Ольга Сульчинская. Больница. Чучело белки. Бремя. Рассказы

Ольга Сульчинская – писатель, переводчик, редактор, психолог. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Дружба народов», «Иностранная литература», «Этажи», «Формаслов» и др. Автор четырех поэтических книг: «Amor brevis» (Изд-во Руслана Элинина, 2007), «Апрельский ангел» (Art-House Media, 2010), «Волчок» (Воймега, 2013), «69 стежков» (Prosodia, 2023).

Дважды лауреат Международного Волошинского конкурса (2005, 2022), дипломант премии Московский счет (2013), лауреат премии журнала «Новый мир» (2018), участник антологии «Contemporary Russian Women Poets» (Carcanet Press, 2005) и 34-го международного поэтического фестиваля в Труа-Ривьер (Канада, 2018). Стихи переводились на английский и французский языки. С 2010 года работает в журнале Psychologies, ведет частную психологическую практику. Родилась в 1966 году в Москве, где и живет по сей день.

БОЛЬНИЦА

Документальный рассказ в четырех явлениях.
Время действия – семидесятые.
Рассказывает Ольга Петровна, завотделением городской больницы.

Явление первое

И ПРАВИЛЬНО

Прихожу, навстречу санитарка Таня, в пол смотрит.
– Мне характеристика нужна.
– Ну, напишу, а тебе зачем?
– Я мужа убила.
Захожу в сестринскую:
– Таня наша мужа убила.
– И правильно!
– Да как же правильно?
– А он с работы пришел, холодильник открыл – и все сожрал!
Муж выжил, однако, не первый раз она его убивала.

Явление второе

ТАРАКАНЫ

…везде были, вечером в хозчасть зайдешь, вся стена шевелится, а травить нельзя: больных-то куда девать?
А утром прихожу, иду больных смотреть, время как раз завтрак раздали, тарелки на тумбочках. И в тарелку шлепнуто каши. И таракан ее ест с краю, а сам на ободочке, на чистеньком, чтоб ножки не запачкать. Я его зауважала, аккуратный такой.

Явление третье

КТО ВАЖНЕЕ

Была у нас санитарка, все звали ее Наська. Время от времени пропадала, потом появлялась снова.
– Настя, как же вам не стыдно, – говорю, – вот так просто, не предупредив, взять и не прийти на работу. Ведь врач не может не выйти на работу, его больные ждут! А вы не приходите. Вы же в больнице работаете, вы тоже медик…
– А вы что ж думаете, мне ваши ссаные бабки родного сына важнее? – говорит она.
А у сына запой, вот она на работу и не выходит.

Явление четвертое

ДОБРОЕ ДЕЛО

Однажды батюшка пришел, в рясе, с ним пять баб таких в косыночках.
– Мы вам помогать пришли!
Я обрадовалась, работы полно всегда, а делать некому. Дали им в руки швабры – вон какие коридоры длинные! – стали они мыть.
Помыли.
– Мы доброе дело сделали, нам грехи отпустятся!
Больше никогда не появились.
А Наська говорит:
– Ха! Доброе дело! Я это доброе дело кажный день делаю, все мои грехи за то простятся.
Ну, выпила пошла, конечно.

