ПОХОРОНЫ ПРЕДМЕТОВ
Стихотворения
Школа
Все комнаты окутаны таким
Прозрачно-серым, бледно-пыльным светом,
Как будто бы предметы только дым
От панихиды по самим предметам.
На первом этаже хоронят труд,
На третьем – алгебру и рисованье,
Там отпевают музыку, а тут –
Литературу и обществознанье.
Легко хоронят – горе не беда,
Без слез – еще бы! – мальчики не плачут,
Тем более, что ведь не навсегда,
Как думалось… Но Бог судил иначе.
***
Вот пылинки в луче (Демокрит и Левкипп
Знали с чем их сравнить, Аристотель туда же),
Вот сверкают себе, вот сияют, как всякий сакральный предмет…
Символ встречи – разлука, присутствие – символ пропажи.
Выступает прославленный ордена Красной Звезды,
Дважды Краснознаменный ансамбль эриний,
Символ песни и пляски, эмблема народной беды…
Вот пылинки в луче, вот иголки в дожде, вот роса в паутине.
Ящерица
Не удержавшись, наповал
Сраженный экзотичной грацией,
Я все-таки ее поймал,
Чтоб обладать и любоваться.
Из веточек, травы, камней
Я сделал «домик на полянке»,
Практически отель на дне
Стеклянной трехлитровой банки.
На ужин я принес ей двух –
Посредством пулек и рогатки
(Везенье? Чудо?) – сбитых мух
И тушку комара на сладкое.
Мне кажется, и Даррелл бы
Не проявил такого рвения,
Но утром я нашел, увы,
Мою жилицу без движения.
На бабушкино «Как дела?»
Сказал я (что мне оставалось?):
«Она немножко умерла».
И бабушка не рассмеялась.
Я помню наш кривой забор,
Хозяйский огород с морковкой…
И почему-то до сих пор
Мне нравится формулировка.
Тень алоэ
Гори, гори, моя звезда…
В. Чуевский
…растение семейства асфоделевых…
Онлайн-справочник растений
В окне плывет Москва. Обои
Колеблются, как под водой.
Бликующая тень алоэ
Дрожит на них морской звездой.
В разрезах воздуха, в дырявых
Карманах прошлых «лучших дней»
Она горит неясной славой
В душе измученной моей.
Переливаясь перламутром,
Ее лучей волшебный свет
Сияет обещаньем утра,
Которого на свете нет
И не было… А что же было?
И для кого ж я пел тогда:
Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда?
Памяти семинара с участием Г. Д.
Стихи – такие вещи,
Любовь – такая вещь,
Как будто их сбирает
Олег, который вещ.
Разумный и хороший,
Он сделал всё, что мог,
Чтоб никакая лошадь
Его не сбила с ног.
Сработал лучше некуда
Его великий нус,
Но пониманье – это
Не дискурс, а укус.
Вдруг наступает ясность,
И не ее вина,
Что ясность – тоже частность,
А дальше тишина.
Премьера «Зеркала» в кинотеатре «Витязь»
Я помню, какая погода была
И как черно-белые гнулись кусты,
И лампа катилась в траву со стола,
И мальчик на реку смотрел с высоты.
И грустный Тарковский на сцене стоял,
И гнусно сипел и фонил микрофон.
Наверно, он важное что-то сказал,
Но было не слышно почти ничего.
Должно быть, кино стало значить не то,
Что прежде для многих в тот день – все и вся
Светилось, как в праздник, когда без пальто
В Беляево преобразившееся
Мы вышли, как сходят на пирс с корабля.
Я сам не вполне понимал, что со мной.
В три четверти слуха шумела земля,
И «Витязь», качаясь, белел за спиной.
Картмазово
Пам… Пам… Па-па-па-па-па-па-пам…
Киевское шоссе. Жженов и Смоктуновский.
Время в пику клише продолжается там.
Просто длится и длится без остановки.
Киноконсервы времени. Ладно. Причем же тут
Остановка «Картмазово»? Ее-то ведь нет на пленке.
Автобус 511-й. Двадцать минут —
И настоящий лес: сосны, березы, елки.
В то воскресенье с нами, точней, с отцом
Почему-то еще была его коллега.
Неприлично красивая, с умным живым лицом,
Магнетическим голосом, солнечным смехом.
Мы сыграли в футбол, а в какой-то момент
Я с подачи отца после глупых преамбул,
Не на шутку смущаясь – мне было четырнадцать лет —
Стал показывать ей приемы самбо.
Я, конечно, не делал бросков, только обозначал,
Мол, когда ваш противник вот так, можно сделать вот этак,
И она улыбалась, кивая, и ветер качал
На дорожке за ней тени листьев и веток.
Киновечность пустого шоссе. Там и тут, тут и там.
