пеленку Лауру, и тут, едва отсмеявшись, принимаюсь плакать. Я плачу зло, отчаянно. Мне так хорошо здесь, с моей семьей, как хорошо было когда-то с мамой, и я, возясь с памперсом, нашептываю в траву, обращаясь к Богу: вот скажи, почему такие, как она, умирают – а такие, как он, живут? Я не называю имен, но Бог и так поймет, что я о маме и о Витьке. Не то чтобы я для счастья нуждалась в устранении неприятного соседа. Но меня режет несправедливостью сам факт, что я должна провожать свой дом, и память, и детство, и радости прошлого, и утраты с тем самым человеком, которого меньше всего хотела когда-нибудь снова видеть.
Рутинный подъем к большому водопаду в июне не узнать. По дороге меня притесняет к изгороди табун лошадей – я оказываюсь одна против потока силы, превосходящей мою, и испуганно кричу, прижимая к себе Лауру. Но это только мне кажется, что поток силы против. Крупные спины, высокие ноги проходят тесно, но мимо нас, не задев. Я жду, когда же появится любимая моя полянка для отдыха и фотографий – пропитанная разливами влаги, вышитая веселым, рыжевато-зеленым мхом. Я едва узнаю ее по повороту дороги и приметным валунам. В июне здесь однотонно, скучно. Вскоре скука набегает на небо: внизу солнечно, а здесь, в приближении к большому водопаду, начинает накрапывать дождь. Мы решаем не упираться, а быстрей повернуть к малому. Он манит картинкой плещущихся в холоднющих брызгах детей. Но мы никак не попадем в нужный горный поворот – и долго кружим, дважды проходя один и тот же спуск-подъем по ореховой рощице. Самс на крутом спуске сваливается, я с Лаурой в рюкзаке едва не качусь. Мы находим малый водопад – но со спины, со стороны горного прикрытия: смотрим, как люди в нем снуют, торгуют, селфятся, но не знаем, как спуститься к ним. Когда мы наконец припадаем к веселящему холоду, подсвеченному разноцветными донными камушками, я снова провожу эксперимент над Лаурой. Нет, в отличие от травы, горной воды и камушков она не боится и с удовольствием погружает и ножки, и ручки – каким концом макнут. И пальцами камушки колупает.
На самой высокой точке нашего не согласованного ни с чем маршрута мне становится наконец легче. Я не фанат походов, дикая природа меня пугает, мне не придет в голову куда-то лезть, чтобы преодолеть себя. Но даже я чувствую целительную силу гор. Звучит фальшиво, как в рекламке, да и практике не соответствует: в точке, где мне стало легче, горы как раз токсичны. Тень дождя сдуло, и солнце, даром что июньское, ощутимо жжется. Я отползаю покормить Лауру под единственный, не слишком волосистый куст. На выбранной нами вершине лысовато – поэтому мы сюда и пришли. Это я еду в горы рыдать по маме и разбираться с образом врага – у мужа задачи поважнее. Через перевалы, тропы, ямы и ручьи он пронес сюда купленного на Али воздушного змея. Змей экологичного зеленого цвета, не нарушающего гармонии природы. В Москве, в парке на фоне деревьев змей теряется видом, да и скоро путается в ветвях. Другое дело здесь – на едва поросшей вершине, вознесшей нас к открыточной панораме гор, величественных и неприступных, словно задник в фотоателье. Глядя на задник, я могу представить, как высоко сейчас забрались мы сами. Между открыточным задником и нами – провал долины, и потому росчерк змея на фоне гор обретает не бумажную глубину. Я гляжу на мужа, бегающего туда-сюда по бугру с увлечением, достойным его почти пятилетнего сына, и думаю, думаю. И не замечаю, как перестаю думать – потому что не о чем. Не о чем с собой спорить, не на что жаловаться, не из чего выбирать. Правда в красоте, и красота здесь, на вершине, жжется.

4. Игры с водой

Мы заплатим Витьку требуемую сумму – со ста он сбросит двадцатку, когда я настоятельно попрошу не обижать сироту. Переведу ему «золотой короной» в телефоне – и мы на его машине, где уже обжились, поедем в банк проверить, дошло ли. В банке я наконец найду то, в чем Витьку посочувствовать. Когда-то грозный и до сих пор богатый и влиятельный, он все же человек, помнящий моего деда. А значит, человек прошлого. Он не понимает, как работает перевод через приложение в телефоне, и в банке требует, чтобы его обслужила самая старшая по возрасту, давно знакомая ему сотрудница. Его мягко переадресуют к незнакомой, молодой. В банке, ожидая подтверждения, я украдкой фотографирую Витька – чтобы через годы было с чем сверить тот образ, от которого у меня в этот отпуск так глаза велики.
