Евгений Чижов. Избранные места из переписки с самим собой

Евгений Чижов – писатель. Родился в 1966 году в Москве. Автор 4-х романов, 2-х повестей и сборника рассказов, лауреат премии «Венец» СП Москвы и премии «Ясная Поляна», дважды участник шорт-листа премии «Большая книга». Живет в Зеленограде.

ИЗБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С САМИМ СОБОЙ

Эти дневниковые заметки относятся в основном к началу и середине двухтысячных, когда уже были написаны и опубликованы два моих первых романа «Темное прошлое человека будущего» и «Персонаж без роли». От первых читателей из числа знакомых я уже знал, что книги удались, но в широком литературном мире я не видел почти никакой реакции, полежав немного на прилавках, книги канули, будто их и не было. Отсюда возникло стойкое ощущение, что то, что я делаю, никому здесь не нужно, ставшее основанием для конфликта с окружающим и перманентной депрессии (для которой были и другие, чисто личные причины: болезнь матери, распад первой семьи). После выхода «Перевода с подстрочника», вызвавшего достаточно широкий отклик и даже удостоенного премии Союза Писателей Москвы, этот конфликт частично сгладился, а после премии «Ясная Поляна» за роман «Собиратель рая» (2020) автор и вовсе стал кем-то вроде признанного писателя. Острота противостояния с миром осталась в прошлом, как, впрочем, остался в прошлом и сам мир того времени. Не то, чтобы я хотел вернуться в те годы, но ситуация конфликта видится мне более подлинной для художника и записи того времени, делавшиеся в борьбе с депрессией и поиске выхода, кажутся мне более содержательными и, возможно, интересными не мне одному. Может, они станут полезными тем, кто переживает этот неизбежный для настоящего художника конфликт сейчас.

Опять снилась мать: прежде, чем лечь (устала), протягивала мне, как в былые шизофренические времена, два листа, исписанных ее детским почерком, с жалобами на отца. Уже проснувшись, порадовался, что не успел прочесть во сне этот ее бред.
Разве не очевидно, что человеку, которому снятся такие сны (выросшему в такой семье, как моя), смешно думать о «победе» в жизни. Разве не ясно, что, чтобы сделать то немногое, что я – в лучшем, самом удачном случае – мог бы сделать и что было бы только моим (победа всегда выигрыш на чужом, общем поле), я должен стремиться сохранить верность себе – которая есть не что иное, как верность своим снам – и избегать всего, что ведет к победе («истине подлецов» по Шопенгауэру), как путей заведомо ложных, всего, что напоминает ее: слишком красивых женщин, слишком завершенных сюжетов, слишком выверенного стиля.

Дневники в соцсетях: растет поколение эксгибицонистов. Однообразие всех этих инфантильных ноющих «я», банальность их нытья. Запрет для прозы на страдающее «я» или только на банальность его выражения? Или банально любое страдающее «я»? Нет. (Селин, Лимонов, ранний Хандке). Так что все дело в выражении. (Володин: «О себе без юмора писать стыдно»). Во всяком случае, без отстранения от себя, возникающего из формального усилия, из воли к небанальности. Тогда именно формальный ход становится главным, становится достижением, победой над собой и банальностью страдания, которое превращается только в повод для него. Весь Кафка – такая великолепная победа в поражении.

Я чувствую в себе такой потенциал боли, столько готовности к обрыву, обвалу, катастрофе, столько неверия, что жизнь может быть чем-то иным, кроме медленного или мгновенного крушения – что для счастья мне достаточно и солнечного блика на велосипедном руле в сырой пасмурный день!

Когда боль, казалось, угнездившаяся в костях навсегда, вдруг проходит, я воспринимаю это как настоящее чудо, настолько явно противоречит исцеление очевидному общему течению жизни от начала к концу – к разрушению и распаду. А ведь есть же люди – и их, похоже, большинство – для которых это не чудо, а норма, как будто этого общего течения не существует или оно течет для них в обратную сторону. Я слишком склонен доверять общим тенденциям – и боль в спине очень этому способствует – забывая, что каждый отдельный случай и каждый отдельный день могут быть исключением. Т.о., причина – и признак – депрессии: приложение общего к частному, всегда неправомерное. Депрессия – предательство единичного, особенного, выпадающего из ряда – и как таковая постыдна, банальна и скучна.

