Евгений Сулес. Лиловые идеи яростно спят. Рассказ

Евгений Сулес – прозаик, актёр, телеведущий. Публиковался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Искусство кино» и др. Автор книг «Сто грамм мечты» (2012, лонг-лист премии «Большая книга»), «Мир виски и виски мира» (Эксмо, 2017) и «Письма к Софи Марсо» (2020).

В течение десяти лет был автором и ведущим программ из цикла телеканала «Культура» «Шедевры старого кино». Сооснователь клуба ЛЖИ (Любителей Живых Историй).

ЛИЛОВЫЕ ИДЕИ ЯРОСТНО СПЯТ *

Рассказ

Невеста невежды читала «Веды» на санскрите. Невежда гонял гусей Гусейна. Гусейн по ночам играл на волшебной флейте, отгоняя бессонницу. Бесы залезали в сны к Армену Сергеичу и не только к нему. Армен Сергеич писал об этом песни и пил текилу русской душой.
Александр Сергеич любил Наталью Николавну, а она, по мнению многих, была сукой. Во всяком случае, на его фоне. А фон у него был красно-фиолетовый, потому что он любил многих женщин и писал гениальную литературу, по верхам которой проскакала на сивом мерине вся русская интеллигенция. А во глубину российских руд проник один лишь Илья Самович и часто думал: как так – вся интеллигенция на сивом мерине по кудряшкам русского африканца, и один я – в самой заднице сердца русской культуры?!
Правда, Илья Ильич тоже думал, что проник в самую суть солнца русской поэзии, которое закатилось. И таких было много.
По московским дворикам бродил розовый скандинавский тролль и, превращаясь в синий троллейбус, проезжал скользкие вылизанные дождем улицы, кружил по ним и закручивался. Это чувствовал Булат, на ходу запрыгивал в него и пел об этом протяжно и вдумчиво.
А Злато молчало и все покупало, и никто не выливал из него золотую пулю, чтобы застрелить всех питерских, казанских, солнцевских, чеченских, берлинских, нью-йоркских, аблибархадарских, всех-всех упырей и вампиров. Тонкие осины в осенних подмосковных лесах клонились под вольным ветром, и никто не точил из них колья.
Есенин допивал вино в гостинице «Англетер». Черный человек смотрел на него из зеркала, и люди в черном уже поднимались по лестнице.
Желуди и каштаны шептали в осенней листве нежные скабрезности. По аллее мчалась пустая карета и, как черти, закручивала воронкой листву. Маленький Ганс с Таганской залез в табакерку и переспал с чертиком, старым педерастом, развратником и поэтом.
Воры и петухи неприкасаемые пытались дотянуться до серебряных струн Владимира Семеныча и порвать их в кровь. В.С. отбивался, надрывая горло из всех сухожилий, и готов был на все, лишь бы сохранить хоть одну струну. Но все стрелы Монтесумы были уже сломаны. Оставалась только маленькая лодка, спрятанная в дупле старого дуба, и тихая лесная река, уходящая в устье ангелов.
Серебряные нити связывали Сати и Севара, и даже злые духи не могли их разорвать, потому что их сплел небесный паук. Князь Серебряный ехал по небу на своем белом коне. Дождь из яблок пролился на землю и стих. Отец Яблок валялся в траве, смотрел на небо и думал о женщинах.
По ночам из дупла старого дуба вылетал черный ворон, кружил над лесом и кричал: Nevermore! Эдгар По плыл на гондоле по реке По, слушал ворона и пел тоненьким голоском старинные средневековые серенады о колодце и маятнике.
Борис Борисыч маялся. Он ходил из Питера в Тибет загадочной горной тропой, сидел в позе лотоса посереди Кремля, пел утробным голосом буддийские мантры и видел сны о чем-то большем.
Борис Борисыч каялся, сидя в древнерусской тоске, и ждал, когда принесут саке. В саду камней вновь распускались розы, друзья за столом превратились в мумии, перед милым Б.Б. порхали, как мотыльки, гарсоны с разноцветными номерами, а он все ждал. И тогда принесли вино, терпко-сладкое, темное и густое, вино вины многих, вино из снов и одуванчиков, вино с запахом детства, когда снега было много и было чем платить при входе в рай, вино со вкусом спелых больших вишен, из садов дяди Вани Богослова.
А мы с тобою погулять как будто вышли. Идем по раю, птицы поют, соловьи да жаворонки, облачка злаченые и Александр Сергеич на них с петушком курочкой кудахчет. Подходим к терему высокому, туды нет хода никому (знак ихний, значит, висит), внизу крутится-вертится шарик голубой, кто-то кричит-надрывается: остановите землю, я сойду! Где-то в Дублине на могиле Джеймса, как у потока Кедрон, раскричались чайки и разбудили Иосифа, беспокойно спящего в Венеции.