Мы едем отметить полюбовный договор в то же кафе русской кухни – я уже без внутреннего сопротивления располагаюсь, беру, что предложат. Тут Витек, дождавшись торжественной паузы между надиктованным заказом и первым блюдом, вынул довершающий знак своей победы. Конверт с двадцатью тысячами, которые он скинул нам дополнительно, без спроса. «От нашей семьи вашей семье», – улыбаясь и наслаждаясь моим изумлением, сопровождает он конверт пояснением, что пригляделся к нам, понял, что мы нормальные, и хочет, чтобы и мы на него не таили обиды. Вворачивает, что мы могли бы скинуть себе еще десятку и разойтись на пятидесяти тысячах – стоимости, как мы помним, одних испанских обоев, – но мы сами виноваты, зачем-то потребовали экспертизу, а она в десятку и обошлась. Я слушаю его, чувствуя, как во мне разливается радость. Вот я и дошла в торге до десяти тысяч. Но, как и в случае торгов о квартире, дело не в деньгах. Ни покатушки в автомобиле под непрошенные наставления, ни подконтрольная трапеза под тщательно выбираемые слова не расположили меня к Витьку, потому что во всем этом мне чуялся расчет. Конверт от семьи к семье был первым добрым жестом, который я от него видела.
Впрочем, Витек не был бы собой, если бы поставил точку в задушевной сцене. Когда подали русскую кухню, он достал мобильный и развернул перед нами вселенную. Ролик не из ряда вон – таких полно на Ютубе, должно быть, думаю я, не уверенная, потому что никогда не искала роликов о величии созданного Аллахом. От маковки к галактикам – ролик показывал масштаб сущего, в котором человеку подобает осознать себя и перед Вышним не зарываться. Не веря себе, я за гостеприимным застольем со старым соседом, только что вернувшим нам часть денег, а себе, в моих глазах, репутацию, оказываюсь втянута в религиозный диспут. Причем довольно агрессивный: «Вы – атеисты», – утверждает Витек, разумея не только нас с мужем, но и вообще христиан. Размягченная и расположенная к нему сейчас более, чем когда-либо, я вынуждена еще точнее и вкрадчивей подбирать слова. Я горжусь своей ответной речью, в которой сумела не выразить вражды, но и свое вероисповедание не уступить наветам. Пытаюсь вспомнить, в чем там была суть, и не получается. Потому что суть не в аргументах. Я действительно повидала в жизни абьюзеров – не самых опасных, но въедливых. И я хорошо, до инстинкта, усвоила с ними нужный тон: ласкового, согласного заговаривания, которое не возражает, чтобы не сердить, – но и не обещает ничего, чтобы не попасться.
Финальное застолье оставляет у меня чувство, что я выложилась по максимуму, словно только что снова взбежала в горы. Муж мой, не включившийся в диспут, только хмыкнул мне, когда Витек отбыл: «Аметисту смешно это слушать». Мужа совсем не задело, что Витек считает его атеистом. Из религиозных наставлений Витька я тоже ничего не запомнила – застряло в памяти другое: как он посетовал на людей, напрасно льющих воду в умывальнике. Витек – он за экологичность. Потом в Москве я начала замечать за собой, что лью воду больше обычного. И каждый раз при этом вспоминаю Витька.
Которого я все же не зря боялась оставить обиженным. Он угрожал достать меня через годы в Москве – я не очень в это верю, но близко к сердцу приняла другое. Уже вернув нам великодушную сдачу с уплаченного долга, он сказал то, что я запомнила как самый убедительный его религиозный довод. «Если бы вы не заплатили, – сказал он за русской трапезой в киргизском городке, – я бы потом каждый день вас в молитве проклинал. У нас, мусульман, проклятья сильные».
Вас на нас. От нашей семьи вашей семье. Я сирота, чужая здесь, и остро чувствую, что мы – это все, что я привезла сюда, что я отсюда вывезу. «Нас много», – говорит муж, подхватывая на руки Лауру. Говорит соседке Ане, будто хвалится перед соседкой пополнением. «Семью завел», – слышу я однажды, как муж в телефонном разговоре одобрительно отзывается о жизненном пути какого-то приятеля. Меня тогда кольнуло это «завел»: сама бы я так никогда о себе не сказала. Это моя семья меня завела – я на семью не заработала, мне упало. Как все серьезное и взрослое, семья случилась со мной сама – когда я оставила попытки организовать ее своей волей.