Что-то было в ее удивительном смехе.
Пам…Пам, – замурлыкал отец – Па-па-па-па-па-па-пам…
Эй, автобус, ты где?.. Ну а он все не ехал.
***
Человек превращается в ручку,
Ту, которой марают блокнот.
Человек обращается в тучку,
Беззаветно влюбленную в мёд.
Может, этого ждет «промежуток»,
Краткий, долгий и больше того?
Для чего это все, кроме шуток?
Разумеется, ни для чего.
***
Старики, как некрупные попугаи,
живут в среднем лет двадцать.
Жалко!
Обаятельные, иногда очень обаятельные люди,
накопившие бесценный жизненный опыт,
столько всего чувствующие и понимающие,
избавившиеся, наконец, от большинства вредных привычек…
Им бы жить да жить!
Но вот открываешь дверь,
а он/она лежит на дне клетки –
клюв нá сторону,
лапки поджаты,
крыло как-то неестественно вывернуто,
очки разбиты,
из-под задравшегося халата
торчит желтоватая нога в синюшных пятнах.
И ни звука,
ни единого звука.
***
Мне кажется, это не просто,
А просто в далекой стране
Остались знакомые звезды –
Встают и заходят оне,
Где Тютчев мерцает очками
И Пушкин летает верхом,
Как вихрь, над Святыми Горами
Под мелким искристым снежком.
Где в ссылке – мой предок по папе –
На поле считает ворон
Простой агроном Веденяпин,
Герой, декабрист, Аполлон.
Чувство особенного
Похоже, что теперь оно в вещах,
В обычных, так сказать, «предметах быта»:
Столе, стеклянной чашке, в том, как шкаф
Присутствует, как форточка открыта.
Ну, или в полуматериальных: в том,
Как небо никнет, хмурится и пухнет,
Несется поп на курице верхом,
Грохочет гром, и свет горит на кухне.
Что б ни смущало душу: радость? Бунт?
Как ни было б тебе легко ли, тяжко…
Вдруг вот оно на несколько секунд,
И снова – просто небо, просто чашка.
***
Мы жили в Советском Союзе.
Ни прямо, ни криво, никак
Ни бабушка, ни баба Нюра
При мне не клеймили ГУЛАГ.
Их опыт был опытом смерти
И не умещался в словах,
Как в зеркале снег и деревья,
А в памяти дикость и страх.
Они были сами, как буквы,
Как свет, проницающий мрак,
Когда выходили на кухню,
Вздыхали, смотрели вот так.
***
Луч, чиркнув о зубную щетку,
Зажегся в крышке
Шампуня, и явилось утро,
И стала вспышка,
В которой время и не-время
В одном флаконе,
И жизнь твоя на этом фоне,
Как на ладони.
Вода и свет четвертой стражи
И трубы даже,
Как створки зеркала в трельяже,
Глядят в себя же.
***
Вдруг похожи: это дерево, этот асфальт,
Этот мел на асфальте,
Шел и замер, как вкопанный, и
Непонятно, что дальше.
Листья светятся, скутер трещит,
Птица тенькает мирно,
Ходят люди, и воздух стоит,
Как прозрачная ширма.
Тут не надо быть мистиком – вот
Эта птица и скутер,
Этот воздух из дыр и пустот,
Растворяйся и все тут.
***
«… накануне его отъезда я должен был
читать стихи на каком-то вечере в
Политехническом музее. Муни сказал,
что придет меня слушать, но за час
до начала позвонил по телефону:
– Прости, не приду.
– Почему?
– Так, не сочувствую. Не нужно все это…»
Ходасевич, «Муни»
Кому это нужно? Никому,
Кроме тех, кому это нужно.
Все прекраснодушные «потому»
Прекраснодушны.
Что засохшему листику этот стих,
Где он «золотом вечным горит в песнопенье»?
Во-первых, горит ли, а, во-вторых,
В чем тут спасенье?
Только тем, кому это нужно, неким нам
Мнится вход (он же выход) в простой тетрадке
В клетку (линейку) к лучшим словам
В лучшем порядке.
Чтобы что? Вот именно – чтобы что?
Дай ответ. Не дает ответа,
Слишком понимая, что все не то
И не это.
***
Я ехал и с шоссе увидел через луг,
Как в сизой августовской дымке
Белеет чей-то дом сквозь сосен полукруг
И светится, как будто он кувшинка.
А вместе все напоминало мир, что был и сплыл,
Верней, не состоялся,
И я – привет, кювет! – затормозил
И на краю его припарковался.
Ни дождь не шел, ни благовест не плыл
Под правильным созвездьем Зодиака,
И было негде мне достать чернил,
Зато я мог заплакать – и заплакал.