Избыточность красоты: ощущение своей ничтожности, недостаточности перед нею, оттого, что ее, как запах, невозможно вместить целиком, она (красота женщины, красота мира) бесконечна, неисчерпаема – как будто во мне прорвало тайный шлюз, сквозь который вырвалось восхищение, прежде направленное и дозированное, а теперь смывающее захлебывающееся в нем «я». Это ощущение – не что иное, как капитуляция «я» под напором желания (порождающего красоту), чувство несоизмеримости плавучего островка «я» с тем океаном желания, на чьих волнах он раскачивается. Оно не создает зависимости, наоборот, его скрытым рефреном является мысль о том, что я не достоин этой красоты (этой женщины, этого мира), она досталась мне случайно, может быть, по ошибке, и когда я лишусь ее, это будет лишь исправлением ошибки, восстановлением нарушенного закона (отсюда – от избыточности желания, недостаточности «я» для его контроля – частое для меня ощущение кражи, нахождения на чужом месте. Привязанность и зависимость (любовь, ревность, собственность) порождаются убежденностью, что «мне причитается», свойственной тем, кто уверен, что находится на своем месте, у кого «я» контролирует желание, во всяком случае, не тонет в нем. Also «чужой», путешественник, т.е. человек без места есть человек, движимый желанием, у которого оно сильнее, чем «я», так как желание лишено «своего» места в мире, все «свое» – прерогатива «я», контролирующего, ограничивающего и сохраняющего.

…И всякий раз подозрение (почти уверенность), что занимаешь чужое место, пользуешься чужим, для тебя не предназначенным, обостряет обладание, превращая его в наслаждение краденым, в удовольствие от обмана, от сбоя в механизме судьбы, более острое, чем удовольствие само по себе. Это скоро кончится и все встанет на свои места. Поэтому смешно цепляться за то, что досталось тебе по ошибке. Эта всегдашняя готовность расстаться, нежное безразличие ей непонятно, заставляет ее держаться за тебя и длить это чудесное недоразумение.

Унылая уверенность, что за каждым окном, в каждой квартире – одни и те же разговоры, везде одно и то же (Чехов «Три сестры») – свойство здешних, ко всему тут давно привыкших. Для чужого разговоры и жизнь местных таинственны, отличны от всего, что он может предположить. Для тех же, кто всегда чужой, возможность «иного», неизвестного сохраняется за каждым окном. Открыть в себе чужого.
«Я не отсюда!» – это должно стать для меня мантрой, жизненно необходимой в Москве для сохранения нормального настроения. Такой же мантрой, как «чем хуже, тем лучше» и «не нужно мне ничего вашего!» (мантра сосредоточения, поддержания «экологии восприятия»)
Дети, женщины, подростки прекрасно живут вне общего мира в своем собственном и лишь взрослым мужчинам – тоже, конечно, далеко не всем – свойственно это нездоровое распухание «я», при котором оно претендует на все здешнее время и место, жаждет устроить их по своему и, раздавленное своей претензией, не способно из них высвободиться.

Во время прогулки по центру Москвы. Мне нет места в этом мире, потому что место, которое мне необходимо, по крайней мере, не уступает размерами миру. Проклятье невозможности ограничить потребность наложения себя на окружающее, изменения его под себя, потребность видеть в нем свое отражение. Лица на рекламных щитах: либо они, либо я! (Пока что я еще, конечно, контролирую это состояние неограниченной претензии, я лишь на пробу выпускаю ее наружу, чтобы дать ей развернуться и самому убедиться в ее безграничности – но она есть во мне, как бы ни была она мне отвратительна).
В центре города среди гигантских изображений на рекламных щитах, афишах, плакатах, на полупустых поздно вечером улицах среди витрин и автомобилей потребность в соразмерном человеку смысле достигает такой остроты, что мне хочется заговорить с первым встречным, с ханыгой, собирающим бутылки, с толстой теткой в милицейской форме, с небритым стариком, с парнем в рваной футболке, заговорить, чтобы немедленно узнать у них самое важное – как они живут, как им это удается – жить… Потребность в словах среди этого царства безмолвных изображений. Даже самые простые, самые случайные слова («Который час?») способны вселить надежду, что смысл хотя бы возможен.