ЧУЧЕЛО БЕЛКИ

В детстве я владела чучелом белки.
Чучело серенькой белки с кедровой шишкой в лапах стояло у меня в комнате на шкафу.
Откуда оно взялось – не знаю.
Кто-то подарил.
Непонятно кому, причем. Вряд ли мне, по моему малолетству.
Неужели маме?
С какой стати был сделан такой странный подарок, тоже осталось тайной.
В голубой коробке из-под белки хранились елочные украшения.
Коробка была перевернута вверх тормашками, донышко стало крышкой, на ней завязывались черные ленточки, выходящие из боковинок, они вызывали у меня смутные и романтичные ассоциации со шляпными коробками, которые я видела только в кино.
Хотя единственной шляпой, которая могла бы размещаться в этой коробке, был бы разве что цилиндр.
Эта белка была совершенно отдельной от тех зверьков, что скакали по деревьям в нашем лесу. Мне и в голову не приходило, что моя белка получена путем умерщвления одного из них.
У нее были тонкие кисточки на ушах, черные глазки (из блестящей пластмассы) и блестящие черные коготки на лапках (настоящие).
Мягкой она была только на вид, а на ощупь – каменно-твердой.
Больше всего меня занимала, конечно, шишка. Я подвигала к шкафу стул, осторожно снимала белку, оттягивала пальцем чешуйку… Да. Внутри были настоящие кедровые орехи!
Есть мне их строго-настрого запрещалось – во избежание разорения экзотического предмета.
Но иногда я все-таки воровала у белки по одному орешку.
Делать это следовало с крайней осторожностью, чтобы чешуйка не отвалилась, выдав меня своим отсутствием. Орех предстояло долго и осторожно раскачивать, как молочный зуб, прежде чем он вынимался из своей лунки.
Потом я нежно гладила шелковистую серую шерстку, неизменно поднимая облачко чихучей пыли, и водружала чучело на место.
За свою долгую детскую жизнь я съела, наверно, орехов десять.
Но однажды я выросла.
Я разжала белкины лапы – между ними обнаружился длинный и почему-то ржавый гвоздь, на который и была насажена шишка. То-то она не вынималась!
Прежде я не могла понять, каким волшебством она там удерживалась.
А тут я вынула шишку, распотрошила ее…
Старые орехи оказались по большей части несъедобными, с горьким прогорклым привкусом.
А белку выбросили. Все равно ее шкурку погрызла моль, оставив некрасивые проплешины.
Когда кедровые орехи перестали быть редкостью и их стали продавать повсюду, да еще и сразу чищенными, я покупала их и ела пригоршнями.
Потом и это прошло.

БРЕМЯ

– Мы расстаемся, – сказал он ей.
– Я беременна, – сказала она.
– Прости меня, – сказал он, – я встретил девушку, она молода и неопытна. Я люблю ее. Она не вынесет, если я обману ее. И я не вынесу, если обману ее. Ты же понимаешь меня, правда? Пожалуйста, пойми. Ведь ты всегда меня понимала.
– Но я беременна, – сказала она.
Ей захотелось заплакать, но она сделала усилие и не заплакала.
Ее матка вздрогнула и напряглась.
Сонный большеголовый зародыш, у которого уже были глазные пузырьки, но еще не было глаз, крепко вцепился в стенки.
– Может быть, тебе лучше избавиться от этого… эээ… от беременности? Я не против ребенка, пойми меня правильно, я, может, даже рад. Но это неожиданно. И я не могу отыграть назад. Просто не могу. Я женюсь, я обещал. Поэтому нам придется развестись, тут ничего не поделать.
– Нет, – сказала она, – ребенок остается. Как бы то ни было, ребенок будет. А ты поступай, как хочешь.

Он поступил в точности так, как обещал.
Она тоже.
Их развели легко, ведь они считались бездетной семьей, а ее беременность стала заметной только полгода спустя. Они продолжали жить в той же квартире, и она, когда уходила в роддом, оставила деньги и попросила купить детскую кроватку. Обзаводиться приданым для младенца заранее считалось дурной приметой. Но он кроватку не купил. Кроватку купила вскладчину ее родня. Тем не менее в свидетельство о рождении его вписали, и она подала на алименты. Потом они наконец разъехались, и зажили каждый своей жизнью, он – со своей новой женой, она – с ребенком. Этот ребенок была я.
Кажется, он иногда приезжал и брал меня гулять. У меня остались смутные воспоминания о детской площадке, безлюдной по случаю осени в промежутке между двумя дождями. У качелей было холодное сиденье, но я все равно не хотела слезать, и чья-то рука покачивала их, не давая им окончательно замереть. Гораздо лучше мне запомнились собственные ботинки, на которые я пристально смотрела, невпопад болтая ногами в попытке разгадать связь между моими усильями и движением качелей взад-вперед, и пальчатые листья, приляпанные к земле. Потом он перестал приезжать, а я пошла в школу.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мне захотелось позвонить своему отцу. Я не могла сказать «папе», потому что я не помнила, чтобы я так его называла.
Мама дала мне его рабочий телефон.
Скажи ему, что он может больше не платить на тебя алименты, сказала мама. Наверно, он будет очень рад.
Я позвонила. Набрала номер, назвала свою фамилию в мужском роде: можно позвать такого-то?
Он подошел. Голос был незнакомым. Еще бы, я последний раз слышала его много лет назад.
– Здравствуй, – сказала я. – Это я, твоя дочь. Мне исполнилось шестнадцать лет. Ты, наверно, очень рад, что больше не нужно платить алименты?
– Здравствуй, – сказал он. – Это долгая и сложная история. Когда вырастешь, поймешь.
И положил трубку.