Мы покумекали и полезли, насвистывая полюбившийся мотивчик из раннехристианской литургии, средь вечного райского вечера на терем тот высокий. А тут нам и помогать стали, и оказались мы в том тереме. А там — гарем Великого Пророка Хакима из Мерва, чье лицо никто никогда не видел. Горе местным девкам жить в этом гареме, сущее горе! Их — сто, а Хаким — хоть и пророк — один! Ну, мы чем смогли, помогли, а когда уходить собрались, забрали с собой самую юную и самую красивую из жен Хакимовых, по имени Сати, Саша по-нашему. Это случилось как раз тогда, когда Семеныч набрал для тебя мороженых яблок и бежал по райской тундре, где мчится скорый Караганда-Караганда. Так что Б.Б. был прав — хороший вор даже в раю найдет что украсть.
А Сатья Самуни вышел с утра из своей хижины в северном Тибете и понял, что очутился в аду. Кругом бегали маленькие красные китайцы, как мальчики в глазах старого гея Моисея Абрамовича, с желтыми звездами на лбу и взрывали Храмы Будды Спасителя. Сатья Самуни шел мрачными коридорами среди зловоний и мокрот ада, как польские повстанцы по канализациям Варшавы в фильме Анджея Вайды «Канал», мимо тускло горящих костров, тлеющих глаз, шепотов и криков.
И пришел Сатья Самуни при помощи крылатого Вергилия, все время влево уклоняя ход, в самый центр адова лабиринта, в вечный холод вечных льдов, к самому сатане. Ошуюю сатаны сидел замерзший Искариот, и его губы были сложены, как шнурки, бантиком для вечного поцелуя. Одесную булькала и щетинилась зеленая ядовитая жидкость.
— Что это такое? — спросил любознательный Сатья Самуни.
— Это то, что сподобился лицезреть провидец Владимир. Зеленая жижа ленинских мозгов.
— Съешь меня! — пробулькала жижа. — И я приму тебя в общество чистых тарелок!
И грустно запела «Дубинушку».
— Сатана Сутанович, — обратился Сатья Самуни к владыке тьмы, — что ж ты такое творишь, мудрый и древний народ красной чумой позаражал, а на святую гору наслал желтую саранчу.
— Эх, Сатья Самуни, — рек сатана, — сам я смертельно устал от этих китайцев. Да и ото всех остальных тоже. Подлецы все и лизоблюды. Раньше с кем работать приходилось! Вот Искариот, например, — сатана, надев очки, достал из-под трона папку с номером 13, полистал и начал читать, — «…сильнейшая любовь к Иисусу, перерастающая на почве повышенной религиозности и самооценки, смоченной, как уксусом, комплексом неполноценности, в сильнейшую ненависть»… Большое мятущееся сердце, — он снял очки и потряс папкой в воздухе, — не вынесло ужасов и несправедливости века сего! Ты думаешь, он Иисуса убить хотел? Нет. Он Бога убивал, мир его убивал, не принимая его, и — себя! Великая трагедия великой личности! Филигранная работа. А сейчас? Эти сраные мао… Неучи и недоноски. Сплошная патология. Жажда власти да крови, и больше ничего. Никаких мучений, никакой философии, никакой эстетики. Банально, пошло и буднично стали грешить. Пороки измельчали, а главное, люди измельчали. Знаешь, что будет, когда зло окончательно примут и перестанут, греша, раскаиваться, когда иссякнут раскольниковы и человека убить станет обыкновеннейшим делом? Тогда злом станет добро, вот и все. И что мне тогда прикажешь делать?.. И вообще я устал и хочу домой.
Сатана достал из-за трона, увитого черным плющом, псалтирь и, побежав умелыми пальцами по струнам, запел красивым, но постаревшим баритоном:
— Отцы пустынники и жены непорочны…
Сатье Самуни стало жалко сатану.
— Ты правда хочешь на покой? Хочешь вернуться домой?
Сатана Сутанович кивнул, продолжая петь.
— Дух праздности, уныния ни даждь ми…
И тогда Сатья Самуни сказал:
— Сатана Сутанович, тебя не существует. Ни тебя, ни твоего царства. Ты порождение нашего помраченного сознания. Ты есть, пока мы в тебя верим, верим в твою силу и могущество. Но я в тебя не верю. Ни в тебя, ни в смерть, ни в силы и вечность ада, ни в масс-медиа, ни в красных китайцев у подножия Тибета. И Храм Будды Спасителя как стоял, так и продолжает стоять в моем сердце.
Отражение ада всколыхнулось, задрожало всем телом, затрепетало, как сердце, исказилось, как горящая фотография, исчезло, как тяжелый и долгий сон, и опустилось на дно зеркальной глади бескрайних и многих вод, как Град-Китеж.
— Спасибо, — пронесся слабый и далекий голос.

* вариация известной фразы Н. Хомского («Бесцветные зеленые идеи яростно спят») взята из учебника по быстрому чтению, где приведена в качестве примера выражения, в котором отсутствует смысл и которое по этой причине не запоминается нашим сознанием.