Возможно, ощущение того, что все, объединяющее с людьми, только поверхностная иллюзия, ощущение своей полной инаковости, немая истерика индивидуальности (ее высшая точка?) – не исключение, а чувство, рано или поздно настигающее каждого, только большинство подавляет его и оно остается непонятым.

«Художник, по-моему, это что-то чудовищное, нечто, созданное не природой, он вне ее. Всеми несчастьями, посланными ему провидением, он обязан своему упорству в отрицании этой максимы». Флобер.

Как только улавливаю в своих интонациях сходство с отцом, сразу возникает мысль о полной своей никчемности, напрасности всех планов и надежд. Если мать олицетворяет для меня угрозу безумия, то отец – угрозу бесплодия, убожество послушания, неспособность нарушить правила. Жизнь между двумя полюсами сходства: между Сциллой болезни и Харибдой бесполезного здоровья. 

С рождения я был так безупречно экипирован ключевыми жизненными обстоятельствами для несчастья, что в моем случае оно будет не попыткой прорыва в глубину, а всего лишь реализацией исходных условий, исполнением плана, не предполагающего для меня ничего иного, кроме пассивной роли жертвы. Счастье же, которое – вот оно, трепыхается во мне вечером, едва не выплескиваясь наружу – возникающее само собой, без особых причин, как будто указывает на возможность сбоя в плане, или отсрочки, в которой я и живу. «I don’t know, if I’m unhappy, because I am not free, or I am not free, because I am unhappy» (Патриция в «На последнем дыхании»). Я знаю: not free, because unhappy! Счастье первично, его отсутствие порождает несвободу. А для меня оно еще и антибанальность, опровергающая банальность судьбы, прорыв из Ветхого Завета к Новому! «Нам казалось, что счастье – величайшая из побед, что оно – то оружие, которым сражаются с неумолимой судьбой». А. Камю «Письма немецкому другу»

Другие мои формулы и мантры:
Весь вечер твердил: «Хотя не имеет смысла, деревья еще растут» (И.Б.) Возможно, чем хуже настроение, – а ведь эти мысли не более чем настроение, – тем больше энергии, которая могла бы пойти на работу, научись я переключать ее. Для этого надо научиться не растворяться в настроении целиком, выныривать из него. Затвердить себе: «чем хуже, тем лучше» – единственный способ. Ведь это и в самом деле так: безнадежность во много раз повышает ценность каждого шага, сделанного ей вопреки. Чем сильнее течение, тем значительнее то, что способно двигаться ему навстречу. (Именно это увеличивает, скажем, ценность андеграунда советского времени).

На вершине (святилище пророка Давуда в Узбекистане): я хотел бы знать молитву к пространству – чтобы все пространство, которое удается вместить взгляду, было бы за меня, а я за него, чтобы оно сохранилось в памяти, расширило своим ветром мои легкие, и я никогда больше не стал бы пленником узких мест с их давкой честолюбий, завистью, делением на своих и чужих, с их единственной по их узкой мерке скроенной системой ценностей, с их неспособностью вообразить и почувствовать иной, широкий мир, иной ветер.

Стоянки (макам) на суфийском пути к подлинному знанию: шукр – благодарность за неисполнение желаний и несбывшиеся надежды; рида – умение быть счастливым в бедствиях и нищете.
Из нескольких моих старых формул – «не я для вас, а вы для меня» (как возможные персонажи), «не искусство для политики, а политика для искусства» – может быть, возможно, выведена более общая, служащая ключом для всех частных вопросов: «не художник для своего времени, а это время – как материал под рукой – для художника». Таким же «материалом под рукой» должен быть для себя и он сам.

Испытание формы: я в хорошей форме, если могу зайти в книжный магазин (обычный, коммерческий) и выйти оттуда с неиспорченным настроением, без желания раз и навсегда расплеваться с этим городом, этой страной и этой жизнью. Придумать еще испытания формы. Например, разговор с воинственно-агрессивным человеком с прямо противоположными твоим взглядами. С начитанным дураком. Ты в форме, если чужие взгляды, чужая уверенность, чужая зависть к тебе не липнут, не бесят, не выводят из себя. Тест на дистанцию между внутренним и внешним. На способность удерживать свой уровень (вступая в спор, его теряешь), на независимость самооценки. Посещение книжного – тест на неотождествление с собой как «писателем».