Витек знал, за что укусить: своенравие – моя слабость. Джалал-Абад говорит со мной голосом Витька, размоченным в июньском дожде. Я набрала летних, однослойных одежек себе и детям – по привычке к зною, но в вишневом июне по вечерам мы мерзнем, и Джамиля приносит нам в гостиницу тонкие осенние плащи и куртки не по размеру, а я на базаре покупаю Лауре серые с бантами колготки, один бант скоро отклеивается. Первый ливень застает нас на пути из супермаркета «Фрунзе» – громадного по меркам города, где хозяева открывают мелкие лавочки с жареными пирожками и прохладительным компотом прямо из частного двора на улицу. Под первыми каплями мы пытаемся продолжить путь, как ни в чем не бывало, но вскоре бежим переждать под попавшееся крыльцо с навесом. Дети мокрые, особенно Самсон, который передвигается без прикрытия мамой. Я пугаюсь, что они простудятся в первый же день, и решительно велю мужу ловить машину. Почему-то я рассчитала именно так: муж ловит машину и срочно увозит детей в гостиничное тепло, а я с коляской, груженной одними только покупками, спокойно дойду пешком. Мы надеялись на случайную машину, запихивать под дождем в нее и детей, и коляску с продуктами не хотелось. А я чувствовала себя достаточно укорененной в городе, чтобы остаться с ним наедине, да еще и в романтичной подсветке ливня. Мужу повезло – попался отзывчивый частник. И вот я одна, не без удовольствия, в единственном припасенном дождевике, шлепаю, не разбирая глубины, по городу моего и маминого детства.
Все улицы здесь мне знакомы – и очередной, треугольный перекресток я хорошо узнаю. Это и тревожит: мне казалось, я давно должна была оказаться левее. Дождь в кайф, но он вымыл с улиц людей. Мне некого спросить, где я свернула не туда, а главное, меня начинает покусывать за икры страх, приобретенный, кажется, после того, как мою бабушку в Джалал-Абаде молча укусила сзади за ногу небольшая, но цепкая уличная собачка. Молчаливые собачки в моем воображении уже выходят, принюхиваясь, на безлюдные улицы. Соображение, что им тоже не за чем лезть под дождь, не мешает разлиться панике. И тут один из наглухо тихих под дождем дворов выпускает мой единственный шанс на спасение – немолодую киргизку с толстой палкой.
Воображаемых собак я боюсь сильнее реальной палки. Я бросаюсь к женщине – она не говорит по-русски. Но вряд ли нужно объяснять, что со мной не так, если я с сумками и коляской топчусь в луже. Женщина, говоря по-местному, вызывает мне такси. Машина приезжает просторная, водитель помогает мне разместить и продукты, и коляску. Я еду в такси, тихо укоряя себя, что могла бы не выдумывать – а поехать сразу с семьей. Муж наверняка давно в номере и набурчит, что потратила лишнее. В моем воображении муж кусает меня чаще, чем наяву. Доехав, я узнаю, почему частник так споро подобрал их с детьми в дождь: муж не спросил цену, а наугад назначил сам – и переплатил вдвое против принятого. Я немного горжусь, что, потратив лишнее, заплатила все же меньше.
Когда-то на месте нашей гостиницы было общество слепых. Теперь здесь картины по стенам, блинчики на завтрак, микроволновка – одна на всех, но в ней безропотно, в больших тарелках греют, что принесешь, дежурные сотрудники. Я не хотела ехать сюда в июне еще и потому, что в разгаре была моя подработка, подхваченная после вынужденного перерыва из-за грянувшего весной воспаления роговицы. Притушив экран, подприщурив едва выздоровевший глаз, я строчу рецензии на выпускные работы своей группы в Creative writing school. Строчу стоя, выйдя в коридор, радуясь уже тому, что в коридоре есть свет и розетка для ноута. Дежурный, увидев меня, быстро спускается и снова ко мне поднимается – со стулом. Что же вы, говорит, не попросили. Я работаю понемногу, но и это не оставляет сил и времени вести подробные записи о моей прощальной неделе в Джалал-Абаде. Мне придется писать по редким зарубкам, внесенным в телефонные заметки, и по памяти, которая самые острые моменты пронесла не затупленными через хлопоты целого года.