Когда я родила своего первого сына, я снова захотела позвонить ему. Я думала, что скажу: ты теперь стал дедушкой. Хочешь увидеть своего внука?
Я снова попросила у мамы телефон. С прошлого раза я успела его забыть.
Она выглядела удивленной.
Он умер.
Когда?
Полгода назад.
– Как же так? – теперь удивилась я. – Почему же мне ничего не сказали?
– Ты была беременная, мы не хотели тебя волновать.
Я задумалась. Почему – волновать? Разве могла я слишком уж волноваться по поводу смерти человека, которого я совсем не помню.
Он был моим отцом, я носила его фамилию, это да. Но разве этого достаточно?

Потом я разводилась, сходилась, разводилась снова.
Росли дети. Умерла мама.
Было не до того.
Потом я вспомнила про отца.
Интересно, что он сказал бы мне?
Может быть, он сказал бы:
– Как здорово, что ты у меня такая получилась.
Мне никогда такого не говорили. Мне говорили, что я могла бы лучше стараться.
Что нужно учиться.
Что меня изнасилуют, если я буду поздно возвращаться.
Что другие красивей и умнее меня.
Что я могла бы быть красивей и умней, чем я есть и когда-либо буду.
Что я плохая мать и у моих детей могла бы быть мать получше, если бы место этой доброй и хорошей женщины вследствие какой-то трагической ошибки судьбы не было занято мной.
Мне говорили, что меня любят и я должна это ценить.
Поэтому я стала думать, что было бы приятно, если бы кто-то сказал мне:
– Как здорово, что ты у меня такая получилась. Ты красивая. Ты умная. Я горжусь тобой.

А я сказала бы:
– Папа, прости меня. Я была дура. Когда я звонила тебе, я не знала, что сказать. Мама подсказала мне слова. Но это были ее слова, а не мои. Я говорила с тобой ее голосом. И ты понял, что не сможешь поговорить со мной. А с ней ты говорить не захотел. Я не знаю, почему. Но меня это и не касается. Мне так жаль, что я не смогла сказать тебе то, что хотела. Я хотела сказать что-то другое. Что мне тебя не хватает. Что я на тебя похожа. Что я хочу с тобой встретиться.

И еще я спросила бы:
– А все-таки почему ты не купил мне кроватку?
А он ответил бы:
– Я ужасно боялся купить что-то не то. Твоя мама была сердита на меня, и это было справедливо, но я ничего не понимал в детских кроватках, и не знал, смогу ли найти правильную и какая правильная. Я ходил по магазинам и думал: а вдруг ей не понравится? В конце концов я решил, что лучше пусть она купит сама то, что захочет. Деньги остались, где лежали. Я не брал их, я собирался купить на свои, но не смог. Это было глупо, и сейчас мне страшно жаль.
И мне захотелось бы ему поверить.

И еще я спросила бы:
– А почему ты перестал приезжать?
А он ответил бы:
– Я сдался. Твоя мама не желала меня видеть, каждый раз мне приходилось упрашивать ее, умолять, чтобы она разрешила мне встретиться с тобой, а она этого не хотела, и я просто устал бороться. Я подумал, что и так причинил ей много горя, что нужно перестать ее мучить и мозолить ей глаза.
И я бы постаралась понять его.

И еще он сказал бы:
– Если бы я знал, что у меня родишься ты, именно ты, такая, как ты есть, я бы, наверно, остался. Во всяком случае, я бы точно хотел остаться.
И я бы знала, что он врет.

И он сказал бы:
– Прости меня.
И я бы простила.