Я в хорошей форме, когда могу хоть 15 минут, хоть час смотреть на пустую ночную улицу под фонарями и луной и мне не становится скучно – чем меньше на ней происходит, тем напряженнее ожидание того, что может произойти, чем неподвижнее ее пустота, тем глубже скрытая от меня жизнь – кажется, я мог бы наблюдать за ней до утра. В хорошей форме я близок к идеальному наблюдателю, которому никогда не скучно. (Ср. Кафка – Броду: «Бытие сплошной внимательности»). Который везде чужой, нигде не свой. (Своим в чужом городе становишься, когда начинаешь в нем скучать). Идеальный наблюдатель – чужой на Земле.

Перечислим другие признаки хорошей формы – это становится важно теперь, когда в хорошей форме я бываю так редко, что вот-вот вообще ее забуду:
Поступать и думать «наоборот» для меня естественно, иные возможности возникают сами собой, опережая согласие и подчинение ситуации. При этом они дают шанс ухода в сторону, избегая столкновения в лоб.
Ехать в пустом автобусе, а то и в маршрутке у окна, не испытывая удовольствия – это каким же нужно быть идиотом?! (Когда в правильной форме – испытываю).
Еще один признак хорошей формы – ощущение своего одиночества как нормы, как признака движения в правильном направлении. Потребность в собеседнике — да, но без утраты достигнутой высоты одиночества.

Бессонницу можно измерять книгами, прочитанными по ночам: у одних она длинной в пару-тройку рассказов Чехова или Шукшина, у других (у меня) – в «Войну и мир», у третьих в Марселя Пруста – до них мне пока далеко. А может, эти ночные пробуждения и лежание без сна до утра – это так и нужно, чтоб я пореже ездил в Москву, реже стремился общаться с кем бы то ни было, а сидел дома и дописывал роман. Бесспорно amor fati – признак хорошей формы. «Хорошо, что никого/Хорошо, что ничего…» Даже самой лучшей формы!

Оттепель: большие лужи, прогалы голубизны в низком сером небе, голая, грязная, в мокрой бурой траве, обнажившаяся земля – земля без кожи. Сырой ветер. Нежность влажной грязи под ногами. Правильное жизнеощущение – когда чувствуешь эту нежность грязи.

До того вольготно зажил, что думал с утра в полусне, вспоминая ушедшую жену: «Жизнь не удалась…» И при сложившихся обстоятельствах удасться не может: я фатально расхожусь со своим временем и с интересами самых близких людей – о какой же удаче может быть речь?! А раньше думал в основном о том, чтобы выжить, потом – найти возможность работать. Правда, это было в начале… Никакой другой удачи, кроме реализации своих смутных планов, мне не было нужно. А если сами эти планы никому не нужны?
Найти своих – тех, кому нужны – они есть, их не может не быть!

Из воображаемого интервью:
– Почему вы решили стать писателем?
– Какую-то склонность к этому я имел, очевидно, с детства, потому что годами развлекал друзей историями собственного сочинения, но мои лень и разбросанность никогда не позволили бы мне стать «настоящим» писателем. Решающую роль сыграло то, что моя мать сошла с ума, когда мне было 16, и почти все последующие годы я боялся пойти по ее стопам (что не мешало мне всякий раз, когда подворачивалась возможность, подвергать свою голову испытаниям разнообразными веществами, но, вероятно, уберегло от впадения в зависимость). Я тогда решил, что безумие обывателя, скажем, адвоката, которым я был, не вызывает ничего, кроме отвращения и насмешки, в лучшем (редком) случае жалости, тогда как безумие художника идет ему на пользу и повышает интерес к нему. Художник, вероятно, единственный, кто может извлечь из своего безумия выгоду, как чисто творческую, так и в глазах публики. Т.к. литература была единственным видом искусства, казавшимся мне реально доступным, я решил, что стоит напрячься и попробовать.

Другие возможности и преимущества, которые дает литература:
1. Создание целостности, организующей жизнь. См. в конце «Темного прошлого человека будущего»: «получить себя готовым из уже написанных страниц».
2. Независимость: необходимость жить вне общества, в вымышленном пространстве текста.
3. Право на особую жизнь вне сравнения с другими.
4. Шанс достичь своего максимума, прыгнуть выше себя, удивить самого себя.
5. Возможность предложить людям вместо себя то, что лучше меня, и в то же время я at my best. А самому расслабиться, избавившись от необходимости постоянно себя доказывать.