Садовник обрезает побитые дождем кусты и дарит Самсу три вялых розы. Розы долго стоят в номере. Мы выуживаем из бабушкиных запасов не распакованный китайский плащ – нам пригодится еще один. Я разворачиваю его, встряхивая, на крыльце гостиницы, и мокрый воздух пропитывается чуть душным, игрушечным запахом бабушкиного сундука. В ливневую ночь мы выходим из номера в репетицию городского апокалипсиса. Перебило электричество, и ни в гостинице, ни в ближайшем кафе, обещающем даже бургеры, не работают ни холодильники, ни плитки. На этот раз мы идем все вместе – муж с Самсоном под одним дождевиком, я с Лаурой под другим. Идем вдоль хода машин – по проезжей части, потому что узкий, стесненный частными заборами и высаженными деревьями тротуар в темноте блестит опасной трясиной. Муж подсвечивает телефоном, нам попадаются редкие прохожие, один тоже с телефоном, но почти раздетый. Выйдя на улицу пошире – кажется, это Пушкина, днями оживленный проспект, – мы натыкаемся на редкие светильники, как последние зубы цивилизации. Город побит, засыплен живым ломом деревьев. Мне чудятся голодные расчеловеченные твари, следящие за нами, опрометчиво выбравшимися из пещеры за крохами еды.
Отпускает меня в узбекском кафе – далеко от гостиницы, зато светло, людно, выбор супов и плов, по стенам сувенирные тарелки, одну такую я когда-то заказывала подруге на день рождения через Озон.
Наутро по-узбекски строго, в пол, наряженные девушки в парке смеются, сбивая палками снизу ливневые стоки с провисших тентов. Ударят – и уворачиваются, будто ритуально выбивают у неба новый дождь.
Бабушка моя тоже знала толк в играх с водой. За прощальным домашним пловом Джамиля призналась нам, что поздно поняла свою оплошность. Она не знала – а я бы, даже если бы рядом была, не вспомнила. Бабушка моя никогда не перекрывала воду до конца – чтобы сливать напор в старых трубах. В абсолютно пустой ванной, с наконец полностью перекрытыми кранами поэтому и протекло.
Узнав, что Витек вернул часть уплаченного, Джамиля обещала впредь называть его, так и быть, его другим, мусульманским именем. И наш покупатель, сказала, оказался честный человек. Никакой манипуляции – сын его действительно инвалид, единственный, хотя у бабушки с дедушкой, которым он оставит сына для заботы и реабилитации, есть еще внуки.

5. Небо прощания

В день, когда мы, сами позаимствовав у Джамили ключи, будто заезжие гости, последний раз переступили бабушкин порог, Самс, с удовольствием возившийся в даром что пропыленной и разгромленной квартире, вдруг горько разрыдался. До него дошло, что мы сюда больше не придем. «Я же, – сказал, – ничего тут не запомню!» Говорят, ребенок дается родителю в компенсацию внутреннего дефицита. Самс плачет за меня, которой некогда спокойно пролить слезы о том, что кончилось и не вернется. Я растрогана его рыданьем за нас обоих – но не догадываюсь распространить то же чувство единения на наш последний вечер в Джалал-Абаде. Вечер угарный: под занавес Самсу позволено прокатиться на всем, что движется. Автомобиль, другой, машина-катамаран, за рулем, с пультом, с папой. Самс наворачивает круги по площади возле парка с фонтаном и тонкотелой скульптурой, в образе девушки символически воплощающей, кажется, саму Киргизию.
Я запрокидываю голову в небо – светлеющее вечернее небо летнего Джалал-Абада. Это первый вечер за нашу спринтерскую неделю, когда мне здесь наконец легко и свободно. Небо свободы, небо легкости, небо прощения и прощания – я хочу унести тебя на самую добрую память. Но уношу другое – окрик: «Сестра, что вы делаете?» – не то сердито, не то тревожно донесшийся со стоянки возле магазина. На стоянке под темнеющим уже небом мы с Самсом едва не подрались – он пытался атаковать, я перехватывала руку и тащила прочь от магазина. А все, можно подумать, из-за негабаритного сачка, в который он вцепился посреди магазина, отказавшись уходить без него. Выпрашивал, ныл – и ни с места. И когда я решительно вырвала сачок и унесла на место, в отдел игрушек, разрыдался, как мне казалось, безобразно – без причины.