Я знаю всего три причины, по которым стоит заниматься литературой и вообще искусством:
1. Борьба с собственной глупостью, ограниченностью и бессилием.
2. (Вытекающее из первого): возможность выйти за пределы места и роли, отведенных тебе временем.
3. Охота за чудом: «Интересно только чудо, как нарушение физической структуры мира» Д. Хармс

Те, кто требует от писателя универсальной эрудиции (Флобер, Борхес), ориентированы на прорыв из своего времени, на «перекличку маяков» (Бодлер) через головы современников, на бессмертие в культуре; те же, кто считает эрудицию лишним грузом (Берджесс о Шекспире), рассчитывают на успех, а относительное бессмертие считают делом случая, удачи попадания в экзистенциальную болевую точку, выпавшей, например, Шекспиру и обошедшей его гораздо более образованных конкурентов. Правы вторые (ср. неудачу «Саламбо», книги, похороненной под обвалом эрудиции). Но для меня важнее, чем бессмертие и тем более, чем успех, борьба за смысл, добыча смысла из руды своего времени, а уж что из него переживет тебя и сохранится – действительно, дело случая.

Литература сейчас – не нелепая претензия на бессмертие, попытка, расталкивая локтями современников, протиснуться на переполненную кочку, выглядывающую, пока не накроет и ее, из вод времени, а письмо в поиске адресата, письмо, ищущее «своих», нуждающихся именно в нем. Такое потерянное «на деревню дедушке». Ванька Жуков – прообраз всех настоящих писателей, пишущих не для того, чтобы нравиться, а затем, чтобы открывать новое.

Ну и чему ты смеешься, ложась в три часа ночи в постель и заранее почти наверняка зная, что, поскольку снотворное кончилось, сна тебе не видать, как своих ушей? Пропасти между тобой и твоей жизнью? Два романа, две повести, две изданных книги, две жены – и свернувшийся под одеялом человек, у которого перехватывает горло от ощущения своей ничтожности рядом с декорациями собственной жизни! (Такое же чувство, вероятно, должно было возникать у авторов «Войны и мира» или «Карамазовых»). И в этом ничтожестве – обостренное ощущение себя, гораздо более интенсивное, чем в принятии своей жизни как части себя, в спокойном равенстве с самим собою. «Вне себя», выброшенное из прошлого, из скорлупы прожитой жизни, обнаженное «я» сжимается в пульсирующую восторгом и страхом точку, в голый комок сердца. («Лишь вне себя бываю я самим собою» Музиль «Мечтатели»). Восторг вызван чувством, что все удачи в жизни — нераскрытый удавшийся обман: оборотная сторона ставки на дар, а не вознаграждение, уверенности в том, что сохраняется только дающееся даром (вдохновением, которое тебе не принадлежит), а не заслуженное, добытое трудом. Такой же страх стоит за навязчивой мыслью господина Голядкина из «Двойника»: «Выведут! Непременно выведут!» – связанной с появлением двойника, т.е. другого человека, претендующего на твой образ и тело, а значит и на твою жизнь, одним фактом своего существования обнаруживающего, что они в действительности не твои: двойник как разоблачитель. (Ср. Хандке «Короткое письмо к долгому прощанию»: «У меня нет права представлять собственную персону»).

«Es gibt die deinen. Die sind woanders. Es gibt das andere Volk, der anderen Geschichte. Wird sind nicht die einzigen. Gerade im Augenblick ziehen wir mit diesem Volk durch die Zeiten. Nie wirst du allein sein». Handke «Kindergeschichte»

Человек и его биография кажутся намертво связанными, взаимно друг друга формируя, но в действительности это не так, они случайные попутчики: однажды человек встречает себя в случайной ситуации жизни, как незнакомца в поезде.