Только потом, опустошенно шествуя по теплым еще от последнего света улицам и чувствуя, как сжимается сердце оттого, что новое свидание с этими безымянными для меня домами, окошками, садиками, вишнями мне больше не обещано, я припомнила, как долго разогревалась в Самсоне выходка с сачком. Мне бы приоткрыть краны раньше, еще на подступах к магазину, на пешеходном мостике от площади с автомобильчиками к настоящей автодороге. На пешеходном мостике Самсон стоял, уперевшись, и не желал с площади уходить, едва не плача. Мне было слишком легко и свободно, я слишком дорожила желанной своей бестревожностью, чтобы позволить ему проплакаться под светлеющим для меня небом Джалал-Абада. И вот случилась еще одна памятная протечка.
Уже разворачиваясь на пятках в сторону Москвы, я на удачу сунулась подновить семейные захоронения. Я не хоронила бабушку – и не знала, где не самая востребованная в киргизском городе контора по ритуалам для русских. Знать могла только та, кто в мое отсутствие обмывала бабушку и нанимала для похорон машину и копщиков, – тетя Вера.
Тетя Вера живет в частном доме, в собственном саду, дверь в дверь с большой семьей тети Лизы. Когда-то они приятельствовали – но я застала их в ссоре из-за очередной пристройки в тети Лизином доме. Мне не очень хотелось идти к тете Вере – но после истории с Витьком я боялась оставить, уезжая, не уплаченный долг. Тетя Вера получила формальную плату за организацию похорон – из выделенной социальной помощи. Но я понимала, что мне стоит отблагодарить лично. Вот я переминаюсь возле ее калитки, торгуясь с собой уже на считанные тысячи. Наконец досыпаю в конверт купюры и решительно стучу. В саду тети Веры гранат, инжирное дерево, незрелый виноград, куры, яйца, кролики, гавкающие собаки. Она все это окормляет одна – в помощь только внучка-школьница. Довольная, она принимает конверт: внучке на выпускное платье, – и беседа наша, мне кажется, сразу идет живее. Мы приятно обсуждаем детей, продажу, хозяйство – когда-то, еще при бабушке, тетя Вера тоже хотела купить у нас квартиру, но вынуждена была четко обозначить потолок цены, выше которого не поднимет. Я ухожу от нее без намерения вернуться, но в предпоследний день спохватываюсь о кладбище. Тогда-то мы и поговорили с ней по-настоящему.
Возрастом и походкой бабушка, она не спеша принаряжается, запирает дом и, кажется, молодеет, выходя со мной в город. Вчетвером – со мной Лаура в коляске и Самсон – мы долго кружим по лавочкам вокруг базара. Фотография, ксерокс, свадебные платья – где-то здесь, среди них, тетя Вера видела изготовление табличек. Пока мы кружим, тетя Вера не раз пожалела о том, что я не сказала ей заранее: она бы попросила все сделать сына, а теперь он на рыбалке. Сына она представляет непутевым: пьет. Пила и сестра, и дочь сестры – умерла до времени, шепча тете Вере, как не хочет умирать. Внучка-школьница – двоюродная. Она дочь племянницы, отданная тете Вере на воспитание, еще когда племянница была жива. Тетя Вера вспоминает, как уговаривала племянницу подлечиться, не пить. И может, вышло бы, но сожитель племянницу однажды, не помня себя, избил, и она не выкарабкалась. Внучку-школьницу тоже нужно подлечивать, наблюдать: почки.
Тетя Вера выговаривает все это – и я трепещу от мысли, что могла пройти мимо ее двери. Я привыкла считать тетю Веру расчетливой и грубоватой – потому что такой ее видели мама и бабушка. Но ведь ни одна из них не кружила с тетей Верой по знойному уже, прогазованному центру города в поисках мало кому тут нужной конторы. С тетей Верой я впервые обедаю внутри базара – дешевыми мантами с луком, без следа мясной начинки. С мамой мы могли позволить себе поискать стол поприличнее – но с тетей Верой я рада оказаться в гуще жизни местных, которые, в отличие от нас, отпускных, не сидят каждый день по шашлычным.
В конце концов контору я нахожу сама. Не лавочку – а полномерный двор с домом. В доме книга заказов, образцы памятников – тетя Вера узнает на образцах давно упокоенных знакомых. Во дворе образцы плит, дверь в подсобку разрисована: вызывает у меня ассоциацию со страницей в пушкинских профилях, – хозяин говорит, что рисует его сын. Самс бжикает купленным здесь, на базаре, красным самолетом-трансформером – по заготовке для гробовой плиты. Неподалеку, прислонясь, стоит крест – единственный на весь двор и поржавелый. У меня мелькает неловкое подозрение, что крест б/ушный. Доплатив за срочность, я заказываю две таблички для памятников прабабушке Елене и дедушке Николаю – и ржавый крест с табличкой для бабушки Ирины. У бабушки с похорон оставался деревянный, без имени. А у прабабушки и дедушки металлические таблички с не разборчивой теперь гравировкой выгорели. Я не помню точно даты рождения и смерти, кроме бабушкиной, – поэтому заказываю прабабушке и деду крупно написать хотя бы ФИО.