Чоран: читать его лучше всего тогда, когда все естественные поводы для творчества – надежда на успех, признание, понимание, объяснение с современниками – исчерпаны, и остается последнее: работа из безнадежности, вопреки всему. Это «вопреки» – самый сильный и независимый стимул, и здесь Чоран дает отличный пример продуктивного отчаянья.
Еще лучше, но это уже совсем особый случай – «Разговоры с Богом» Русакова. «Друзей у меня нет, говорить мне больше не с кем…» (из интервью). При этом и в Бога он, конечно, не верит. Его частный бог – лишь повод, чтобы выплеснуть из себя приступы отчаянья, боли, абстрактный адресат упреков, обвинений. Типичный «воображаемый собеседник» (О. Савич)

Не забывать о смехотворности художника, мучающегося своей непризнанностью на фоне обычных людей, ни о чем подобном не помышляющих. Что такое потребность в признании, как не та же воля к власти, потребность видеть свой отпечаток в других, распространять свое влияние, захватывать территорию в чужих душах и сердцах?
Причем это, безусловно, женский вариант воли к власти, потребность в других, подтверждающих собственное существование. Мужской – ограничение властью над собой, отказ от выхода за пределы своего, аскеза – либо завоевание, и тогда от покоренных никакого «признания» не требуется. Насколько художник может обойтись без признания, настолько мужское начало преобладает в нем над женским.

Общение нужно мне для того, чтобы быть хотя бы на достигнутом на сегодняшний день уровне, обладать той степенью уверенности, право на которую дает сделанное, какое ни есть. Оставшись один, особенно перед пустым листом, я очень быстро проваливаюсь ниже, гораздо ниже… Хотя иногда и взлетаю выше, но без опоры, без почвы под ногами… Человек состоит из человека для других и человека для себя («exterior and inward man» «Hamlet»). Первый включает в себя его прошлое со всеми его достижениями, известными другим, тогда как второй стоит перед лицом будущего такой, каков он сегодня, не чувствуя никакой опоры за спиной. «Человек для себя» вообще лишен опоры, устойчивости, он ничего не знает о себе наверняка, поскольку весь в будущем, когда только и выяснится, что он из себя представляет. «Человек для других» необходим «человеку для себя», чтобы на него опереться, удержаться от паники перед будущим.
Мой «момент истины» вернее всего описать как выход «человека для себя» из рамок «человека для других», выкипание над ними, выламывание из формы, отрыв настоящего от прошлого. Форма – «человек для других» – остается в прошлом, и лишенное ее «я» оказывается перед лицом будущего – перед зеркалом будущего, поднесенным вплотную, так что «я» не может разглядеть в нем своих очертаний. Обычно неизвестное завтра отделено от известного сегодня промежутком известности, достаточно надежным, чтобы о завтра особо не думать. Но в такие дни «выкипания» завтра кажется приблизившимся вплотную, налегшим на сегодняшний день всей своей невесомой тяжестью, как гигантское облако над городом. Так что любой шаг, привычно начатый в пространстве известного, грозит завершится непредсказуемо уже в неизвестном. Ощущение, что мир держится на честном слове, будто завтра начнется война, но ни один человек на свете, кроме тебя, об этом не знает. И это доставшееся тебе знание делает невозможным контакт с окружающими – его нельзя передать, сообщить, объяснить.
Эта близость неизвестного накладывает свой отпечаток на происходящее уже сейчас. Люди, не подозревая об этом, движутся словно по льду. Их поступки и планы на будущее, такие разумные с сегодняшней точки зрения, не имеют для завтрашнего дня никакого смысла. Все сегодняшние законы, по сути, уже отменены завтрашними, но никто еще об этом не знает, продолжая соблюдать их, тогда как в действительности законы больше не действуют. Легкость беззакония, мир, движущийся по инерции.

Я так и не нашел «своих» и вряд ли когда-либо смогу это сделать (прав Набоков: «Одиночество как положение исправлению доступно, но как состояние оно болезнь неизлечимая»). Но у этого, кроме минусов, есть и плюс: я не нашел своих, но и никогда ни для кого не был своим. Поэтому если иногда хвалили мои книги, то хвалили действительно их, а не меня – за то, что «свой», «человек хороший» и т.п.

Вечер у Наймана. Он говорит: «Я человек, переживший свое время». Что ответить на это мне, у которого своего времени никогда не было? Даже представить себе не могу, чтобы какое-то время я мог бы назвать моим. При всех минусах у этого есть все-таки один плюс: стать пережившим свое время мне не грозит.

Человек, блуждающий ночью в глухом лесу в слабой надежде выбраться к людям, не думает о том, сохранятся ли его следы, останется ли траектория его блужданий потомкам. Если да, что ж, может, это облегчит кому-нибудь его собственный путь. Нет – так нет, на его шансы выбраться это никак не влияет.