На табличке деда сделают ошибку в отчестве: «Филиппович» с одним «п». Зато ржавый крест почистят, покрасят. Сотрудник-киргиз, поднявшийся с нами на закрытое кладбище в горах, на окраине города, пошепчет: «Бисмиллях», – и примется вкапывать православный крест в русскую могилу. С табличками провозится: забыл саморезы, – спустится к машине, чтобы подвезти, и Самсон, увлеченно болтавший с не перебивающим, посмеивающимся дядей, против всех предупреждений о коварных незнакомцах, едва не уйдет – с сотрудником ритуальной конторы в его автомобиль.
Я протираю старые, выгоревшие таблички, пытаясь разобрать и выписывая даты, которых не держу в голове. И с изумлением узнаю, что Лаура родилась в день смерти моей прабабушки.
На мой день рождения в октябре Джамиля звонит – я была уверена, что поздравить, и удивилась, откуда она знает день. Но оказалось, чистое, чудесное совпадение: она позвонила только чтобы узнать, как мы поправили свои жилищные условия за счет продажи. И была разочарована, узнав, что никак. С того дня наше общение, когда-то активное всплесками: новый год, восьмое марта, бабушка, покупатели, дети, Лиза, Витек, – сошло на нет.
Я не стала объяснять ей, что этих денег не хватит на расширение и что о расширении не очень-то думается сейчас в стране, где подскочила зависимость от ежедневных новостей. В наше прощальное лето в Киргизии я чувствую себя гостем эльфийского приюта: Фейсбук летает без ВПН, на улицах плакаты, что русский газ – лучший газ, никто не говорит со мной о том, что нельзя называть, потому что никто из встреченных этим не интересуется, и даже Витек, однажды позволив себе уничижительный отзыв о россиянах, высказался всего лишь в том смысле, что местные киргизы, на его взгляд, живут чище и богаче русских в российской провинции.
Тетя Лиза обмолвилась в разговоре, что через много месяцев после смерти бабушки ей все же пришло извещение, что из России в Киргизию доставлена медицинская утка, купленная нами для бабушки на Озоне. Покупатель из Щербинки обещал нам покровительство в мире стройматериалов. Я задумала в следующий приезд найти и подновить захоронения прабабушкиной сестры Анны и моей крестной Евгении, упокоенных на том же горном закрытом кладбище, только несколько ниже по склону. Но муж сказал, что, пока дети не вырастут, он в Киргизию точно не поедет.
В жаркий день в Москве меня, как фантомной болью, обдает фантомной радостью: я будто снова в Джалал-Абаде, и мама рядом, и нам только и дел – выбрать, где выпить пива, перемерить тряпки на базаре, дотащить до дома в школьном рюкзаке арбуз, уговорить бабушку доесть ее порцию котлет из свинины, покупаемой специально у русского частника, к которому здесь очередь из немногочисленных по сравнению с любителями баранины, но постоянных клиентов.
Я всегда боялась ездить в Киргизию. Чужая страна, а еще и эти самолеты. Расчесываясь и сооружая немудреные хвост или косичку, я боялась оставить «дорогу» – прядь, сулящую, по народным приметам, скорое путешествие. И вот прошлым летом при перелете туда нас захватывает турбулентность. Крупно трясет, как от земли, и жутко, что от земли не оттолкнешься, не припадешь спасительно. Муж, спокойный в зоне турбулентности, как в ожидающих его беседах с Витьком, рассказывает мне, что однажды его подкидывало в самолете сильнее – било головой о потолок. По-видимому, это должно было меня укрепить.
Но укрепляло другое. Я, не пикнув, прижалась к мужу. Не вцепилась, потому что он, если что, не удержит. Но прижалась – потому что, когда мотает и трясет, мне важно быть вместе. Почувствовать, что я не одна.
Этот момент близости в тряском перелете мог показаться предуказанием того, как мы переживем наше прощальное путешествие в Киргизию. Но стал отражением того, как я с тех пор переживаю турбулентность дома, в России.